Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Костомаров М. І. Слов’янська міфологія. — К., 1994. — С. 88-107.]

Попередня     Головна     Наступна             Примітки





Символы царства животного


Птицы


Относительно символизации птиц следует вообще принимать во внимание: 1) физические их качества с применением к подобным чертам народного характера; 2) птицеволхвование, бывшее у славян одним из их мифологических догматов. Оно проявляется в народной поэзии в двух формах: спрашивают у птиц о будущем или что делает отсутствующий и пересылают посредством птиц вести к родным и друзьям; 3) мифологические сказания о птицах. Некоторые из этих сказаний могут быть объяснены, другие надолго останутся одними неразрешимыми вопросами.

«Голубь», по-малорос[сийски] — голуб, является как символ любви в различных ее видах. Малорусы говорят о любовниках, что они «кохаються, як голубів пара» (Вац. из Ол., стр. 353). Да и не только любовники, обмениваясь взаимными нежностями, называют один другого голубями: «Мій миленький, голубоньку сивенький!» Братья между собою и дети с родителями выражают эпитетом голубя свою родственную привязанность: «Братоньку мій милий, голубоньку сивий!», «Сестро моя миленька, голубонько сивенька!» /89/

Формы описания, в которых изображается эта символическая птица, многоразличны. Часто встречается образ купания голубя, с этим образом парубок, разлученный с милою, сравнивает прежнее свое «женихання» с дивчиною:


А де ж тая криниченька, що голуб купався?

А де ж тая дівчинонька, що я женихався?


«Голуби у броду п’ють воду», целуются и «сивими крилами обіймаються», это образ согласия между влюбленными (Вац. из. Ол., стр. 379 и 413); голуби, сидящие врозь, изображают нечистосердечие любовников:


Сидить голуб на березі, голубка на кладці,

Скажи, серце, мені правду, що маєш на гадці! 45


Голуби пили вместе воду, потом «знялись» и полетели врозь, — это выражение разлуки. Разлука, причиненная влюбленной чете от посторонних лиц, изображается в таких картинах: два голубя пьют воду, а два «колотять», или слетается пара голубей и вдруг


Надлетів орел старий,

Розігнав голубів з пари.

(Вац. из Ол., стр. 413).


Образ ворона, который поймал голубку и хочет успокоить ее удобностями жизни:


Надлетів ворон із чужих сторон,

Голубку взявши, к собі принявши,

Сипле пшеницю, льає (л’є) водицю:

Голубка не їсть, голубка не п’є,

(Жег. Паул., т. II, стр. 92)


есть памятник тех несчастных времен неустройства и общественного беспорядка, когда власть сильного не знала пределов, а женщина считалась за предмет наслаждения. Помнит русская земля это горькое безвременье; и не только Малороссия, страдавшая от угнетения и произвола панов, но и Великая Россия сохранила в памятниках былой жизни подобные образы:


Как на дубчике два голубочка

Целовалися, миловалися,

Сизыми крыльями обнималися;

Отколь ни взялся млад ясен сокол, —

Он ушиб, убил сизова голубя.

Ты не плачь, не плачь, сиза голубушка,

Сиза голубушка по своем голубчике.

(Сахар., стр. 213; Пес. сем. № 46).


В Великой России есть детская игра, называемая голубь и ястреб, в которой ястреб гоняется за голубкою и детьми ее. /90/

Голубь, летающий без пары и ищущий своей голубки, служит образом одинокого или покинутого молодца как в малорусских, так и великорусских песнях:


Горами-долами туман налягає,

А між тими туманами сив голуб літає;

Як полетів сивий голубонько поміж туманами

Та зустрівся сивий голубонько з буйними вітрами:

«Ви, вітроньки, ви буйнесенькі, далече бували]

Чи видали ви, чи не видали ви та моєї пари?»

Не лестися, не лестися, голубь со голубкой,

Не свыкайся, не свыкайся, молодец с девицей!

Со полудни до вечера голубчик летает,

Он летает, все летает, голубушки ищет.

Ах, как встретился голубчик с добрыми людями:

«Где видали, где слыхали про мою голубку?»


Воркование голубей есть символ ропота и разлада между любовниками:


Ой п’є голуб воду, голубка воркоче:

«Либонь, мене мій миленький покинути хоче»,


а сизый цвет голубя означает прелесть:


Сивий голуб, сивий голуб: голубка сивіша,

Милий батько, мила мати: дружина миліша.


Из всего этого видим, что голубь — символ любви. Нужно ли говорить, что этот символ имеет свое основание в самой природе? Но в песнях южнорусов голубь является и в таких образах, которые имеют свой источник в мифологических верованиях. К сожалению, эти обломки древности представляются нам сбивчивыми и неясными. Что, наприм., значит такое гиперболическое описание:


...два голубочки,

Знялись вони, полетіли,

Крилечками весь степ вкрили,

Голосочками весь світ звеселили, —


как не остаток какого-нибудь мифологического понятия? Но вот чрезвычайно любопытная колядка карпатских русов из собрания Г. Берецкого:


Колись то було з початку світа,

Подуй же, подуй, Господи!

3 духом святим по землі!

Втоді не було неба, ні землі,

Неба, ні землі, — ним синє море,

А серед моря та два дубойки:

Сіли-упали два голубойці,

Два голубойці на два дубойки,

Почали собі раду радити,

Раду радити і гуркотати:

«Як ми маємо світ основати?

Спустиме ми ся на дно до моря, /91/

Винесемо си дрібного піску,

Дрібного піску, синього каменьце.

Дрібний пісочок посієме ми,

Синій камінець подунеме ми.

З дрібного піску — чорна землиця,

Студена водиця — зелена травиця;

З синього камінця — синєє небо,

Синєє небо, світле сонейко,

Світле сонейко, ясен місячок,

Ясен місячок і всі звіздойки».


Это чудесное сотворение мира, приписываемое голубям, вероятно, есть символ старославянской мифологии, но после принятия крещения он встретился с христианскими понятиями о святом духе.

«Кукушка» — в народной символике, особенно южнорусской, — символ прорицаний и всеведения. Такое понятие освящено религиозным верованием: «Що вона кувала — проміж святих чувала» (Макс, стр. 29); «Над зозулю пташини і на світі нема» — говорится в песне; голос ее всегда имеет смысл неизменный и справедливый: «Що вона кувала, тому стати й бути» (Макс, стр. 24). И «дівчата» —


Голос її вихваляють,

Так-то зозулі правду співають 46.

(Жег. Паул., т. II, стр. 115).


В понятии малорусского поселянина она вестница лета: «Зозуля кувала, літочко казала» (Сахар., стр. 271) — земледелец угадывает по первому ее кукованию о будущей награде или потере трудов своих: если «зозуля» в первый раз закукует на развитом дереве, он ожидает хорошего урожая, если «закує на голе дерево», — это предвещает голод. Но, будучи предвозвестницею годичных перемен, кукушка гораздо большее участие принимает в переменах жизни существа нравственного. Как будто таинственная связь соединяет ее с человеком; эта странствующая бездомная птица как будто для того и создана, чтобы быть истолковательницею предчувствий сердца, органом судьбы, беспристрастным и верным. И между тем это не символ грозного рока, древнего fatum, бесчувственного и сурового, который поражает без жалости, открывает себя не для спасения жертвы, а для того, чтоб присыпать бедному сердцу кручины, показать ничтожность человеческого существа, бессильного устоять противу звезды несчастливой. Кукушка — птица добрая: она скажет о себе человеку, чтоб предостеречь его, а если и откроет ему горе неминуемое, то как будто для того, чтоб дать окрепнуть его воле; возвещая казаку скорую гибель, она с ним вместе и потужит, она и оплачет его, когда никто не приглядит его сиротской кончины. Чего не знает, чего не скажет вещая «сива зозуленька»? Спросите ли У ней, сколько лет вам жить, — она отсчитает будущие ваши годы своим горемычным кукованьем; захочет ли узнать «Ма-/92/русенька», «чи довго буде в батька», — прилетит «зозуленька з темного лісочку», сядет на вишневой веточке, «прихиливши головоньку ік листочку», и все скажет девице и откроет ей будущее ее житье-бытье у свекра: как ее не пустят «на улицю погуляти» (Жег. Паул., т. I, стр. 126), как ее будут заставлять «кланяться, увійшовши у світлицю»; гнетет ли молодого парубка тайная грусть, скорбь напрасная — закукует кукушечка, а он знает уже, что «мусить» скоро «на чужині проживати», и будет ему горько «од роду далеко, ніким роду наказати». Кукушка ведает, что делает казак в чужой стороне: сидя на червоной калине, она расскажет матери, «де її син ночує»; кукушка предостерегает воина от нападения врагов (Вац. из Ол., стр. 82); вот она жалобно тужит над головою молодца, а если уж так ему «на роду написано» — погибнуть «у чужій стороні, у чужому краю», она садится «в головках» его исклеванного воронами тела и оплакивает, будто сестра брата (Макс, стр. 11), а потом летит с вестью к матери, уже встревоженной вещим сновидением:


Упала зозуленька

На стрісі на хаті,

Та й почала зозуленька

Жалібно кувати.

Пішла ж наша Лебедиха

Сусідів питати:

«Сусідоньки-голубочки!

Який мені сон снився:

Либонь, мій син Лебеденко

Сю ніч оженився».


Ничего нет, чего бы не знала кукушка. Ей известен весь свет, обмануть ее нельзя. Даром свадебные гости рассказывают дивные небылицы «о золотих горах» и «шовкових травах»: кукушечка сидит себе «у вишневому садочку», услышала да и выявила их неправду:


Всюди я облетіла,

Золотих гір не видала;

Всюди гори кам’янії,

Травоньки зеленії.

(Жег. Паул. т. I, стр. 103).


Кукованье «зозулине» служит символом плача, особенно если опечаленное лицо видит впереди для себя что-нибудь худое:


Закувала зозуленька попід небесами,

Заплакав Івасенько больними голосами.

(Вац. из Ол., стр. 385).


В великорусских песнях кукушка всегда символ горести, ей придают эпитет горемычной и горькой. С нею сравнивается девушка, обманутая любовником: /93/


Одна пташечка оставалася,

Горемычная кукушечка,

Что кукует она день и ночь,

Ни на малой час перемолки нет;

Жалобу творит кукушечка

На залетного ясного сокола.

Что во тереме сидит девица,

Что в высоком сидит красная

Под косящатым под окошечком;

Жалобу творит красна девица

На заезжева добра молодца...


Кукушка также означает бесприютность, безродность, одиночество:


В свете белом сиротинушка,

Он тоскует, как горька кукушечка,

Горючими слезами заливается

Бесприютная головушка;

Никто к детинушке бедному,

Никто в свете не пришатнется.

(Сахар., стр. 130, Свад. пес. № 84).


Это понятие мы встречаем и у южнорусов. Так, в одной карпатской колядке рассказывается, что бедная кукушка не найдет себе нигде уголка свить гнездышко.

Кукушка изображает мать, жену, сестру и вообще особу женского пола, которая оплакивает убитого или умершего, наприм.:


Убила стріла вдовиного сина.

Прилетіли к йому три зозуленьки:

Одна сіла край головоньки,

А друга сіла коло серденька,

А третя сіла в його ніженьках.

Що в головоньках — то його мати,

Що край серденька — то його сестриця,

А що в ніженьках — його милая.


В чумацкой песне мать, плачущая над могилою сына, изображается в виде кукушки:


Прилетіла зозуленька та й сказала: «Ку-ку!

Подай, сину, подай, орле, хоч правую руку!»


В песне о трех братьях, бежавших из Азова, как мы заметили выше, кукушка оплакивает казака, словно брата. В песне о Нестеруке (Вац. из Ол., стр. 502) с кукушкой сравнивается сестра, которая брату «співаночки складала». Эти образы напоминают поверье о превращении в кукушку девицы, плакавшей по брату, поверье, общее почти всем славянам. Кроме того, в песнях встречается другое подобное превращение в кукушку дочери, которая, будучи замужем в чужой стороне, долго горевала «по матері», заказавшей ей «сім літ не бувати», и наконец /94/


Обернувшись зозулею

Та й в год прилетіла.

Як сіла ж я в батька в саді, —

Ой як же я закувала —

Весь сад поламала!

Ой як же я затужила —

Весь сад заглушила!

Іде ж моя мати

Калини ламати,

А за нею мій братичок

Зозулі стріляти.

«Ой не стріляй, синку,

Сієї зозуленьки:

Як же отсій зозуленьці,

То так моїй доньці

На чужій сторонці!»


Войцицкий относит это превращение к следующему преданию, которое до сих пор рассказывается на Руси.

Давным-давно жила знатная богатая княгиня. Была у ней одним-одна дочь, и хотела ее мать выдать за старого господина. Молоденькая княжна, или «княгинька», как называет ее народ, долго противилась желанию матери, но не могла ничем ни убедить, ни умолить и наконец решилась на все. Настал день венчанья. Чуть взошло солнце, на широком дворе началась суета, — молодую убрали к венцу. Вот уж все собрались в церковь — невесты нет. Напрасно посылают за нею, напрасно ищут по комнатам древнего терема. Старая княгиня сама бегает по саду, кличет, просит — все напрасно; как вдруг поздним вечером раздается какой-то хохот. «Скройся ж навеки, — закричала разгневанная мать, — отзывайся всегда, как теперь отзываешься!» Вскоре послышалось: «Ку-ку! Ку-ку!» Это был голос неизвестной до того времени птицы. Княгинька превратилась в кукушку. Помнит однако ж знатность своего рода княгинька: считает для себя низким вить гнездо, а высиживать детей и подавно: выберет она маленькую птичку, прикажет сидеть на яйцах, а сама только присматривает за нею. Когда ж увидит, что птичка хочет улететь, то привязывает ее волоском к гнезду. Служит еще у кукушки и другая птица пажем и приносит ей пищу (Zar. Dom., т. II, стр. 116). Песни о превращении в кукушку дочери можно найти еще в сборнике Вацлава из Олеска, стр. 228 и Жеготы Паули, том, II, стр. 45.

Из этих остатков можно заключить: 1)что идея судьбы, по древнему верованию, открывалась в явлениях природы; 2) что о кукушке была какая-нибудь мифологическая история.

«Ласточка» как у южных, так и у северных русов есть образ домоводства и семейственности. Народ считает за большой грех убить эту птицу: у того, кто сделает такое преступление, умрет мать; счастье тому дому, где ласточка вьет гнез-/95/до в трубе. Поэтому в народных песнях она часто служит символом жены, сестры, но в особенности матери, как наприм.:


Что не ласточка, не касаточка

Вкруг тепла гнезда увивается:

Увивается родная матушка.

Матінко-ластівко! Головка болить.

В тій маківці ластівка.

Ой вивела двоє дітей 47.

(Жег. Паул., т. I, стр. 92).


Ласточка упоминается тоже как символ вести и притом доброй:


Ко мне ласточка прилетела,

Ко мне весточку приносила:

«К тебе будет дорогой гость».


«Соловей» — вестник майских дней, певец обновления садов: «Соловейко щебетав, зелені сади розвивав» — символ радостей, молодости и веселия, любимец красных девушек. Не ветрам буйным воспевает он дни красные; откликнется на песню его «сердечушко ретивое»: почует, что «поет он припеваючи, к его горю применяючи» (Сахар., стр. 211, Пес. сем. № 41). Верно, «полюбилась соловьюшке громкому прилюбчивая веточка, что прильнул к ней на всю ночь ясную, не хочет с нею расстатися»; верно, «полюбилась» доброму молодцу «девица-зазнобушка, свет-Машенька, — хочет молодец с ней, душой, обвенчатися» (Сахар., стр. 150, Свад. пес. № 9). Любит дивчина, чтоб у ней в комирке было прорублено «віконечко»

Щоб до неї соловейки прилітали, Хорошенько щебетали.

Видит она в его кратковременном пении подобие быстрых дней девичества, его песня отзывается для ней не бессмысленным звуком: украдкою, ранним-рано спросит она его: «Кому воля, кому нема волечки», а он ей поведает, что своя воля девушкам — нет им «горюваннячка»: порхнула, как птичка из садика вишневого, та «за стрічечку та за віночок, та за улочку, та у таночок», а «молодичкам» бедным нет «волечки». И задумается девица: «Не год соловейку співати, не вік їй у батенька жити», — придет время, когда и «соловейкіних пісень» слушать будет некогда, запоет ей иные песенки «свекор-соловейко». В последний раз красная девица накануне своего венчания прощается с громким соловьюшком: пой, говорит она ему, «во всю ноченьку месячную; уже недолго мне тебя слушати, уж недолго тебе меня тешити» (Сахар., стр. 150, Свад. пес. № 163). Но звонкий голос его имеет еще и магическое усладительное свойство усмирять волнение сердца; казак, то-/96/скуя по родной стороне «на чужині», просит соловейка защебетать ему:


Соловейко, мала пташечка,

В тебе голос тонесенький:

«Защебечи ти мені,

Бо я в чужій стороні».


Соловей, переставший петь, изображает молодца, утратившего свою долю и радость за горестьми и бедами:


Ой рад би я щебетати,

В мене голосу нема,

Істерявся голосочок,

Істерявся мій тоненький,

По чужих садах літаючи,

Ягіду чужу клюючи,

По матері, по батькові тужучи,

По батькові тужучи,

По матері плачучи.


Соловей также служит символом свободы и носит не раз эпитет «вільна пташка». Так, молодой казак, посаженный в темницу, сравнивает себя с соловьем, на которого налетели «соколи», взяли «солов’я на свої крилечки» и понесли в чужую сторону. Молодой чернец в образе соловья, посаженного в клетку, видит подобие своего келейного одиночества (Жег. Паул., т. II, стр. 44).


Соловей, как и другие птицы, играет роль в птицеволхвовании. Дивчина, желая знать, что делает ее милый —


Соловейка та піймала,

Та принесла та додому,

Та впустила в клітку нову,

Сама сіла на кроваті:

«Соловейко маленький!

В тебе голос тоненький,

Скажи, де мій миленький?»

«Твій миленький на риночку,

П’є він вино-горілочку».


Исполняет соловей общую почти всем птицам службу человеку — переносит вести. Дочь наказывает через него поклон родителям:


Соловейко! Мала пташечко!

Полети в мою стороночку!

Понеси батькові поклоночку!

Нехай батенько не журиться,

А матуся не печалиться!


«Сокол», малор[оссийское] «сокіл», есть гиероглиф молодца, символ мужеской красоты, ума, силы. Эпитет сокола придается вообще парню как знак его молодечества и смышлености. В колядках сыну хозяина дому поют: «Соколоньку ясний! /97/ Молодець ти красний!» В великорусских песнях встречаются также обращения: «Сокол ты залетный, соколик ясный».

В описаниях сражений о ловком воине говорится, что он «соколом літає» (Макс, стр. 87). В песнях исторических великорусских с соколом сравнивается князь Скопин:


Оберегатель мира крещеного

И всея земли святорусские,

Как ясен сокол вон выпархивал.

(Сахар., стр. 254, Пес. ист. № 3).


В песнях семейных сокол означает иногда парня, заискивающего любви девушки:


Улетів сокіл із улиці в двір,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кватирочку відсуває, у світлоньку заглядає 48.

(Жег. Паул., т. I, стр. 12).


Также и в великорусских песнях сестра советует сестре остерегаться, что


. . . . . . . . . сокол залетит,

Станет те, сестрица, из ума сводить.

(Сахар., стр. 254, Пес. разг. № 23).


Дивчина, перебирающая женихами, «усіх соколів пустила», но одного не пустит, прибавляет песня, намекая на суженого.

В песнях обрядных, как в малорусских, так и великорусских, сокол с другою птицею символизирует любовную чету. В веснянках парубка и дивчину сравнивают с соколом и галкою:


Чорна галочка, невеличечка!

Нащо сокола перемовила?


Молода Варочка, молодесенька,

Нащо Василька перемовила?


В свадебных песнях сокол означает жениха, а «зозуля» — невесту (Русск. весил., 78), а у великорусов жениха с невестою изображает сокол с лебедью, а иногда сокол с голубкою:


Воротися, сокол, воротися!

Воротися, ясен, воротися!

Что же ты за сокол:

Летишь без голубки,

Без голубки, без сизой!

(Сахар., стр. 128, № 71).


Сокол, как и другие птицы, упоминается при птицеволхвовании: так, напр., «Пані Катерина» хочет узнать, что делают і чумаки: выносит сокола на правой руке и спрашивает: /98/


Соколоньку! Скажи всю правдоньку...


а сокол отвечает ей:


Катерино, та ти ж наша пані!

Скажу тобі всю правду й неправду,

Скажу тобі всі чумацькі злості...


Этот образ вошел в песни от употребления сокола на охоте. Тот же оборот мы встречаем и в великорусской поэзии:


С правой руки ясного сокола спустила,

И сокол спустился на кораблик;

На кораблику гостиный сын гуляет,

Во звончатые гусельки играет.


Сокол в южнорусской поэзии упоминается часто вместе с орлом. В одной исторической песне, изображающей нашествие татар:


Сокіл з орлом купається,

Сокіл орла питається:

«Чи не був, орле, на Вкраїні?»


В другой песне «сокіл ясний побратався з орлом сизокрилим» и оставил его «глядіти» свои «діти-дітенята, ясні соколята», а сам полетел в чужую землю. Но орел не устерег птенцов названого брата:


Приїхали гості з далекої Польщі,

Під деревом стали, дерево зрубали,

Соколят побрали.


В некоторых случаях сокол имеет и такие значения, которые совершенно непонятны, напр., в следующей веснянке:


Терем будували,

Вікна порубали:

Ой щоб не вилітав

Сивий соколонько

Та щоб не виносив

Дівоцької краси.

(Жег. Паул., т. I, стр. 86).


В Галиции поют о соколе следующую колядку:


Ей в полі, в полі, в чистенькім полі,

Там же ми стоїть зелений явір,

На яворойці сів соколойко,

Сів соколойко, віє гніздойко,

Ей, віє, віє, перевиває,

Барвіночейком го підкладає,

А в середину кладе тисину,

Завертує го сухим золотом.


Мимо ехал панич и хотел его застрелить, но сокол сказал ему:


Не стріляй мене, молодий пане!

Бо як ти підеш за тихий Дунай, /99/

За тихий Дунай по красну панну,

То я тобі її перепроваджу,

Перепроваджу і перенесу.

(Колядки, собр. Берецким).


«Орел» занимает в классификации символов русской народной поэзии самое близкое место к соколу. Это — знамение величия и удальства. С ним великорус сравнивает самого «царя православного» (Сахар., стр. 232, Пес. солд. № 1), а образ —


На кустике сидит птица, млод сизой орел,

В когтях своих он держит черна ворона

(Там же).


— изображает победу над неприятелем. В южнорусских памятниках былой Гетманщины с орлом сравниваются знаменитые доблестями молодцы:


Орлику, сизий орлику!

Орлів-братів маєш,

Що старії й молодії,

Сам їх добре знаєш.

(Макс., стр. 95).


А об удальце, который бьет басурманов, говорится, что он словно орел ястребов гонит (Макс, стр. 95). Орлы — друзья и братья казакам: когда пропадет, будто порох из дула, страшная казацкая слава и Гетманщина исчезнет, будто ее сугробы снегов занесли, — орлы загадаются «по своїх буйних товаришах», укроют поля, прославленные их подвигами, и «стануть жалкувати» (Макс, стр. 30). Как символ быстроты орел носит название «хижий»; ретивый конь «закладається» с ним «за тії криниченьки» (Макс, стр. 198); удалой запорожец летит по степям, пытаясь передогнать своего воздушного брата. Горько подавленному бедою горемыке смотреть на орла, как он летит «по високості», как ему нипочем море синее; слезы пробиваются у сиротины, запертого в неволе, когда, сидя в душной тюрьме, услышит он свободный крик поднебесной птицы (Макс, стр. 158); всплакнется и убогому, который полюбит «багатую» (Вац. из Ол., стр. 270); крупными слезами выльет тоску «по своей молодости» увядающий под старостью казак, завидя орла быстрого, легкого, напомнившего ему прежние его дни красные (Макс, стр. 170).

Птицеволхвование также относится и к орлу и имеет свои отличительные черты. Зозуля произносит свои прорицания «сидя у садочку»; соловейка «допитуються», посадивши в клетку; сокол скажет «всю правду и неправду» на правой руке госпожи своей, а орла мать спрашивает о сыне, когда летит «сизокрилий». «Недаром, — говорит ему старушка, — ты далеко бываешь, далеко видишь! Вероятно, видал ты и моего сы-/100/на?» И точно, часто он его видит: не раз ему случалось быть единственным свидетелем плачевной смерти казака, сбитого с ног буйными ветрами, истощенного бесхлебьем и безродьем (Макс, стр. 12).

В веснянках поют об орле:


Орел поле ізорав

І пшениці насіяв...


А в купальских песнях:


Та зорімо поле орлами,

Та засіємо жемчугами...


Я этого не понимаю!

«Ворон-птица» — злой вестник смерти, горести и бедствия. В песнях казацких он — неразлучный, грозный страж убитого:


Чорний ворон прилітає, тіло об’їдає,

Біле тіло об’їдає, кістки покидає.


И этого мало, что он отправит ему страшные похороны; птица прилетит еще с вестью к несчастной матери насмеяться над нестерпимою болью бедного сердца:


А я твого сина знаю,

Тричі на день попас маю:

З лоба очі вибираю.

Іди, стара, додомоньку,

Возьми піску в білу ручку,

Посій його в городочку,

Як той пісок вгору зійде,

Тоді син до тебе прийде!

(Макс, стр. 151).


Зловещий крик над головою казака предвещает горький конец:


Ой у полі чорний ворон кряче,

Тож мою він голову баче.

(Макс, стр. 143).


И храбрый Нечай 49, которого взяли ляхи, наказывая поклон матери, говорит:


Нехай плаче, нехай плаче, бо вже не виплаче,

Ой над сином, над Нечаем, чорний ворон кряче!


Унылый крик ворона принимается также за весть о горести отсутствующего лица:


Летить ворон з чужих сторон,

Жалібненько кряче:

«Видай же там моя мила

Та за мною плаче».

(Вац. из Ол., стр. 314). /101/


Вороны с кречетами и гайворонами (грачами) составляли зловещий хоровод, предвещавший на Украине общие бедствия, как, напр., татарские набеги. К этим птицам причисляет Войцицкий и галку. Но галка, сколько мне известно, не упоминается нигде в таком смысле, но преимущественно служит символом вести. Так запорожцы посылают на Дон галку «риби їсти», чтоб принесла им «од кошового вісті» (Макс, стр. 128). Любовник спрашивает у нее:


Галочко, галочко! Галочко чорненька!

Ти скажи, галочко, де моя миленька?


А дочь посылает галку узнать, где ее отец:


Ой полети, галко! Де мій рідний батько?

Нехай мене одвідає, коли мене жалко!


Галка, как замечено в разборе символа сокола, изображает иногда девицу. С галкою, скачущей по дорожке, сравнивается девушка, попусту тоскующая за казаком:


Чорна галочка, невеличечка, по дороженьці скаче,

Дурна дівчина, нерозумная, за козаченьком плаче.


Есть одна, очень часто повторяемая, форма сравнения стаи галок с казаками:


Ой галочки-чорнопірочки та крутую гору вкрили,

Молодії та козаченьки та жалю наробили.

Ой галочки-чорнопірочки, піднімітесь угору!

Ви, молодії козаченьки, вернітесь додому!

Ой раді ми та піднятися, — так туман налягає,

Ой раді ми та вернутися, — та гетьман не пускає.

(Малор. и черв, думы и песни, стр. 68).


«Пава», павлин есть символ нарядности и убранства. Как в малорусских, так и в великорусских песнях с павою сравнивается статная, хорошо одетая девушка, напр., «будто пава идет». Это значение получила птица, без сомнения, от красоты своих перьев. Малороссиянки употребляли перья павлиные на головное украшение, как, напр., в следующей колядке:


А в ліску, в ліску

На жовтім піску

Там пава ходить,

Пір’ячко ронить.

Варочка ходить,

Пір’ячко збира,

В рукавець склада,

З рукавця бере —

Віночок плете;

Сплела віночок —

Пішла в таночок.


Павлиные перья упоминаются и в казацких думах. Казак, отъезжая, говорит сестре своей, что он тогда воротится, как «павине пір’я наспід потоне». /102/

«Чайка» упоминается в песнях малорусских и означает в символике народной бедность, бесприютность и особенно бедную мать *.

«Кулик» в одной малороссийской песне употреблен также для сравнения с бедною вдовою, обремененною детьми:


Припав кулик над водою

За дурною головою;

Пішла заміж молодою

Та й зосталася вдовою

З маленькими діточками:

Малі діти — мале лихо,

Побільшають, погіршають.


«Лебедь» — обыкновенный символ ласки для женщин у великорусов: «лебедушка» так, как для мужчины — «соколик». В песнях она часто принимается за символ девицы:


Уж не лебедь ходит белая

По зеленой травке шелковой,

Ходит красна девица душа.

(Сах., стр. 203, Пес. сем. № б).



* В известной песне «Ой біда чайці, чайці небозі» (Макс, стр. 108) некоторые думают видать угнетенную Малороссию. Конисский приписывает ее Мазепе 50, разумевшему под символом «бугая і кулика» Московию и Польшу; Бантыш-Каменский 51 — последнему атаману запорожскому Калнышу 52, а поляки — Хмельницкому 53. Но Мазепа, как нам известно из его писем к Мотре Кочубеевой и думы «Всі покоя шире просять», писал самым варварским языком, а «Чайка», напротив, отличается в некоторых стихах изящностью и свободою выражения; притом же, если смысл ее был возмутительный, то как мог усвоить такие понятия народ, который вовсе не разделял намерений Мазепы, не знал об них до возмущения и заклеймил его память печатью проклятия? Атаман Калныш не мог ее написать, потому что она была известна Конисскому; что же касается до Хмельницкого, то как мог разуметь Московию в таком смысле тот самый человек, который был орудием соединения Малороссии с Московиею? И если бы намерения Хмельницкого были нечистосердечны и честолюбивы, то из одной политики не стал бы он рассеивать возмутительных мнений!.. Скорее всего эта песня — чисто народного произведения и означала совсем не Малороссию, а просто бедную мать, у которой отнимают детей. Такой образ мог быть очень естествен в поэзии семейной жизни южнорусов во время угнетения Украины поляками и беспрерывных татарских набегов. Печальный и резкий крик чайки, крик, в самом деле похожий на выражение отчаяния, мог подать к этому повод. Возьмем во внимание еще и то, что чайки обыкновенно поднимают крик, когда увидят людей. Татары могли доискиваться по нем о спрятавшихся поселянах; и несчастные вдовы, матери, с арканами на шее, шли в последний раз по зеленым лугам русской земли, при смутном крике чаек, прошаясь навеки с родным пепелищем. Все эти случаи могли произвесть такой символ. Что же касается до известия Конисского, будто Кочубей подавал эту песню с доносом на Мазепу, то могло быть, что Мазепа и действительно рассылал список этой песни, чтоб подзадоривать недовольных преобразователем России, — чего нельзя толковать? Да и притом, три стиха этой песни, где упоминается кулик и бугай, чуть ли не выдуманы. Знающий малороссийский язык убедится в том, что они что-то очень не похожи на остальные. /103/



В свадебных великорусских песнях невеста очень часто носит название «лебедушки и лебеди белой» (Сахар., стр. 116, 132, 150 и пр.). У малорусов лебедь также означает иногда девицу, но реже, чем у великорусов. Как и многие другие птицы, лебедь высказывает и правду неизвестную, но странным образом: ее принуждает к тому орел. Плавала, говорит песня, «білая лебедонька на морі синенькім» и вдруг — где ни взялся «сизоперий орел, взяв він лебідку бити», пока она не сказала ему, что делается в городе Кистрине (Макс, стр. 116). Упоминается еще о пении лебедей: «Не білая лебедь співає» (Макс, стр. 53), но это не имеет никакого соотношения с прекрасным поверьем Греции; пение лебедей есть только крик их, выражаемый по-малороссийски обыкновенно словом «ячать». Пение в песнях приписывается и другим птицам: «співа» и «сокіл на тополі».

«Гусь». Стадо гусей часто упоминается вместе с лебедями:


Не метіль з моря піднімалася,

А то гуси сірі та лебеді білі.


В малорусской поэзии гусь встречается более всего в шуточных песнях. Шипение, подобное змеиному, охота погнаться за человеком исподтишка, а потом трусость против открытого неприятеля придали этой птице насмешливое значение.

К этому понятию относится песня о гуске:

Сидить гуска на купині, витріщила очі,

А я кричу: «Гиля! Гиля!» А вона й присіла!

Коли б не кий, не палиця, вона б мене з’їла.


Человека, который только много рассказывает и мало делает, труса, а также неловкого в танцах, называют гусаком.

В великорусских песнях под гусиным стадом разумеют «молодушек», а под лебединым «красных девиц»; здесь лебедь принимается за символ чистоты девственной, обыкновенно выражаемой белизною:


Летит стадо лебединое,

А другое гусиное:

Отставала лебедь белая

Прочь от стада лебединого,

Приставала лебедушка

Ко стаду — ко серым гусям.

Отставала Федорушка,

Отставала Фоминишна,

Что от красных девушек,

Приставала Федорушка

К молодым молодушкам.

(Сахар., стр. 140, Пес. свад. № 122). /104/


«Утка» в свадебных великорусских и малорусских песнях означает невесту, а селезень — жениха:


Южнорусская


Де був селезень?

Де була утінка?

Утінка на ставку,

Селезень на плавку;

А тепер же вони

На однім плавку,

Та їдять же вони

Дрібную ряску.


Севернорусская


Уж как по морю, морю Хвалынскому,

Что плавала сера утица,

За собою вела селезня,

Молодого, хохлатого,

Хохлатого, мохнатого.

(Сахар., Пес. свад. № 65).


В веснянках парубок, которого милая вышла замуж за соседа, сравнивает себя с «невеселим» селезнем, у которого «утінка»:


...застреленая,

Ой застреленая та й понесеная.


«Петух» не только у нас на Руси, не только у всех славян, но и у германских народов был предметом особенного уважения, играл роль в мифологических системах (см. «Эдду»54). Ни одна птица не имела столько применения, как к жизни простолюдина, так особенно — к его поверьям. Для поселянина петух — хронометр, по нем он узнает, сколько прошло ночи; петух будит поселянок на досветные зимние работы. Пение его, столь регулярное, притом бывающее непременно в полночь, время чудес и привидений, послужило источником суеверных вымыслов и баснословных преданий. Как южнорусы, так и северорусы верят, что пение петуха прогоняет злых духов, мертвецов и ведьм, и потому как у того, так и у другого народа есть множество сказаний, касающихся этого поверья, наблюдается множество гаданий над петухом и т. д. Могло очень быть, что все эти поверья, кроме поводов, представляемых природою, имели еще основание и в мифологии народов, но, кажется, здесь ощутительно влияние христианских образов. Третичное отречение Петра 55 апостола, сообразное троекратному в продолжение ночи пению петуха, воскресение Спасителя в полночь и, следовательно, победа над адом, совершенная в это торжественное и таинственное время, могли сделать из полночного крикуна вестника благодати, возвещающего теперь час торжества Божия и спасения человеческого существа, как некогда он был обличителем слабости человеческой в лице апостола. Это положение может быть подтверждено некоторыми поверьями народа: в Великой Руси говорят, что петух не пел по ночам до страдания и воскресения Христова, но так как злой силе прежде было позволено ходить по /105/ земле и днем и ночью, а теперь только, за грехи наши, позволено ходить ночью, и то не всю ночь, то петух полагает им предел ночного шатания. Первым криком он прогоняет злых духов, вторым мертвецов-отступников, а третьим — ведьм и волшебников. В Галиции говорят, что когда Иисус Христос воскрес, то его увидела жидовская девочка и сказала отцу, но старый еврей не поверил и отвечал ей:


Ой дівча, дівча, дівча жидовиня!

Ой кобись то так не моя дитина,

Я казав би тя в Дунай кинути;

Втоді руський Бог из мертвих устав,

Коли тот каплун перед мя злетить,

Перед мя злетить, красно запіє.

Єсть перед жидом тарель точений,

Тарель точений, каплун печений,

А каплун злетів та й на облак сів,

Та й на облак сів, краснейко запів

Краснейко запів, — а жид остовпів.

(Колядки, собр. Берецким).


Петух в песнях семейных часто упоминается недовольными женщинами, что их так рано разбудил:


Южнорусская


Бодай той когут знидів,

Що мене так рано збудив.


Севернорусская


Петушок, петушок,

Золотой гребешок.

К чему рано встаешь,

С милым спать не даешь!


«Сова и филин», малорус [ские] «сова і пугач», — символы ужаса, ночных страхов, зловестия. На чьем дворе заведутся эти птицы, тому двору опустеть и семейству приключится большое несчастье. Совы своим лукавым смехом обманывают ночного путника в дороге и предвещают ему часто скорую смерть:


Сидить пугач на могилі та як пугу! Пугу!

Дотягайте, славні чумаченьки, до темного лугу...

— Ой раді б ми поспішати, та чумак занедужав.

(Макс, стр. 176).


Крик пугача в исторических песнях казацких означает всеобщую тоску по утерянном и безнадежность:


Ой сів пугач на могилі та й крикнув він: пугу!

Чи не дасть Біг козаченькам хоть тепер потугу!

Щодень ждемо, щоніч ждемо — поживи не маєм!

Давно було! Хмельниченька уже не згадаєм!

(Макс, стр. 129).


Чтоб показать, какой характер дает народная фантазия прочим птицам, привожу на обоих наречиях Руси две подобные песни, в которых участвуют птицы: /106/



Севернорусская


Протекало синее сморе,

Слеталися птицы стадами,

Садилися птицы рядами,

Спрашивали малую птицу,

Малую птицу, синицу:

«Гой еси, малая птица,

Малая птица, синица!

Скажи нам всю истинную правду,

Скажи нам про вести морские,

Кто у вас на море меньшие».

Провещает малая птица,

Малая птица, синица:

«Глупые вы, мелкие пташки.

Все птички на море большие,

Все птички на море меньшие.

Орел на море воевода,

Перепел на море подьячий,

Петух на море целовальник,

Журавель на море годоливец:

Тото долгие ноги,

Тото армяжное платье!

По овсяному зернышку ступает!

Чиж на море живописец,

Клест на море портной мастер,

Сова у нас на море воеводша:

Тото высокие брови.

Тото веселые взгляды!

Тото хорошая походка!

Тото желтые сапожки!

С ножки на ножку ступает,

Высокие брови подымает!

Гуси на море бояре,

Утята на море дворяне,

Чирята на море крестьяне,

Воробьи на море холопья,

Везде воробейко срывает,

Бит воробейко не бывает;

Лебеди на море князи,

Лебедушки на море княгини,

Желна у нас на море трубач,

Ворон на море игумен —

Живет он всегда позадь гумен,

Грачики на море старцы,

Галочки старочки, чернички,

Ласточки молодички,

Касаточки красные девушки;

Красная рожа ворона,

Зимою ворона по дорогам,

Летом ворона по застрехам;

Рыболов на море харчевник,

Дятел на море плотник, —

Всякое дерево он долбит,

Хощет нам храм соорудить;

Сокол у нас на море наездник,

На всякую птицу налетает,

Грудью ее побивает;

Кулик на море рассылыцик,

Кокушка — та вздорная кликушка,

Блинница на море цапля,

Чечет — гость торговой,

Сорока — то у нас щеголиха,

Без калача не садится,

Без милова спать не ложится,

Без сладкого меду не встает,

Пешая к обедни не ходит,

Все бы ей в богатых колымагах,

Все бы она во нарядах,

Все бы кони ей вороные,

Все бы ей кольцы золотые,

Все бы ей ребята молодые,

Все бы ей молодые, холостые;

Бедная малая птичка,

Малая птичка синичка,

Сена косить не умеет,

Стадо ей водить не по силе, —

С голоду я, птичка, помираю».


(Сахар., стр. 222 — 223, Пес. разг. № 26).





Южнорусская


Зафрасовався щигель, мислячи, думає,

Же не хоче сам сидіти, женитися має;

Полюбив собі синицю — дуже хорошую птицю,

Хорошую, молодую, воробля сестрицю.

Зголосив, запросив же всії громади,

Сокола до стола посадив, до ради.

Орел мовить: «Не журися»,

Яструб каже: «Оженися»,

Сокіл каже: «Коли любиш,

Возьми собі та й заслюбиш,

Взаємне, приємне і ціломудрно».

Гукнув пугач на дружину:

«Що будем робити?»

А чиж мовить: «Не фрасуйся,

Будем їсти, пити!

Кур ся строїть не попросту,

Сам пан орел за старосту,

Шпак за дружбу, кос в ту службу,

Хрущ з круком маршалком,

Журавель хоружим,

А індик — пан синдик,

Боцян підхоружим,

Пава сидить каритою,

Каня іде піхотою.

Куропатка, перепівка —

Свашка пристойная дівка,

А соя до покоя за пані сваху.

Шляхетний боцян, сівши близ індика,

А журавель при боку самого синдика,

Орел сидить коло пави,

Напившися слодкой кави,

А тертери шафран терли,

Дають обід собі;

А гусак їсть в смак кашу із росолом,

Лебідь піє, гукає, сидячи за столом,

Орел бере за печеню,

Яструб набрав повну жменю,

А каня ся запихає,

Сорока вина додає,

А пава ласкава гості частує.

Вставши гості по обіді, взялися за танцю.

Поглянув орел на паву: пій моя коханцю!

Журавель сою поїт,

Боцян з канею я строїть,

За соколом зозуль колом наперед ними;

Крогулець іде в танець, взявши собі плишку,

Когут квак заспівав, випив меду миску,

А гупало даїт знати, —

Віват палить із гармати, /107/

Качор порогу додає,

Бо му стрільби не достає;

Все стройно, достойно і целомудрие.

І ще ся на тим не стало, і час не збуває: —

Щораз більше гостей в дому прибуває;

Прийшла чапля із роботи,

А чайка робить форботи,

Музиканти в торобанти грають —

добраніч,

Сковронки на скрипки, канарки співали,

Яструби на труби, дудки на цимбали,

Всі ластівки на свиставки.

Соловії на обої,

Перепівки на бандурки,

А бекаси тнуть на баси,

Согласно, прекрасно і концептовно».

(Жег. Паул., т. II, стр. 98 — 100).


Я не решаюсь изложить здесь символики насекомых и зверей, хотя многие предметы из этого отдела природы в народном понятии являются с символическим применением. Песни в этом отношении для нас скудный источник; надлежало бы обратиться к народным рассказам и преданиям, но они у нас мало известны, особенно малорусские.









ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ЗНАЧЕНИИ РУССКОЙ НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ

Глава I. Жизнь духовная. Религия.

Глава II. Жизнь духовная. Природа. Символы царства животного.

Глава III. Историческая жизнь русского народа. Малорусская историческая народная поэзия.

Глава IV. Историческая жизнь русского народа. Великорусская историческая народная поэзия.

Глава V. Общественная жизнь русского народа. Общественная жизнь малорусов.

Глава VI. Общественная жизнь русского народа. Об общественной жизни великорусов.










Попередня     Головна     Наступна             Примітки


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.