Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Костомаров М. І. Слов’янська міфологія. — К., 1994. — С. 257-279.]

Попередня     Головна     Наступна             Примітки





Н. КОСТОМАРОВ

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СЛАВЯНО-РУССКОЙ МИФОЛОГИИ В ЯЗЫЧЕСКОМ ПЕРИОДЕ, ПРЕИМУЩЕСТВЕННО В СВЯЗИ С НАРОДНОЮ ПОЭЗИЕЮ



Мифические воззрения первобытных народов обыкновенно имеют троякий источник: 1) перенесение языческих признаков на окружающую человека стихийную природу; 2) представления о загробном мире и возникающее оттуда чествование умерших; 3) признание таинственной силы в вещах и явлениях или волхвование.

В сообществе с себе подобными человек испытывает разные ощущения, то приятные, то противные, радость, любовь, довольство, также страх, гнев, вражду, злобу. Но подобные же ощущения он получает и от влияния предметов и явлений, не входящих непосредственно в круг человеческого мира. Таким путем он замечает сходные признаки вне себя и в окружающей природе начинает видеть самого себя. Смотря на животное, он замечает в нем сходство с собою; оно или к нему ласкается, или убегает от него, или угрожает ему, и он приписывает животному такие намерения, чувства и передачу мыслей, как у человека. То же переносит он на стихийные явления. Солнце согревает его, произращает для него зелье, светом своим веселит его, и вот солнце — его могучий благодетель. Но то же солнце его жжет, и он чувствует на себе гнев и немилость его. Вода утоляет его жажду, освежает его утомленное тело, — он чувствует на себе ее благодеяния и считает ее добрым существом, но вода утопляет его, если он погрузится в ее пучину, наводнение разоряет его шалаш — и он видит в ней гневное, враждебное существо. Это сходство ощущений, получаемых от внешней природы, с ощущениями, получаемыми человеком от сношения с себе подобными людьми, было первым шагом к очеловечению природы в воображении человека, стоявшего на первобытной ступени развития. Приведем для наглядности одну чрезвычайно образцовую малорусскую сказку. Шел человек и встретил трех прохожих. Ему сказали эти прохожие: кому из нас первому поклонишься? — А кто вы такие? — Я солнце, сказал один прохожий: если ты мне первому не поклонишься, я тебя сожгу. — Я мо-/258/роз, сказал другой: если ты мне первому не поклонишься, я тебя заморожу. — Я ветер, сказал третий: если ты мне первому не поклонишься, я тебя занесу невесть куда! Человек, подумавши, поклонился ветру. И вот, он идет; солнце страшно жжет его своими лучами, а ветер дует, все дует, и человеку ничего не мог сделать солнечный жар. Потом идет человек — мороз стал ему допекать, а ветер молчит, и человек перенес мороз.

Видя в стихийных явлениях признаки, подобные свойствам своего собственного существа, человеку легко было приписывать им всякие человеческие ощущения. Восходит солнце и течет по небу, потом заходит за горизонт, и человек думает, что солнце подобно человеку встает от сна, двигается по небу, как человек по пространству земли, а вечером снова ложится спать. Ночь и день сменяют друг друга; ему представляются два существа, одно светлое, другое темное; одно ему благоприятствует, другое относится к нему недружелюбно: свет освещает ему путь, а ночь мешает ему видеть опасности. Гроза представляется ему подобием той же борьбы, какую он замечал у животных и у людей между собою; идет туча, закрывает солнце: это значит, что темное существо нападает на светлое и, по-видимому, успевает одолеть его, оно как будто поглощает, уничтожает его; но потом светлое существо снова показывается его взору, тучи разбегаются, и это в воображении человека означает, что солнце оправилось и в свою очередь побеждает врага. Отсюда же возник общераспространенный миф о змее, съедающем временно солнце. Подобный образ борьбы светлого и доброго с мрачным и злым, временной победы мрачного и злого над светлым и добрым и последующего торжества светлого и доброго представили человеку и годичные перемены, зависящие от иного видимого движения того же солнца. Лето сменяется зимою, творение и жизнь — разрушением и смертью; это значит, что солнечная сила, дававшая жизнь растениям и согревавшая животных, умирает, но она опять возвращается постоянно в определенное время, которое человек прозвал весной; это значит, что солнце оживает или вновь нарождается. Воздух, вода, огонь, небо, земля, леса, скалы — все принимает человекообразность, все живет и действует подобно человеку, но только деятельность их выше, обширнее, могущественнее человеческой, т. к. человек постоянно испытывает свое бессилие перед явлениями природы. Что значит его земная драка с себе подобными людьми или со зверьем в сравнении с тою небесною войною, которая происходит над его головою во время грозы? Что значит его хождение по земле в сравнении с небесными путями солнца и луны? Что значит его свист и крик в сравнении с шумом бури и разъяренных волн? /259/ Человекоподобие стихийных явлений не под стать ему, бедному; оно могущественно, ему следует поклоняться, просить у него милости, пощады, покровительства. Вероятно, много способствовали составлению представлений о человекообразности природы и формы облаков, которые человек видел над своей головой. Когда мы были детьми, то, смотря с любопытством на те фигуры, которые проходили над нами по небу, мы готовы были верить в действительность того, что было только случайным кажущимся явлением. Но мы постоянно вращались в кругу родителей и взрослых и от них узнавали истину. Первобытному человеку объяснить этого было некому, и он долго принужден был воображать себе действительно происходившим то, что ему казалось. Сначала человек прямо приписывал человеческие свойства материальным предметам и явлениям самим по себе, но впоследствии, и притом более или менее медленным путем, смотря по условиям своей жизни и быта, доходил до разделения человекообразности явлений от самых явлений и творил себе божества, властвующие над тою или другою категориею явлений, но уже отличные от них по своему существу и соединяющие в себе в возвышенной степени те свойства, которые бы имел человек по отношению к этой категории явлений.

Другой источник мифических явлений истекает из свойственной человеку идеи бессмертия и нескончаемости бытия. Вера в бессмертие у человека тесно соединяется со способностью размышления. Эта вера была важнейшим задатком нравственного развития, исходным пунктом умственного движения или того, что мы называем прогрессом. Она способствовала человеку дойти до уразумения и сознания отвлеченного, умозрительного. Процесс развития представлений, основанных на этой вере и вытекающих из нее, исходит из естественного каждому живущему существу стремления к самозащите и отстаиванию своего бытия. Нам не хочется умирать, нам хотелось бы жить и после неизбежной смерти. Вместе с тем каждому живому существу прирожденно влечение к себе подобным, но у человека чувство любви к близким существам несравненно выше и обширнее, чем у других животных. Эта любовь при потере близких рождает сильную тоску, тоска приводит к размышлению, а размышление к составлению представлений, сообразных с тем, чего человек желает, а он желает именно того, чтобы умершее дорогое существо не перестало существовать. Сначала у первобытного человека такие представления облекались в очень грубую форму; человек каменного века клал своего мертвеца между камнями, поставленными ребром, или сажал его на корточки и ставил перед ним сосуд с пищею, воображал, что мертвец его в сво-/260/ей могиле будет так же есть, как ел, живя на земле. Но он замечал, что мертвец не ест, и из самого мертвеца делается костяк. Тогда первоначальные представления стали изменяться. Человек стал воображать, что, кроме тела, которое согнивает и пропадает, есть еще что-то такое внутри его, — другой человек. Так установилось предположение о душе, о внутреннем человеке, который хотя был в первобытных представлениях материален, но имел уже такие признаки, каких не имело видимое тело человека. Этому-то другому человеку, не разрушаемому могилою, давались различно местопребывания после разлучения с телом, и это различие зависело от обстановки, в которую ставила человека природа; иногда человек воображал своего мертвеца в той же земле, куда его положили, но уже не в тесной сфере могильной, а в более широком пространстве подземного царства, иногда же в окружающей природе в лесу, в скалах, в воде, в траве, в огне, в тумане и проч. Сожжение мертвецов было признаком представлений о жизни после смерти, плодом уже поднявшегося выше прежнего твердого сознания существования иного внутреннего человека, который не только не страдает от того, что причиняет страдание земному телу, но еще получает от того себе пользу. При более высшем развитии человеческого гражданского общества человек стал применять к умершим мерило справедливости, в своем воображении награждая и наказывая умерших за поступки в земной жизни, и создал для них элизиум и тартар 2, рай и пекло. У младенчествующих народов в воображении живущих умерший продолжал более или менее быть тем, чем он для последних был при своей жизни. Отец, дед были покровителями и благодетелями сына и внука; такими они оставались для их воображения и после своей смерти, также равно и враг после своей смерти не переставал быть врагом для того, к кому он относился враждебно при жизни. Если почитание родителей и прародителей, которые были кормильцами и благодетелями, невольно соединялось с тою таинственностию замогильной жизни, при которой предполагалось в этой жизни более сил и могущества, чем в здешней земной, то неудивительно, что предки мало-помалу теряли для потомков свое прежнее земное значение и приобретали свойства существ высшего рода. Чем прародители были далее от потомков по времени своей земной жизни, тем отличнее они казались от живущих не только в замогильной жизни, но и в некогда оконченной земной: составлялись сказания, приписывавшие предкам такие деяния, которых совершение невозможно для потомков; образовалась вера, что в старинные времена происходило то, что в позднейшие перестало происходить; старина стала миром чудес и могущества, и мало-по-/261/малу прародители, часто уже позабытые потомками в их действительном звании прародителей, делаются божествами; нередко представления о них смешивались с мифическими представлениями о стихийных божествах. Это наглядно можно заметить в греческой мифологии, где одни и те же мифические признаки равно относятся к богам, возникшим из отделения символов явлений природы от самой материальной стороны ее, и к полубогам, стоящим на грани между двумя источниками религиозного поклонения, между почитанием прародителей и почитанием природы. Мифы и представления того и другого источника переплетались и смешивались между собою, и оттого в древности, при поклонении Зевсу, Аполлону, Посейдону 3 и другим богам как олицетворенному небу, солнцу, морю являются в городах разные особые Зевсы, Аполлоны, Посейдоны и проч.

Волхвование — третий источник мифических воззрений человека, совершенно самобытный и по отношению к первому, как и ко второму. Волхвование опирается на безотчетное признание свойства вещи или действия безотносительно к какой-нибудь идее господствующего над тем или другим высшего могущества. Легковерный больной обращается к знахарке, которая дает ему бумажку от лихорадки. Он не задает себе вопроса: какое высшее существо сообщает чрез посредство знахарки силу этой бумажке? Тут действует вера в силу самой вещи, так же точно, как у принимающего пособие медицины действует вера в целительную силу лекарства. То же в гаданиях и во всяких чарах. Всем известно, напр., гаданье посредством литья олова, совершаемого под новый год. Случайно выльется какая-нибудь фигура, и гадающий по этой фигуре делает заключение о том, что с ним должно случиться в наступающем году. Вся суть здесь в том, что между этою фигурою и тем, что произойдет с гадающим, предполагается как бы естественная связь, присущая предметам. Волшебница вынимает след из-под ноги и замазывает его в печь, думая, что от этого человек, у которого вынут из-под ноги след, непременно иссохнет. Здесь уверенно руководит также присущая вещи сила: вынутый из-под ноги след и замазанный в печи признается по своей природе имеющим зловредное качество, подобно тому, как признается зловредным свойство, присущее ядовитому растению. Известно, что медицина по прежним понятиям у всех народов была волшебством, и оттого знание трав, у нас называемое в старину зелейничеством, преследовалось так же, как волшебство. Народ с младенческими понятиями считал силу, присущую траве, одинаковою с силою, приписываемою заговору, нашептыванию или какому-нибудь действию, которое представлялось в его воображении имеющим /262/то или другое свойство. Такой взгляд долго поддерживался, с одной стороны, невежеством в области естествоведения, с другой — беспомощностию человека в болезнях и других бедствиях. Справедливая пословица: утопающий хватается за соломинку, — состоит в тесной связи с упорностию волхвования; и в наше время случается, что отчаянно больной, вполне по своему образованию сознающий нелепость суеверия, которое не только не опирается ни на каком законе природы, но противоречит им, готов бывает в припадке страдания употребить суеверное средство, обманывая свой рассудок.

Изложив основания мифических воззрений вообще, обратимся теперь к нашей славяно-русской мифологии в период нашего язычества. Вообще следует поступать очень осторожно, сопоставляя мифологию русских славян с мифологией других славянских народов. В славянском мире было много общего, но было много и отдельного, принадлежавшего одним и чуждого другим племенам. Славяне уже в отдаленной древности занимали большое пространство, разделены были лесами, болотами, сообщения между народами было мало, а потому естественно у каждой ветви возникали свои местные особенности. Недаром и наш летописец о самих русских славянах, разбивавшихся на племена, говорит, что у каждого племени был свой собственный обычай и нрав. Если различия, бросавшиеся в глаза, существовали между народами, ближе соединенными между собою и в географическом, и в этнографическом отношениях, то само собою разумеется, что различия между западными и восточными славянами были еще резче. Примем во внимание, что у прибалтийских славян была развитая и сложная религия — существовали храмы, жрецы, установленные обряды богослужения, — у русских не было ни жрецов, ни храмов, а следовательно, религиозные предания и религиозные обряды не могли быть до той степени определенными и неизменяемыми, как в прибалтийской славянщине. Славяне, оставшиеся после переселения их братьев на север в старом придунайском отечестве, соприкасаясь и сталкиваясь с латинскими и германскими народами, должны были усвоить такую массу впечатлений, которых чужды были их соплеменники на севере и востоке.

Русские славяне, как показывают остатки древних воззрений, сохранившихся в песнях, обожая природу и придавая символическое значение многим ее предметам, не далеко еще зашли в процесс отделения символов от материальных предметов природы, с которыми эти символы связывались, и чрез то самое в процесс образования отделимых от природы божеств: поэтому у них не могло быть много личностей в качестве богов и богинь. В летописи нашей есть известия об /263/ истуканах, стоявших на холме в Киеве, но большая часть их названий обличает иноземное происхождение, и притом, по известию летописца, они появляются только при Владимире. В договорах с греками, заключенных ранее этого времени, встречаются только Перун и Волос, «скотий бог». В договоре Игоря 4 — один только Перун. В этом договоре Русь разделяется на крещеную и не крещеную. Крещеная Русь клянется Богом, т. е. христианским (Богом-Вседержителем), а не крещеная — Перуном. Таким образом, Перун представляется здесь как бы верховным существом, и даже единым, по крайней мере в этом договоре ни о каком другом божестве не упоминается. Это невольно совпадает с известием Прокопия, писавшего еще в VI веке об антах, предках русских славян, что они поклоняются верховному богу, творцу природы, грома, хотя кроме него и почитают второстепенные фантастические существа, которых греческий писатель назвал нимфами. Сходство Перуна * с литовским божеством Перкуном, имевшим также значение бога-громовника, побуждает подозревать, не заимствовано ли это божество у литовцев и переделано на славянский лад, т. к. у литовцев мифология достигла несравненно большего развития, чем у русских славян. Перун стоял на холме; по известию летописи, он был деревянный идол, изображение человека с серебряною головою и золотыми усами. Летописное известие о Владимире говорит, будто этот князь поставил на холме Перуновом за теремным двором еще истуканы богов: Хорса, Даждьбога, Стрибога, Сима, Регла и Мокоши. Из этих божеств только названия Даждьбога и Стрибога, без сомнения, славянские: о Даждьбоге мы узнаем из Ипатьевского списка Киевской летописи 6, что он означал солнце и был сыном Сварога или Соварога. Сварог по этому известию является верховным богом славянским. Корень его имени ученые находят в санскритском названии неба — Svar. Таким образом, солнце — сын неба. Стрибог по соответствующему месту в «Слове о полку Игоря» был отец или дед ветров, и до сих пор он живет в одной малорусской сказке под именем «вітрового батька». Стрибог, вероятно, был олицетворенный воздух, который язычники замечали только в его движении — ветре.



* По объяснению профессора Буслаева 5. название Перун равносильно по грамматическому строю словам: скакун, драчун, крикун и другим, кончающимся также на -ун. Оно происходит от глагола перу — поражаю, ударяю. Глагол этот существует до сих пор в разных видах. Отсюда происходит слово прачка. Орудие, которым бьют белье, в Малороссии называется праник.



Другие названия божеств, которых будто бы наставил Владимир на холме, все /264/чужды славянскому языку. Они не объяснены как следует, да и объяснить их пытались всегда не так, как бы надлежало.

Несомненно, что у языческих русских славян укоренено было чествование солнца, огня, воды, земли, ветра. Поклонение солнцу или свету выражалось в празднествах, относящихся к годичному течению времени и вполне соответствовавших жизни земледельческого народа. Следы этих празднеств до сих пор довольно живо уцелели в обычаях и песнях, отражающих в себе признаки глубокой древности. По понятиям наших предков, годичный круг солнечного течения представлялся рождением солнца, возрастанием и умиранием, т. е. увеличением и упадком его благотворной силы, начиная с ранней весны и кончая поворотом к осени. После зимнего солнцеповорота, когда человек замечал, что дни прибывают и, следовательно, свет начинает господствовать над тьмою, отправлялся праздник рождения солнца, который впоследствии, по принятии русским народом христианства, совпал в своих остатках с христианским праздником Рождества Христова. В древнем языческом празднестве, вероятно, главные признаки были одинаковы у всех славян, так как некоторые обычаи, наблюдаемые у нас до сих пор на празднике Рождества Христова, похожи на те, которые соблюдались в богослужении прибалтийских славян на острове Рюгене в храме Свентовита *. В песнях, принадлежащих исключительно времени праздника Рождества Христова, заметно прославление небесных светил, так как в них беспрестанно упоминаются солнце, месяц и звезды; они представляются разговаривающими между собою, путешествующими и посещающими людей с целию даровать им всякое благополучие и урожай на предстоящий год. Вероятно, празднество рождения солнца было и началом года **.



* На празднике жатвы жрецу приносили большой медовый пирог, который мог закрывать человека, стоящего перед ним. Жрец стоял за пирогом, спрашивал народ: видите ли меня? — и, получив отрицательный ответ, изъявлял желание, чтобы и на будущий год его не увидели за обилием всякого добра. Подобный обычай соблюдается в Малороссии накануне Рождества Христова. Хозяин садится за стол, на который кладут ржаные снопы, а на них пироги, и хозяин спрашивает детей: чи бачите мене, дітки? — Не бачимо, тату! — отвечают ему. — Ну дай же Бог, щоб і на той рік не побачили. Гадания, которые у великорусов составляют существенную и отличительную часть празднования святок, имеют связь с гаданьями прибалт, славян. Напр., заставляют лошадь перешагнуть через бревно и замечают, какою ногою она переступит прежде; то же точно было со священным конем Свентовита. Гаданье на пепле существовало у языческих славян в Силезии.

** Известно, что песни, принадлежащие к празднику Рождества Христова, называются в Малороссии колядками, а те, которые поются под новый год, щедрівками от слова «щедрий вечір», как в народе называется вечер накануне нового года. Содержание этих песен большею частию — желание всяко-/265/го счастья и благополучия хозяину дома и членам его семейства: чтоб небесные светила были к нему благосклонны, чтоб дождь окроплял его ниву; хозяйке желают, чтоб у нее телились коровы, плодилась птица; молодцу — чтоб он женился на красавице; девице — чтоб она вышла замуж за хорошего молодца; есть колядки с воинственным характером: молодцу желают, чтобы он одерживал победы, брал дани, изображают его покоряющим города. В «Синопсисе», книге, сочиненной в XVII в., мы встречаем объяснение, что у славян было божество, называемое Коляда. Многие верили в существование такого божества у язычников. Но при ближайшем исследовании оказывается, что слово коляда — латинское (calendae januarii) 8 и зашло к нам из Италии через Польшу. В Великороссии равнозначительным было народное празднество овсень, слово, заимствованное из финских языков; и у финских народов, с которыми великорусы имели ближайшую связь, были сходные обряду чествования годичных перемен. Содержание песен, принадлежащих к празднованию овсена (или таусеня), сходно с содержанием малорусских колядных песен; здесь, кроме того, поется о приезде лица, которое называется Овсень. К тому же виду остатков древнего языческого празднества отнести должно Плугу; в одной царской грамоте XVII в. запрещается праздновать овсень и вместе с тем кликать Плугу. Из различных толкований этого последнего слова едва ли удобнее принять мнение Афанасьева 9, что под этим словом следует разуметь действительно плуг и что он имел священное значение у земледельческого славянского племени.




Многие из песен колядных относятся также к событию Рождества Христова, но и они представляют такие искажения, которые открывают собою остатки древних мифических представлений, так что в этих песнях именем Иисуса Христа заменилось прежнее языческое божество солнца рождающегося, а именем Пресвятой Девы Марии 10 заменилась древняя мать солнца. Что в язычестве было представление о матери солнца, показывает одна сказка, в которой герой-богатырь отправляется к солнцу и слушает его разговор с матерью.

В продолжение весеннего времени у славян отправлялся праздник Весны. Есть известие, что у литовцев этот праздник продолжался более месяца и оканчивался днем Купала. Вероятно, то же было и у русских славян, как видно из того, что с первых признаков весеннего времени года до празднества Купала включительно поются обрядные песни, составляющие своеобразный особый цикл; в это время водятся хороводы, представляющие, при ближайшем наблюдении над их смыслом, остатки глубокой древности и религиозных языческих обрядов. В весенних песнях (по-малорусски называемых веснянками) весна изображается олицетворенною, иногда девицею, у которой есть мать, иногда же матерью, у которой есть дочь — дочь Весны. Одною из особенностей веснянок есть то, что ко многим из них прибавляется припев или восклицание: ой лелю-ладо, или диди-ладо. Мифографы объясняют это названием богини любви, Лады. В одном старинном чешском словаре («Mater Verborum») Лада переводится Афродитою: эта богиня была то же, что Прия в Далма-/266/ции и немецкая Фрия, имевшая значение богини любви. Вероятно, она одно и то же, что мать Весны, или мать Весна, упоминаемая в песнях, или, точнее сказать, вообще какая-то мать, о которой поется в весенних песнях. Так, напр., в одной такой песне обращаются к матери с припевом Ладо и просят ее благословить закликать весну, т. е. начинать весеннее празднество *. В другой песне** мифическое лицо Урай 11 (может быть, от яр — весенний, молодой, исполненный силы) кличет мать и просит ее подать ему ключи, чтобы отпереть небо и выпустить росу. Эта мать, вероятно, одно и то же с солнцевою матерью, о которой говорится в сказке и в колядках. По известию, внесенному в Ипатьевский список Киевской летописи, солнце было сыном Сварога; таким образом, мать солнца должна была быть женою Сварога, т.е. неба.

С уверенностью можно заключить, что празднество Лады, или весны у языческих славян вообще, и в том числе у русских, главным образом имело значение празднества любви, и потому-то принадлежностию его был хоровод, составленный из молодцев и девиц. Замечательно, что многие хороводные игры, сопровождаемые песнями и имеющие до некоторой степени характер сценического действа, изображают земледельческие занятия, как, напр., сеяние льна, проса, жита, мака. Это наводит на мысль, что эти игры с песнями были освящением земледельческих работ при начале их в весеннее время. Кроме того, такими же песнями и играми освящались и другие человеческие занятия, предстоявшие в наступающее лето, и между прочим даже война, как показывает одна весенняя игра***, в которой хоровод разбивается на две половины, и одна из них показывает вид нападения на другую, а другая не допускает ее разрушить мосты. Но большая часть этих игр и песен посвящена любви во всех видах, а также изображению брачной жизни, как следствия любви. Хотя эти игры и песни значительно видоизменились под условиями последующих обстоятельств, но некоторые сохранили замечательные обломки древности, указывающие как на мифы, так и на языческие обряды.



* Благослови, мати,

Ой лелю-ладо, мати,

Весну закликати!

** Урай матку кличе:

Та подай, матко, ключі,

Одімкнути небо,

Випустити росу.

*** — Пустіть нас, пустіть нас сей світ- воювати!

— Не пустимо, не пустимо мости поламати!



Так, при первом появлении признаков весны отправлялся обряд принесения в жертву козла (подобный /267/ тому, какой описан подробно в известиях о языческих литовцах) . На это указывают некоторые народные песни, напр., известная великорусская о том, как в дремучих лесах сидели молодцы вокруг костра и котла с кипучей водой, близ котла стоял козел, а возле него старик с ножом, готовясь зарезать козла. В Малороссии на тот же древний обряд указывает обычай, отправляемый на масленице — обычай водить козла; уже теперь собственно никакого козла нет, только девушки бегают по селу и поют песни о козле с припевом: ой лелю-ладо; припев этот ясно указывает, что эти песни относятся к разряду весенних, и в этих песнях есть намеки на то же заклание козла, представляемое старику, которое встречается в великорусской песне. В веснянках можно отыскать обломки целого ряда подобных языческих действ. Таково, напр., топление смерти. В Малороссии это действо отправлялось еще недавно с большим шумом и называлось волочінням. Делали чучело, волочили по земле, потом истребляли — в одних местах топили в воде, в других сожигали; чучело это знаменовало вместе и смерть, и зиму. Видим признаки иного действа, где представлялось возникавшее лето в образе новорожденного ребенка, которого принимают на руки, лелеют, возращают. Замечателен также образ девицы, у которой такая блестящая огненная одежда, что от нее воспламеняются дубравы, и молодцы и девицы бегут гасить пожар; это, должно быть, образ знойной силы лета. Огонь, как видно, играл важную роль в языческих весенних празднествах, и оттого в веснянках поется «о терновых огнях, о пожарах», и известная игра, называемая по-великорусски «горелки», а по-малорусски «горюдуба», показывает на присутствие некогда горящих костров, вокруг которых молодежь совершала свои игры эротического характера. К несомненно мифическим играм принадлежит весенняя игра мать и дочь, иногда мать называется Весною, иногда и дочь носит это имя; иногда же дочь называется Рожею (розою) или же мать сама Рожа, а у ней дочь — дочь Рожи, Рожівна. Мать ищет пропавшую дочь, кем-то похищенную; в чешских вариантах этого, как видно, всеславянского обряда есть какие-то неясные намеки на небо и ад, что подает повод подозревать существование какой-то мифической истории, вроде греческого мифа о Деметре и Персефоне 12. Всего замечательнее, очевидно, существовавшее в языческой древности обрядовое действо погребения и оживления светоносного начала, изображающее замирание и возрастание солнечной силы. В некоторых местах Великой Руси до последнего времени оно отправлялось под названием погребения Весны, в других оно было известно под именем Ярила. Делали чучело мужчины и хоронили его с плясками, песнями и криками. /268/ Так как с этим языческим празднеством соединялись черты, оскорблявшие благопристойность, то духовные сильно преследовали эти остатки идолопоклонства. В Малороссии признаки того же обряда сохранились в весенней игре, называемой Кострубонько (насмешливое прозвище, конечно, явившееся позже) и перенесенной на более раннее время, чем в Великой Руси, где это празднество обыкновенно отправлялось уже летом в неделю всех святых. Малорусский Коструб, или Кострубонько есть также погребение мужского чучела и сопровождается песнями, к сожалению, теперь уже искаженными. Древние следы, сохранившиеся в этих песнях, показывают, что праздновалось не только погребение, но и оживление фантастического существа. Сопоставив этот признак со множеством подобных у других народов, окажется, что он есть остаток некогда общего всем мифологиям представления умирающей, а потом воскресающей природы в годичном круге, под влиянием удаляющегося и потом возвращающегося солнца; человеческая фантазия облекла это в образ, свойственный периоду низведения стихийных явлений в мир человекоподобных явлений; и этот образ, чрезвычайно общий и распространенный, подал повод к составлению разнообразных мифов. Без сомнения, к тому же долговременному весеннему празднеству Лады или Весны принадлежало торжество, соединенное с памятью об умерших, торжество, которого обломком остались у великорусов радуница, или красная горка. Подобно тому одним из торжеств этого же празднества следует считать и семик, отправляемый в Великороссии пред троицыным днем в четверг; главною принадлежностью этого празднества — обычай носить березку, одетую в женское платье, украшенную цветами и лентами. В Малороссии этой березке соответствует обряд, называемый — вести тополю, где, подобно великорусской березке, играет роль тополь, также представляющий женское существо. Но то же представление, разветвившись, видимо, и в купальском празднестве, на котором также делают чучело, одевают в женское платье и называют Мореною или Купалою; в заключение это чучело повергают в воду, как семицкую березку.

Празднество Купалы было, очевидно, важнейшим торжеством в язычестве. До сих пор ночь на Купалу (24 июня) считается таинственною, волшебною; тогда ищут чародейственных трав, приворотных корней; тогда цветет папоротник: если кто сумеет овладеть его цветком, тот может приобрести удивительные сокровища и творить чудеса. В песнях, относящихся к купальскому празднеству, постоянно упоминается вода, поется о какой-то девице, утонувшей (или же бросившейся в воду) в воде, девица эта называется то Мореной, то /269/ Купалой, или Купалочкой; поется также о каком-то молодце, изрубленном в куски, из которого потом вырастают разные травы (василек, барвинок, мята, иногда — любисток, рута). Вода играет вообще главную роль, так что в песне, если поется совсем о другом предмете, по-видимому, не имеющем прямого отношения к воде, так или иначе упомянется вода. То же женское существо, которое под именем Морены или Купалы является в песнях, изображается и сценическим действом; и чучело, составляющее, как мы сказали, принадлежность этого празднества с тем же именем, по всем соображениям представляет олицетворение чествуемой воды: это Морена — Моряна — морская царица, или морская богиня; она в воображении язычников, вероятно, представлялась возлюбленною солнца, а в одной старинной сказке названа прекрасною морскою царевною Анастасиею; в этой сказке Иван-царевич подслушивает разговор солнца со своей матерью; солнце сознается, что прекрасная Анастасия, живущая в море, плещет на него водою и заставляет солнце покрываться румянцем стыдливости *.



* Дословное выражение малорусской сказки: є в морі царівна прекрасна Онастасія; то я як задивлюсь на неї, а вона плесне на мене водою, а я засоромлюсь та й почервонію.



У западных славян Морена — богиня смерти, и не удивительно, что, знаменуя воду, она была вместе богинею зимы и смерти. Вода, как мы уже замечали, есть стихия и благодетельная, и убийственная; она оживляет, освежает, поддерживает бытие и прекращает его; и дает плодородие, и разрушает его; сообразно этому двойственному характеру в природе и в поэтической символике народа вода имеет как светлое, веселое, так равно и мрачное, печальное значение. Близость моря и смерти заметна во многих чертах народной поэзии, и это вполне естественно: море для первобытного человека с своею беспредельною, неизмеримою глубиною, с своими попеременными признаками то спокойствия, то бурного волнения должно было казаться чем-то страшным, таинственным, аналогичным со смертью, тем более, что смерть действительно и угрожала человеку, решившемуся с первобытными средствами ввериться морской пучине. Естественно и зима, в которой везде и всегда люди видели подобие смерти, принадлежала в воображении их к царству воды: снег и лед, признаки зимы, оказывались не иным чем, как водою. Понятно, что вода была и веселым благодетельным существом, и вместе с тем мрачным и злобным; понятно, что будучи сама по себе аналогичною со смертию, она была и возлюбленною солнца, так как в самой природе вода сама по себе без присутствия теплоты /270/ безжизненна, холодна, является в виде льда, но пробуждается теплотою солнечных лучей и, как бы оплодотворяемая ими, способствует произрастанию и служит необходимостию для существования животных.

Будучи празднеством в честь воды, Купала было празднество и в честь огня, т. к. непременным признаком его — скакание через огонь, разведенный близ воды. Представление об огне сближалось с представлениями о солнце. В дополнение к тому древнему известию, что солнце признавалось сыном Сварога, мы укажем на другое, также древнее, в котором говорится, что русские славяне молились огню и называли его Сварожичем. Таким образом, надобно допустить, что или представления о Солнце и об Огне смешивались, так что Солнце и Огонь считались одним и тем же существом, или же Огонь был братом Солнца.

Независимо от празднества Купалы, почти все свидетельства, касающиеся древних языческих верований, утверждают, что русские славяне поклонялись воде в разных ее вместилищах — рекам, озерам, болотам, колодцам и приносили им жертвы, иногда животных, напр., кур, и пировали у воды, как бы в честь ее. Есть греческое известие (Льва Диакона, описывающего войну киевского князя Святослава), что русские приносили воде в жертву даже младенцев; впрочем, так как об этом повествуется по поводу крайнего положения, в какое было приведено русское войско, то подобные явления могли быть только исключительными случаями.

Русские в язычестве, кроме ветра или отца ветров Стрибога, чествовали Землю и называли ее мать-сыра земля. Земле, как показывают следы древних представлений в наших песнях и обрядах, приносились моления и жертвы; пред нею клялись и просили у ней прощения; она наказывала и миловала. По некоторым соображениям, можно предположить, что и у славян, как у многих языческих народов, существовало представление о браке неба с землею, и что мать Солнца, сына Сварогова, Лада — Весна — была мать Земля. Впрочем, это предположение требует доказательств.

Затем весь земной мир представлялся русскому язычнику в очеловеченных образах: камни, деревья, травы, птицы, рыбы, четвероногие представлялись более или менее человечески мыслящими и человечески чувствующими существами; из них некоторые предметы имели традиционально-символические значения, и до сих пор следы такого мировоззрения довольно ясно сохранились в памятниках народного слова, хотя вообще теперь трудно их с точностью различить и определить. Песни показывают, что в язычестве было представление о всемирном дереве, росшем посреди первобытного моря; на нем сели /271/ две птицы (голуби) и положили совет сотворить мир; они опустились в глубину моря и вынесли со дна его семена всех вещей. Из деревьев дуб пользовался особым символическим значением. В малорусских песнях большое символическое . значение приписывается явору, дереву фантастическому, так как имя это в разных местах прилагается к различным деревьям; в этих же песнях, как отчасти и в великорусских, видно древнее значение калины как женского символа. Несомненно, в языческой древности чествовались леса и дубравы, и следы этого очень ярко можно видеть в малорусских песнях, где обращаются к роще как к другу, благодетелю, за советом или поверяют ей тайны. Из птиц в древности, очевидно, имели мифическое и символическое значение голуби, орел, сокол, соловей, ворон, утка, но более всех кукушка, а из четвероногих, как видно также из остатков народной поэзии, почитали вола и коня. Из пресмыкающихся змея имела мифическое значение.

Относительно верований русских славян в загробную жизнь и чествования умерших нам представляется с первого раза некоторое противоречие. Есть известие о совершенном отсутствии понятий о продолжении жизни за могилою; это известие, собственно, относится к силезским славянам, но оно совпадает с духом наших русских народных песен, в которых часто представляется как бы подобное же отсутствие таких понятий. С другой стороны, есть свидетельства в противном смысле, также находящие себе подтверждение в народных памятниках. Это противоречие происходит оттого, что у языческих предков наших представления такого рода хотя бесспорно и существовали, но отличались неопределенностью, неясностью и, вероятно, подвергались изменениям не только у различных племен и племенных отраслей, но и у разных лиц, смотря по степени способностей и наклонностей. Следя за существующими и теперь в народе представлениями, относящимися к этой области, мы и теперь наткнемся на поразительное разнообразие: и у тех, у которых при более глубоком невежестве мало усвоились христианские понятия, эти представления колеблются между совершенным отрицанием замогильного бытия и разными мечтательными образами, издавна ходячими в народном воображении.

Есть положительные известия, что славяне сожигали мертвых. Арабский писатель Массуди 13 говорит, что славяне сожигают тела умерших и потом поклоняются им. Согласны с этим известия нашей летописи о вятичах, радимичах, кривичах и северянах, где говорится, что эти славяно-русские народы сожигали своих мертвецов на кострах, собирали их пепел в сосуды и ставили на столпах на распутиях. Это, без сомне-/272/ния, означает то, что умерших уважали и считали покровителями своих земель. О полянах и древлянах не говорится того же, напротив, есть известия, показывающие, что у них в обычае было погребать умерших, но так как у многих первобытных народов в древности и погребение и сожжение (что доказывается раскопками их могил) употреблялись одинаково не только у близких между собою племенных ветвей, но и у одной и той же ветви, то нельзя заключать, чтобы у одних русских славянских племен было только сожжение, а у других только погребение. Из древних чешских стихотворений мы отчасти узнаем и повод сожжения мертвых; в одном из них говорится, что души воинов, убитых в бою, по разлучении с телом летали по деревьям и не имели покоя до тех пор, пока тела их не были сожжены; таким образом, была вера, что сожжение успокаивало душу умершего; быть может, то же приписывалось и погребению. Так как религиозные условия у чехов, не имевших ни храмов, ни жрецов, были подобны тем, какие мы видим у русских славян, то мы и не считаем неосновательным признавать, что такой же взгляд был и у русских язычников, тем более, что мысль о том, что погребальные обряды — будет ли это сожжение, или погребение тела — успокаивают умершего, — мысль, чрезвычайно общая всему человечеству. Есть свидетельство о том, что с умершими сожигались живьем их жены; об этом говорят византийский историк Прокопий, живший в VI веке, и св. Бонифаций 14 на Западе, и арабские писатели *. Не отвергая фактической достоверности сообщаемого этими известиями, мы однако не думаем, чтоб это было следствием закона или обязательного для всех обычая, подобно тому, какой существовал в Индии, тем более, что сами писатели приводят эти случаи как образец верности и привязанности жен к своим мужьям.



* Мы не считаем, однако, слишком важным в этом отношении источником известное повествование Ибн Фодлана о сожжении русского купца в лодке на Волге и об умерщвлении его рабыни. Во-первых, нельзя поручиться, чтобы те, которых этот араб видел на Волге под именем русских, были действительно русские славяне, т. к. арабы название Руси распространяли и на народы неславянского корня, жившие в нынешней России; во-вторых, характер рассказа у этого путешественника возбуждает подозрение в достоверности, так как рассказ его изобилует очевидно выдуманными для забавы анекдотами.



Мы можем смотреть на такие явления как на исключительные случаи, которые притом делались все реже и реже по мере разложения патриархального родового быта, господства семейного начала и развития личности, так что в период пред принятием св. крещения этот обычай, вероятно, уже почти исчез, чем и объясняется то, что мы не находим об нем ни малейшего на-/273/мека в наших туземных свидетельствах о нашем язычестве. Но зато крепко держались русские славяне другого обычая — отправлять в честь умершего после его сожжения или погребения тризну или пиршество с ристаниями, играми и даже дракою; обычай этот до того укоренился в нравах, что спустя долгое время после принятия христианства духовные нравоучители не раз жаловались, что люди сходились по погостам, пили, ели, а потом бились дреколиями иногда до смерти. Печаль по умершим выражалась царапанием до крови лица и рук.

Есть признаки, что русские язычники признавали существование души в теле человека. В чешском стихотворении воин выбивает из юноши душу, и она вылетает чрез горло; души убитых воинов порхают по деревьям; все птицы боятся их, кроме сов. Что подобного образа не чужды были и русские славяне, по крайней мере в главных чертах, показывает выражение в «Слове о полку Игоря» об убитом, что он выронил жемчужную душу чрез золотое ожерелье. Это сообразно с представлениями, уцелевшими и теперь у народа, который полагает главное местопребывание души около горла и самую шею называет душою. Наши язычники воображали себе будущую жизнь продолжением настоящей, напр., в договоре русских язычников с греками говорится, что если русские не исполнят договора, то да будут рабами и в этом веке, и в будущем; следовательно, они думали, что в будущей жизни, ожидавшей их за могилою, как и в настоящей, есть рабы и господа. Но едва ли у русских язычников существовало ясное представление об условиях замогильной жизни, и едва ли было у них особое царство или местопребывание для умерших. Следы древних воззрений, видимые в памятниках народной поэзии, показывают, что души превращаются в камни, в цветы, в животных, но то не было общим для всех законом, как можно заключить из того, что подобные превращения представляются последствиями каких-нибудь исключительно трагических событий *.



* Напр., злая мать хочет отравить свою невестку и отравляет вместе с нею против своей воли и своего сына. Сын превращается в явор, невестка в тополь. — Мать гневается на сына, сын убегает на коне в лес и превращается в явор, а конь его в камень. — Дочь отдают замуж; от тоски по родным и от жестокого обращения с нею она превращается в кукушку (другая, подобная ей, — в голубку) и прилетает к своей матери.



Души умерших представлялись живущими то в земле, то на полях, то в домах; праотцы и отцы продолжали в воображении язычника иметь влияние на судьбу потомков, и в этих же видах, как повествует летопись, русские славяне ставили сосуды с пеплом родителей и прародителей на перепутьях: души сожженных покровительствовали тем /274/ полям, которыми праотцы владели и которые обрабатывали во время своей телесной жизни. И до сих пор не угасло в народе древнее верование, хотя к нему и примешались христианские понятия; и теперь еще в некоторых местах верят, что умершие родители берегут свои поля и ограждают их от грозы и засухи; при желании согласить такое верование с христианством это приписывается силе их молитв.

Кажется, что в язычестве, при разнообразии взглядов на будущую жизнь, всего сильнее и повсеместнее было представление о пребывании предков вблизи их потомства и о покровительстве домам и хозяйству своих потомков. Это представление создало миф о домовых, чрезвычайно укоренившийся в народе, особенно великорусском. Слово дедушка-домовой уже само по себе указывает, что под ним разумели прародителя. Чествование домового было соединено с чествованием огня, который считался подателем богатств (оттого-то в некоторых местах огонь называется богач, а по-малорусски «багаття» значит пламя). Обыкновенное местопребывание домового — за печкою или даже в самой печке с огнем. Оттого в некоторых местах сохраняется такой обычай: когда переселяются из старой избы в новую, то берут из прежней избы уголья, несут с собою и, обращаясь с речью к домовому, говорят: милости просим, дедушка, на новоселье пожаловать! Нет сомнения, что в этом обычае видна древняя связь с сожжением мертвецов; преданный огню умерший как бы живет вместе с огнем; огонь теперь его любимая стихия. Домовой, как предок тех, которые жили в доме, покровительствует им невидимо. Таким образом, существует суеверие, что домовой помогает человеку что-нибудь купить или продать повыгоднее, и люди, покупая лошадь, стараются купить ее под масть домовому; вероятно, прежде это означало, что старались купить и приобретать в хозяйстве такие предметы, которые были по вкусу отцам и дедам, предполагая, что они продолжают незримо наблюдать над хозяйством. В случае, когда живущим в доме угрожает опасность, домовой предостерегает от нее, дает об этом знать стуком или, как говорят, наваливается на спящего, и если последний спросит в это время: к добру или к худу? — то получит ответ, предсказывающий ему ближайшее будущее; если же дому угрожает пожар или смерть члена семьи, домовой заставляет собаку выть или рыть яму. Не только в доме, но и в других строениях на дворе, в сараях, конюшнях, особенно банях живут домовые, и даже иногда в самом доме воображают не одного домового, а нескольких, но один между ними «набольший»: в этом нельзя не видеть того, что язычники размещали своих предков вокруг себя, отдавая в воображении первенство главному прародителю. Защищая своих по-/275/томков и родичей от разных житейских невзгод, незримые предки защищали их и от незримых врагов; таким образом до сих пор сохранилось верование, что если одни домовые покровительствуют дому, то иногда чужие домовые относятся к нему враждебно. Иногда чужие домовые нападают на дом, а свои домовые защищают его; тогда на чердаках происходит шум и потасовка между домовыми; в язычестве эти чужие домовые, вероятно, были души тех, которые при жизни были во вражде с предками хозяев.

Однородным с чествованием домовых было поклонение роду и рожаницам. Что под этими именами разумелись предки, доказывает то, что в честь их творилась трапеза, имевшая значение тризны или поминок по отжившим. В нравоучительных словах духовных, старавшихся об искоренении языческих обычаев, запрещается ставить по умершим кроме законного обеда (поминального) и кутьи трапезу роду и рожаницам. Под именем рода разумелись предки мужского пола, составлявшие как бы одно, так как все они происходили от одной крови, и под именем рожаниц — предки женского пола, которые, происходя из разных родов, не составляли между собою одной непрерывной родовой цепи, и оттого они приводятся во множественном числе. На трапезе роду и рожаницам ставились сыры и куры. При рождении младенцев бабы (повитухи) ставили кашу на собрании «рожаницам» и призывали их наделить новорожденного счастливою долею. В этом случае рожаницам, т. е. прародительницам, отдавали предпочтение пред родом, т. е. прародителями, и это согласовалось с понятием о даровании доли преимущественно матерью *, а не отцом, отчего и произошло верование, что материнское благословение, а равно и проклятие сильнее отцовского. Подобно тому, как мать, рождая ребенка, имела силу дать ему долю, прародительницы-матери имели ту же силу над своими потомками, и, быть может, за ними считали еще более силы, чем за живою матерью, т. к. отшедшие продолжали жить в такой сфере, где вообще за умершими признавалась способность благодетельствовать живущим на земле.



* Напр., в малорусской песне дочь говорит матери:

Породила мене мати у святу неділю;

Дала мені лиху долю, де її покину?



Умершие, по языческим понятиям, сохраняли свои земные наклонности, как добрые, так и злые, и потому как добрые души оказывали людям благодеяние, так злые делали им вред. Воображение населяло природу разными страшилищами, принадлежащими к миру усопших. Что в старину верили в возможность злым мертвецам делать зло живым людям, показы-/276/вает известие нашей летописи о привидениях, являвшихся в Полоцке, где мертвецы ездили верхом и невидимо поражали людей, так что многие и умирали от этого. Тогда по Руси распространилась страшная весть, что полочан бьют мертвецы (навье бьють полочаны). Существующие до сих пор в воображении простого народа водяные, ломающие мельницы, заводящие людей в болото, лешие, завлекающие в чащу леса, где придется человеку заблудиться и либо умереть с голоду, либо достаться самому на пищу зверям, по всем вероятиям были не что иное, как умершие, сохранившие привычки делать людям зло; на это указывает малорусское слово «дідько» — дед, которым обыкновенно называют этого рода фантастические существа. Сюда же относятся малорусские мары, великорусские кикиморы — мертвецы, принимающие страшный вид с тем, чтоб пугать живущих, и самые злейшие из мертвецов — упыри, сосущие кровь из живых людей. Но трудно решить, какое значение имели «упыри» в язычестве, т. к. им и берегилям (вероятно, обитательницам речных берегов или являющихся на берегах, что-то вроде русалок) приносили жертвы. К разряду же мертвецов относятся русалки и вилы. Миф о русалках очень распространен. Слово русалка по всем вероятиям иностранное и сравнительно позднейшего происхождения *. Старое малорусское название «мавки» — очевидно испорченное навки (мертвецы — навы, навье) — столько же указывает на их значение мертвецов, как и народные представления об их наружности. Мавки живут то в воде, то в лесах и в полях, в густом жите и в траве, — словом, повсюду в природе. В настоящее время народ объясняет их то утопленницами, то некрещенными детьми и представляет их себе в виде красивых девочек с распущенными волосами. В одной малорусской песне они сидят на березе и просят у женщин хоть худенького белья прикрыть свою наготу.


 

* Как доказал известный славянский философ (?) Миклошич 16. По-гречески «русалия» называлась троицына неделя. Этот христианский праздник совпал по времени с языческими остатками дионисиевых празднеств, против чего вооружались духовные лица, блюстители благочестия, и ожидали игры, по времени своего отправления называемые «русальями». К нам с христианством перешло это слово и образовало название троицыной недели — русальной недели. А как с этим временем совпало и то время, когда по народным верованиям являлись эти фантастические существа, бывшие по своему смыслу душами умерших, то мало-помалу и на последних перешло название, принадлежавшее времени, подобно тому, как наряжавшиеся в маски назывались святочниками, потому что это наряживание преимущественно происходило на святках.



Они изображаются резвыми и шаловливыми, но охотно делают и вред живым людям. Встретя где-нибудь в поле или в роще человека в течение троицыной недели, они задают загадки, и /277/ если тот, кому загадают, не отгадает, то защекочивают его до смерти. Вероятно, существа, близкие к русалкам, были и вилы, теперь уже забытые, но некогда, как показывают древние обличительные слова, бывшие предметом верования. Представления о вилах, потерявшиеся у русских славян, сохранились у сербских; они изображаются девицами с воинственным характером; иногда они помогают богатырям, но часто склонны делать людям и зло, как мавки.

Чествование умерших имело большое влияние на гражданственные зачатки в быте древних славян. Было уже важным и то, что народы помнили и почитали своих общих прародителей, а следовательно, сознавали единство происхождения и свою цельность. Наш летописец указывает, что радимичи и вятичи производили себя от праотцов, родоначальников Радима и Вятка. У полян киевских было предание о Кие 17 как об основателе города и прародителе. Есть признаки существования в древности и других представлений о родоначальниках, встречаемые мельком и потому неясные, так в «Слове о полку Игоря» народ русский называется внуком Даждьбога, но из другого источника мы узнаем, что под именем Даждьбога разумели солнце и сопоставляли его с египетским мифом о царствовании солнца на земле; отсюда можно заключить, что у славян был миф о земном царствовании солнца, и наименование русского народа внуком Даждьбога побуждает предполагать существование в народном воображении в таком смысле чествуемого предка; и по всему видно в этом божестве, как часто происходило в истории мифологий, что стихийное богопочитание сливалось с поклонением умершим, иначе солнце сдеалось земным предком, а земной предок, постепенно обоготворяясь, сделался солнечным божеством.

Относительно волхвования как третьего источника мифического миросозерцания мы можем заметить, что оно главным образом является последствием уважения к знанию и уверенности в его силе. Волшебник назывался ведун, вещий; то же имя вещий означало и мудреца, и законодателя, и богатыря, и поэта. Вещим прозван был Олег-богатырь после своего счастливого похода в Византию. Боян, поэт-соловей старого времени у его почитателя, автора «Слова об Игоревом походе», называется вещим. Но при отсутствии понятий о законах естества, при малой привычке подводить отдельные представления под общие родовые и видовые понятия, не было различия между невозможным, возможным. В разумении человека, стоявшего близко к первобытному состоянию, все было возможно, нужно было только знать средства к этому и условия, при которых эти средства могли быть действительными. Оттого всякое чудесное событие, всякое, по-видимому, /278/ невозможное действие возбуждало веру в свою фактическую правду, потому что предполагалось знание этих средств и условий. Ведун, по понятиям язычника, должен был знать тайную силу вещей, явлений и приемов, неведомую для простых смертных. Он мог употреблять ее и на добро, и на зло, и потому его уважали как защитника и спасителя в бедах, но и боялись как опасного врага. В области знания сил вещей главное место занимало, как мы выше намекнули, зелейничество и народная медицина. Здесь не все было плодом вымысла, случай и опыт знакомили любознательных и с действительными свойствами разных предметов, влиявших на здоровье человека. Но само собою разумеется, что здесь еще более было преувеличений и самообольщения. В области приемов, которым приписывались таинственные свойства и силы, важнейшее место занимали гаданья, которых сущность состояла в том, что признавалась связь между такими явлениями, которые не находились между собою в видимой связи, и на основании этой связи думали узнавать будущее. Вообще, однако, мы не решимся сказать, чтобы при той степени, в какой этот предмет обследован у нас в науке, возможно было указать с достаточною ясностию, что именно принадлежало древнему языческому миру из разнообразной массы суеверий, которые господствовали, как нам известно, в последующие времена, а многие продолжают до сих пор господствовать в народе, т. к. в эти последующие времена в этом отношении народ подвергался различным влияниям чуждых народностей, от которых к нему переходили новые для него верования и воззрения, и равным образом и влияниям обстоятельств, действовавших на его жизнь и видоизменявших ее старые приемы. Необходимая для отделения старого от более позднего подготовительная работа у нас еще не исполнена и составляет настоятельную потребность науки.

Несомненно, что с глубокой древности слову как наглядно видимому способу выражения мысли приписывалось всемогущество, и это верование остается в силе до сих пор. Существовала в воображении таинственная наука, уменье сочетать слова данным способом, неведомым для людской громады и известным только ведунам и ведуньям. Наши предки язычники, как и их крещеные потомки, верили, что словом можно исцелить человека и нагнать на него болезнь, избавить от опасности и погубить. Слово могло сообщить воде, зелью, разным вещам и снадобьям целебную и губительную силу или увеличивать ту, которую знание находило уже в самой природе. Слово могло превратить человека в животное, в дерево, в камень, и сам ведущий силу слова мог также превращаться с помощию слова, мог лететь по воздуху, не тонуть в воде, не гореть в /279/ огне, короче — обладать и повелевать всею вселенною: форма, в которой выражалась сила слова, называлась заговором; он произносился или непосредственно над человеком, или со общал свою силу вещи, которая действовала на человека.

Из множества приемов, при которых по народному воображению слово могло сообщать силу вещам, мы укажем на самый древний и очень распространенный обычай давания наузов, т. е. узелков, за которыми, вследствие произнесенных над ними таинственных слов, признавали великую охранительную силу над человеком. Волшебники и волшебницы навязывали такие узелки на детей, и с этим действом соединялись верования, что эти узелки будут предохранять от опасностей всю жизнь того, на кого они навязаны в младенчестве. Но наузы употреблялись также и с намерением нанести вред. Остатком последнего рода верования может считаться до сих пор существующий обычай завязывать колосья на ниве того земледельца, которому хотят повредить.

Волхвы и волхвицы, иначе ведуны и ведьмы, пользовались в народе чрезвычайным доверием и уважением. У наших ученых было мнение, что именно волхвы занимали место жрецов, о которых нигде не упоминается. Это мнение можно признавать справедливым только с одной стороны, но никак не следует думать, что доверие и уважение к волхвам истекало из одного и того же источника, как доверие и уважение к жрецам, если бы последние существовали. Всякий жрец (где только он был) говорил и действовал именем своих божеств; его мудрость, его сила и могущество принадлежали собственно не ему, а богам, а он был только истолкователем их воли. Волхвы, напротив, в глазах народа имели значение сами по себе, потому что их считали знающими силу вещей. Быть может, нам возразят некоторыми местами наших летописей, показывающими, что волхвы так же говорили о своих богах: мы оставляем ответ на такое возражение до специального исследования о тех местах наших древних летописей, где упоминается о волхвах.











Попередня     Головна     Наступна             Примітки


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.