Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи
[Костомаров Н. И. Исторические произведения. Автобиография. — К., 1990. — С. 637-651.]
Попередня
Головна
Наступна Примітки
XV
Занятия и поездки. Болезнь. Тяжкая потеря. Отдых... *
По возвращении в столицу я принялся за свою «Русскую историю в жизнеописаниях» еще с большим рвением, чем прежде, потому что моим глазам становилось несколько лучше,и я иногда мог читать и писать сам. С наступлением темных дней глазам приходилось плохо, но к весне они снова оправились, и я мог снова читать и писать, хотя с большею противу прежнего умеренностию и вполне убеждаясь, что зрение мое все более и более ослабевает. К весне 1874 года было у меня готово уже четыре выпуска моей «Истории». В апреле я поехал в Полтавскую губернию в имение особы, бывшей некогда моей невестой, с намерением встретить у нее весну, которой я уже так давно не видал в Малороссии. Я пробыл в сельце Дедовцах (Прилукского уезда) три недели, пользуясь всеми очарованиями весенней малорусской природы. Здесь в первый раз в жизни я имел случай посетить малорусскую крестьянскую свадьбу, которая меня очень заняла как новое для меня зрелище: обращаясь долго с народом в молодости, я никак не мог встретить случая повидать самое живое торжество народных увеселений и знал свадебную поэзию только по печатным и в разных местах записанным песням.
* Это — намеченное карандашом оглавление, которое предполагалось дополнить или изменить при продолжении текста. (Прим. А. Л. Костомаровой.)
В половине мая получил я от матушки письмо, понуждавшее меня скорее возвращаться в Петербург, так как хозяин дома, в котором я жил, собирался сделать перестройки и надобно было куда-нибудь выбираться. Я поспешил домой. Предстояло либо искать другой квартиры, либо временно перейти на дачу, а на зиму воротиться в прежнюю, вновь отделанную квартиру. Мой хозяин надстраивал у себя в доме четвертый этаж и для этого счел необходимым утолщить стену третьего этажа, в котором я жил. Некоторые знакомые предупреждали меня, что после такого изменения оставаться в этой квартире значит рисковать здоровьем. Чтобы решить этот вопрос, я обратился к одному знакомому архитектору, и он уверил меня, что утолщение стен будет так незначительно, что успеет за одно лето просохнуть и не будет никакого риска для здоровья. Положившись на мнение архитектора, я решился удержать за собою квартиру, тем более что к ней я слишко привык, а переход на другую сопрягался для меня с чрезвычайными трудностями: приходилось, во-первых, искать квартиры, что не совсем легко в Петербурге для небогатых людей, желающих иметь просторный кабинет для помещения в нем библиотеки; во-вторых, перевозка самой библиотеки — труд немалый и отвлекающий надолго от обычных занятий. Оставив за собою квартиру, как оказалось впоследствии, — себе на горе, я переехал /638/ на дачу на Петровском острове близ самого места, ведущего с Петровского острова на Крестовский. Дача эта хотя была на сыром месте, но нравилась мне своим превосходным видом на Неву, протекающую у самого балкона дачи. Так как мои глаза в это время несколько оправились, то я, поселившись на даче, принялся писать собственноручно историческую повесть Кудеяра, взявши сюжет из эпохи Ивана Грозного. Сверх того здесь же я написал статью «Царевич Алексей Петрович», помещенную в открывшемся после того журнале «Древняя и новая Россия». Дачное время проходило для меня очень приятно: меня посещали добрые знакомые, с которыми по вечерам играл я на биллиарде и вел дружескую беседу; из них чаще всего посещали меня старинный приятель Данило Лукич Мордовцев и Димитрий Ефимович Кожанчиков. В последних числах июля с этой дачи я отправился в Киев на археологический съезд, назначенный с 1 по 20 августа, оставивши матушку на даче и предоставив ей перебраться в конце августа на отделанную нашу городскую квартиру.
Третий археологический съезд из всех происходивших до сих пор был самый замечательный и интересный. Граф Алексей Сергеевич Уваров постарался заранее пригласить к нему иностранных славянских ученых из Чехии, Сербии и Франции. Местное археологическое богатство города Киева придавало этому ученому собранию живой интерес. В здании университета устроена была археологическая выставка разных вещественных памятников старины, но, к сожалению, распорядители не успели составить вовремя подробного и отчетливого каталога. Каждый день было по два заседания утром и вечером; на этих заседаниях читались рефераты по разным отраслям археологической науки. В назначенные заранее дни члены съезда совершали ученые поездки по Киеву для осмотра старинных церковных зданий и местностей, для уразумения положения древнего Киева. Когда мы таким образом приехали в Киево-Софийский собор, один из местных протоиереев встретил ученую братию таким вопросом: «Не пожаловали ли вы сюда отыскивать доказательства, что человек происходит от обезьяны?» На это граф Уваров, председатель съезда, ответил: «Мы не шагаем в такую даль».
Совершались путешествия и за пределы города Киева. Первое направлено было в село Гатное, где совершена была раскопка двух древних курганов, поросших лесом. В этих курганах найдено было несколько скелетов и глиняных сосудов. Через несколько дней члены съезда отправились на пароходе по Днепру вниз, останавливались и делали раскопки в селе Витичеве на месте древнего города, но ничего не нашли там; можно было видеть только следы старинных окопов и кирпичные остатки каких-то построек. Более интереса представило посещение Трехтемирова, где находилась когда-то главная столица малороссийского казачества и где существовал монастырь, в котором хранилась казацкая казна и погребались трупы умерших казацких товарищей 125. Теперь нет никаких остатков этого монастыря, /639/ но зато в нагорной почве местности, где он находился, отыскивается чрезвычайное множество человеческих костей. Недалеко от бывшего монастыря есть старые пещеры, которые обвалились: невозможно было определить, к какому времени они относятся. На возвратном пути из Трехтемирова члены съезда проминули Киев и направились к Вышгороду. Здесь осмотрели место, где находился Спасо-Межигорский монастырь 126, принадлежавший запорожцам, посетили межигорскую фаянсовую фабрику и направились к старой церкви древнего Вышгорода, стоящей на высокой горе 127. Местный священник сообщил, что здесь отыскивалось несколько старых вещей в могилах погребенных там в древние времена людей. Члены принялись тотчас разрывать почву около церкви и увидали на довольно большом пространстве кирпичные фундаменты, показывавшие, что здесь находились когда-то значительные каменные постройки. Местоположение Вышгорода замечательно своею красотою и прекрасными видами с вершины холмов на Днепр и его левые берега. Возвращаясь из Вышгорода уже ночью, пароход наткнулся на какой-то плот и чуть было не потонул; поспешили наскоро выливать воду, наполнившую каюту, и гнать пароход к берегу Подола, чтобы успеть достигнуть его прежде чем пароход мог опуститься на дно.
Из рефератов, читанных в заседаниях съезда, любопытны были особенно те, которые относились к земляным раскопкам, совершенным в юго-западном крае России, и из них первое место занимали труды варшавского профессора Самоквасова, производившего поиски в окрестностях Чернигова и привезшего на съезд множество разных металлических, костяных и каменных вещей, вырытых из могил языческого периода. По признакам найденных вещей видно было, что трупы покойников подвергались сожжению вместе с их вооружением, и при этом, как должно думать, на их могилах убивались домашние животные и рабы. О времени, к которому принадлежали эти курганы, можно приблизительно судить только по двум византийским монетам VIII и IV века, найденным в раскопанных могилах. Судя по искусству обработки вещей, здесь отысканных, они должны быть туземными произведениями или, быть может, полученными из северной России.
Кроме рефератов, относившихся к курганным древностям, замечательны были рефераты местных ученых, касавшиеся казацкой истории края и его этнографии. Из них учитель киевской гимназии Житецкий читал любопытный реферат о Пересопницком Евангелии, памятнике XVI века, замечательном по языку; перевод сделан на местное наречие, очень похожее на нынешнее малорусское. Вместе с тем тот же референт сообщил ученые исследования об истории образования и изменения малорусского наречия. Столько же важными были рефераты профессора Киевского университета Драгоманова, касавшиеся малорусских дум и исторических песен, которые пред тем явились на свет в издании профессоров Киевского университета Драго-/640/манова и Антоновича. Профессор Петербургского университета Миллер вступил с ними в оживленный спор относительно малорусских дум и их связи с великорусскими былинами. Для большого ознакомления членов съезда с местного народною поэзиею приглашен был народный певец-бандурист Вересай. Многие из членов первый раз в жизни познакомились с приемами малорусского исторического пения, и вообще это пение имело важное значение, потому что сам Вересай был уже один из очень немногих певцов, знавших старинные казацкие думы и сопровождавших пение игрой на бандуре: бандуристы во всей Малороссии в настоящее время почти совершенно исчезают. Всякому беспристрастному слушателю было понятно и должно было показаться вполне естественным и, так сказать, законным, если на Киевском археологическом съезде историческая народная поэзия казацкого периода составляла один из крупнейших предметов ученой обработки; но не так взглянули на это газеты, привыкшие везде отыскивать политические цели, и даже там, где, по-видимому, странно было искать их. По окончании съезда в киевской газете «Киевлянин» начались печататься разные толки об украинофильстве, приписывались референтам, читавшим о малорусской поэзии, посторонние цели; с их голоса о том же заговорили столичные газеты, особенно «Голос», так что сам противник киевских ученых на съезде профессор Миллер принужден был стать в печати защитником своих бывших противников. Подозрения, взводимые тогда на киевских ученых, были до крайности неуместны и вредны в том отношении, что на будущее время стесняли свободу выбора предметов, касавшихся местной истории, литературы и этнографии: после того каждому становилось опасно пуститься на съездах в толкования о подобных предметах науки, чтобы не подать повода к подозрениям в подобном роде, а между тем, если археологические съезды предположено собирать по очереди в разных краях России, то, естественно, надобно ожидать и желать, чтобы наибольшая и наилучшая часть рефератов относилась к предметам местной истории и археологии. Я со своей стороны выразил участие свое на этом съезде чтением реферата об образовании княжеской дружины, о ее значении в древнее время и о ее изменениях в последующем быте русского народа. Этот реферат не был напечатан, и самая рукопись моя оказалась затерянною.
По окончании съезда я отправился в село Дедовцы и, прогостивши несколько дней у Алины Леонтьевны, возвратился в Петербург. Со мною приехала в Петербург двенадцатилетняя дочь Алины Леонтьевны, София, которую я вызвался отвезти в Воспитательное общество благородных девиц (Смольный институт), куда она была принята по баллотировке. Я навещал ее по праздничным дням в течение осени и первой половины зимы. Продолжая во все это время заниматься «Русской историей в жизнеописаниях», я уже принялся за шестой ее выпуск, как стал замечать какое-то утомление и чрезмерную раздражительность — и во второй половине января 1875 года /641/ захворал тифом. В самый тяжкий период развития моей болезни, 1 февраля, скончалась моя матушка — также от тифа, осложнившегося крупозным воспалением легких. Я был в то время в беспамятстве. Происходили консультации врачей, пользующихся заслуженною известностию; они находили мое состояние безнадежным. Попечения и уход за мною Николая Ивановича Котенина и доктора Димитрия Андреевича Муринова спасли меня от смерти. С беспредельной благодарностию вспоминаю о доброте, терпении и самопожертвовании этих лиц, а также и многих других приятелей и знакомых, великодушно принявших в то время на себя труд ухаживания за мною и моей матерью.
Тоска по матушке замедляла ход моего выздоровления, силы восстановлялись вяло, зрение упало совершенно. Врачи предписали мне безусловный покой и отдых, запретили какое бы то ни было напряжение мысли и зрения и в половине апреля услали меня из Петербурга на поправку в деревню.
9 мая 1875 года я обвенчался с Алиной Леонтьевной в селе Дедовцах 128.
К моим трудам над шестым выпуском «Русской истории в жизнеописаниях» я приступил только в конце 1875 года.
* * *
В июне 1876 года предпринял я путешествие в монастыри, находящиеся на Ладожском озере, куда уже мне давно хотелось поехать. Я отправился вместе с приятелем своим Д. Г. Лебединцевым 18 июня на пароходе «Коневец» с пристани близ Смольного. Этот пароход не отличается ни удобством помещения, ни опрятностью, ни правильностью хода; несмотря на его небольшую величину в нем набилось такое множество пассажиров, что на палубе так же трудно было протолпиться, как в церкви во время праздничного богослужения, и как только толпа пассажиров скучивалась в одну сторону палубы, так пароход наклонялся и пугал погруженим; капитан беспрестанно кричал со своей вышки, чтобы публика отходила в другую сторону. Вонь была нестерпимая. Большинство пассажиров принадлежало к простонародній и состояло главным образом из богомольцев, но в числе плывшего народа было достаточное число чухон, так как пароход имел крайним пределом своего плавания Сердоболь, куда чухны, возвращавшиеся из Петербурга, намеревались пристать, чтобы оттуда отправиться внутрь Финляндии — куда кому было нужно. В первом классе было несколько дам, главным образом из купеческого быта. Когда мы поплыли по Неве, я увидел большую перемену на ее берегах после того как я видал их десять лет тому назад; по крайней мере верст на двадцать от Петербурга все было заселено и представляло как бы непрерывное продолжение города; кроме фабрик и заводов здесь виднелось множество дач, между которыми попада-/642/лись лавочки, очевидно, заведенные торгашами с целью снабжать дачников припасами. Между фабриками и заводами всего более бросались в глаза фарфоровый и два литейных завода на левом берегу Невы; на том же берегу возвышались опустелые огромные постройки закрытой Александровской мануфактуры, еще так недавно снабжавшей Россию ситцевыми изделиями. После пятичасового плавания вверх по течению мы прибыли в Шлиссельбург, который, сколько мог я заметить с палубы парохода, не представлял никаких изменений против того вида, в каком я знал его прежде; но когда мы проминули один за другим два ладожские канала — старый Петровский, или Миниховский, и новый, уже сделанный в нынешнее царствование ближе к берегу озера, и вступили в широкую гладь Ладожского озера, нам предстала крепость — хотя с вида такая же мрачная и унылая, но уже далеко не такая страшная и зловещая. Я узнал, что она в недавнее время совсем упразднена и все крепостные орудия сняты со стен ее.
Плавание наше по озеру до Коневецкого монастыря не совсем было приятно: сделалась качка, многие подверглись морской болезни, в том числе и я. Лимоны, которыми я по данному мне совету запасся как предохранительным средством от влияния качки, мне нимало не помогли. Мы плыли по открытому озеру; только вдали, по крайней мере верстах в двадцати, виднелись по временам финляндские берега. Мы прибыли в Коневец позже, нежели пароход обыкновенно пристает к этому монастырю; было уже десять часов вечера. Монастырь стоит возле самой пристани, и за его оградою, над берегом, построен трехэтажный дом монастырской гостиницы. Все пассажиры по прибытии к берегу отправились туда по довольно красивой аллее. Гостиница так обширна, что могла поместить не только такое количество пассажиров, которое в тот день привез наш пароход, но если бы нужно было, и вдвое более. Нам отвели комнату довольно опрятную, потому что гостиница построена недавно, но постельное белье не удовлетворяло вкусу, сколько-нибудь привыкшему к чистоте. Утром, часа в три, всех поместившихся пассажиров начали будить звонки, приглашавшие благочестивых людей к заутрени; звонили так сильно и так долго, что спать долее было невозможно. Одевшись, я отправился по указанию служителя из монастырских послушников купаться, пробрался через еловую рощу и спустился с песчаного и довольно крутого берега к озеру, куда указал мне совет послушника; место было очень мелкое, дно каменистое, а вода до того холодная, что едва можно было продержаться две минуты в воде. Воротившись с купанья, я отправился а церковь, прослушал раннюю обедню, и так как до отплытия парохода оставалось еще несколько времени, то мы отправились смотреть на знаменитый «Конь-камень», давший название и острову, и построенному на нем монастырю. Мы шли стройным еловым лесом с версту и набрели на гранитную скалу, на вершине которой построена была деревянная часовня с ведущей к ней по скале /643/ деревянной лестницей. Об этой скале сохранилось такое предание. В те времена, когда христианство не успело еще распространиться в этих пределах, здесь было языческое мольбище; пребывавшие во мраке язычества чухны приходили сюда совершать требы своим богам и приносили им в жертву жеребят. Боги эти, как вообще понимали христиане, языческие божества, были на самом деле бесы и творили перед своими поклонниками ложные чудеса, или «мечты бесовские». Пришел на остров святой пустынник Арсений и своею молитвою изгнал бесов; со страшным громом, повинуясь святому мужу, удалились они и покинули остров, где основалась христианская обитель. Это относят к концу XIV века. Мощи преподобного Арсения лежат, как говорят, в монастыре, но под спудом; на месте, где предполагают его погребенным, поставлена серебренная рака очень изящной работы с вычеканенным изображением св. Арсения на верхней доске. Гроб этот стоит в нижней церкви монастыря. Там же находится икона Богородицы, принесенная, по преданию, этим Арсением и признаваемая чудотворною. Оставив дальнейшее обозрение Коневца на будущее время, когда придется возвращаться из Валаама, мы сели на пароход в 8 1/2 часов утра и поплыли далее.
Пространство между Коневцом и Валаамом менее того, которое мы проплыли от Шлиссельбурга до Коневца: вместо ста двадцати верст, сделанных в предшествовавший день, нам предстояло проплыть только семьдесят — и в час пополудни мы увидели берега Валаамских островов. Это архипелаг, состоящий из сорока островков, из которых только два имеют несколько значительное протяжение; другие до того малы, что простираются не более как на несколько саженей. Они расположены близко друг от друга и разделены между собою извилистыми проливами; берега этих островов чрезвычайно живописны и могут служить самым лучшим образчиком той северной своеобразной красоты, которая дает право Финляндии назваться одною из живописнейших стран в Европе. В местоположениях Валаамских островов чувствуется что-то величественное и даже страшное. Гранитные камни, нагроможденные природою друг на друга, усеяны бесчисленным множеством елей, растущих причудливо с таким малым запасом земли для корней, что невольно удивляешься — как могли они существовать; кое-где попадается рядом с темною елью белая береза. Очертания скал и растущих на них дерев представляют такое разнообразие, что невольно забывается однообразность материалов, образующих эти дивные виды. Не менее придает прелести кривое направление проливов между островками. Капитан из любезности к пассажирам поплыл к монастырю не ближайшим прямым путем, а ломаными линиями проливов, мимо нескольких скитов с возвышавшимися на скалах церквами и в разных местах поставленными часовнями и крестами. Наконец, мы вошли в самый большой пролив и пред нами на возвышении скалы предстала главная монастырская церковь, покрытая белою жестью. У самого монастыря сделана /644/ пристань, и едва мы причалили к берегу, как на пароход вскочила толпа послушников с готовностью забирать наши вещи и провожать нас в гостиницу. Мы поднялись на скалу по гранитной лестнице и очутились в монастырском дворе. Рядом, недалеко от ворот внутреннего двора, где была церковь и иноческие келии, построена монастырская гостиница, еще обширнее Коневецкой и, как казалось, гораздо удобнее. Нас поместили в чистой и светлой комнате: постельное белье здесь было безукоризненной чистоты. На стене вывешены были писанные правила, служащие наставлением для посетителей: как им жить и вести себя во время пребывания в монастыре. Каждый посетитель делался на это время как бы членом монашеской общины и должен был подчиняться установленной дисциплине. Объявление это гласило, что никто не должен без игуменского благословения ходить по острову. Запрещалось стрелять, разводить огонь и курить табак. Никто из посетителей не должен давать монахам и послушникам ни денег, ни каких-либо вещей, не мог привозить с собою съестного, а наипаче вина и мяса, и должен был довольствоваться монастырскими яствами. Так как время было обеденное, то нам предложили вкусить от монастырской трапезы, принесли куски черного и белого хлеба, щи с кислой капустой, гречневую кашу с постным маслом и что-то вроде ухи с рыбой, а для питья поставили монастырского квасу и воды со льдом. Кушанье, несмотря на крайнюю простоту, показалось мне вкусным, тем более что постное масло для каши было безукоризненной свежести и весь обед был сервирован очень опрятно.
После обеда молодой послушник, явившись к нашим услугам специально по назначению от игумена, предложил нам посетить один из скитов; толпа пассажиров потянулась из гостиницы к пристани и разместилась в трех больших монастырских лодках. Мы сели вместе с нашим проводником в одну из них, выбравши самую немноголюдную, и направились к Никольскому скиту проливом, в виду живописных извилистых берегов, проплыли мимо трех островков, расположенных один за другим и покрытых кустарниками. Мы прибыли к Никольскому скиту, находящемуся на высоком острове; церковь здесь новая, построенная назад тому не более пятнадцати лет. Начали служить молебен Николаю Чудотворцу. Фигура святого сделана деревянного статуєю, одетою в архиерейское облачение, в расшитых шелковых башмаках. Статуя эта напоминала что-то католическое, но разница была та, что в католических церквах статуи обыкновенно стараются делать с соблюдением по возможности изящных форм, — эта же деревянная статуя в православном храме могла назваться скорее куклою, и для глаз, сколько-нибудь привыкших требовать правильности или изящества, представлялась безобразною и невольно наводила на грешные мысли о подобии с языческим истуканом. Богомольцы из простонародия не сознавали этого и с благоговением становили перед нею свечи. Я не мог удержаться, чтобы не заметить провожав-/645/шему нас послушнику, что православная церковь вовсе не одобряет не только таких безобразных, но и никаких горельефных изображений; он пожал плечами и должен был согласиться с этим, но в извинение монастыря сказал, что это — благочестивое приношение того христолюбца, который по своему усердию построил этот храм. Церковь обсажена березами.
Мы возвратились тем же путем в монастырь, и проводник провел нас по террасе, устроенной над крутым обрывом скалы, что напомнило мне Георгиевский монастырь в Крыму, с тою разницею, что в последнем морские волны ближе подходят к подножию террасы, чем здесь озеро. Мы дошли этим путем на монастырское кладбище; несколько гранитных плит с надписями положены были на могилах иноков, и надписи на них свидетельствовали о долговечности здесь погребенных. Таким образом, из десяти лежащих в ряд большая часть дожила до 80-ти лет, а немногие умерли между 75 и 80-ю, один же скончался 83-х лет. В числе могил послушник указал нам на мифическую могилу шведского короля Магнуса, о котором, как известно, сложилась легенда, будто этот король после несчастливой для себя войны с новгородцами приплыл к Валаамскому монастырю, обратился в православие и принял схиму. Легенда эта давно уже опровергнута еще Карамзиным, тем не менее монахи считают несомненным историческим фактом эту сказку и опираются главным образом на то, что некогда какому-то чухонцу во сне явился король Магнус и приказал идти на Валаам и поклониться его могиле.
Обошедши кладбище, мы возвратились в гостиницу, а вскоре потом ударили ко всенощной. Мы отправились в церковь. Сколько я мог помнить, никогда еще не доводилось мне стоять такой длинной всенощной, она продолжалась четыре с половиною часа. Впрочем, в церкви устроено довольно мест для сиденья старикам и слабым телом. Пение на Валааме оригинальное, дышит стариною и несколько напоминает старообрядческое. Нельзя сказать, чтобы при этой продолжительности чтение кафизм и всего другого отличалось особенною внятностью и изяществом произношения; читают здесь тем же способом, как везде дьячки, и даже довольно скоро, так что хотя я находился недалеко от чтеца, но с трудом мог следить за содержанием того, что он читал. Продолжительность богослужения происходит оттого, что здесь пунктуально соблюдается вся формалистика обрядов, например: там, где по уставу следует произнести сорок раз «Господи, помилуй», считается грехом пропустить какой-нибудь раз, а иное поется сообразно уставу по три раза сряду; также замедляет богослужение обычай канонархации стихирей; каждое выражение стихиря сперва громко произносит канонарх, а потом уже со слов его поет клир. В Петербурге в церквах нет ничего подобного: здесь вместо восемнадцати псалмов, назначенных в двух кафизмах, читают не более шести, а иногда только три, да и то не доканчивают, а останавливаются на средине псалма; здесь, в Петербурге, извиняют себя /646/известным наставлением апостола Павла, который говорит, что лучше пять слов произнести со смыслом и чувством, чем расточать пустое многоглаголанье, да и слова самого Христа: во многом глаголании нет спасения — приводятся в оправдание отступлений от формалистики устава; на Валааме же думают угодить богу и соблюсти обет благочестия строгим исполнением всей этой формалистики. По выходе из церкви наместник игумена, отец Виктор, сказал мне, что на Валааме есть монах, бывший некогда моим слушателем в Петербургском университете, и игумен благословил ему повидаться со мною. Этот монах не замедлил явиться. Я не припомнил его. По его словам, он по окончании курса возжелал удалиться от мира и поступил в строжайший из русских монастырей; его зовут отец Пимен. Это человек между тридцатью и сорока годами, красивой наружности, но сильно исхудавший, вероятно, от постов и общего удручения плоти. Он обратился ко мне с любовным расположением и сказал, между прочим, что когда в 1875 году я был болен тифом, то из газет узнали об этом в монастыре и с благословения игумена молились о моем выздоровлении. Сам отец Пимен заведует монастырскою канцеляриею.
На другой день после ранней обедни мы сказали нашему послушнику, чтобы он испросил благословения игумена отправиться нам по острову в ближайший из скитов. Через несколько минут этот послушник известил нас, что игумен благословляет; мы отправились за монастырские ворота по дороге сначала мимо садов, потом через лес. Здесь мы увидали, что окрестность монастыря обработана превосходно, это доказывало множество плодовых деревьев, какие только могут, хотя бы и с трудом, прозябать в этом негостеприимном климате; самый лес, по которому мы прошли версты три, не ограничивался здесь обычными хвойными деревьями и березами — мы встречали здесь посаженные дубы, липы, клены, кедры и даже каштаны. Вся дорога была тщательно убита песком. Роща эта представляла вид благоустроенного парка. Скит, куда мы направились, был заперт, и, прошедши по той же дороге еще с версту, мы воротились назад, потому что мошки решительно не давали возможности следовать далее. Не успели мы достигнуть до своей гостиницы, как наш послушник, встретив нас на пути, пригласил нас от имени игумена, отца Дамаскина, к нему и при этом сказал, что игумен, узнавши, что мы отправились «самочинно» в лес, был этим очень недоволен. «Да не вы ли сами сказали, что игумен дал свое благословение?» — заметил я послушнику. «Да, — отвечал послушник, — но вы пошли сами в лес, не взявши меня; игумен позволил, а потом верно забыл, только нас за то распекал». «Вы бы ему объяснили», — сказал я. «Мы не смеем отговариваться и оправдываться,» — ответил послушник.
Пришедши к игумену, мы увидали восьмидесятилетнего старца, от слабости едва державшегося на ногах и постоянно подпиравшегося /647/ палкою. Он принял нас ласково, но не мог долго вести разговора по причине старческой слабости, только наделил нас образками святых Сергия и Германа, просфорами и экземплярами составленного от его имени описания Валаамского монастыря в 1/8 долю листа с картинами, изображавшими вид Валаама. Сколько можно было судить по собственным его приемам и по отзывам об нем братии, это человек в высокой степени замечательный как организатор и правитель. Он игуменствует на Валааме с 1839 года и успел поставить себя так, что вся братия ему безусловно повинуется и пред ним благоговеет. Важное его достоинство то, что он человек безукоризненно честный, прямой и чрезвычайно трудолюбивый. Это не из рода тех настоятелей, которые, пользуясь людской властью, обращают брата и послушников в своих рабов, содержат их впроголодь и впрохолодь, а сами пользуются всеми благами, какие могут доставить им монастырские доходы, да еще наделяют ими свою родню, а иногда и племянников подозрительного свойства. Он никогда не имел своего отдельного стола и обедал всегда с братиею на трапезе, только в последние годы по крайней слабости ему стали приносить пищу в келию, но все-таки от общей трапезы. Принуждая всех монахов трудиться, сам отец Дамаскин не только не уклонялся от равного с ними труда, но всегда первый брался за всякую работу, показывая всем пример. Так, во время покоса вся братия должна идти с косами и граблями, и сам игумен первый начинал покосную работу; также неутомимо он занимался садоводством, которое особенно любил. Его стараньем построена новая гостиница, проведена вода из озера вверх через подземные трубы, учрежден целый корпус ремесленников, занимающихся различными искусствами. Монастырь принимает к себе мальчиков и выпускаем их, обучивши разным ремеслам, смотря по способностям каждого. В настоящее время таких учеников в монастыре до тридцати человек, преимущественно из чухон. В особом здании помещаются чернорабочие, большею частию также чухны. Монастырь принимает их всех охотно, несмотря на то, что они большею частию лютеране, только с непременным условием не курить табаку. Отец Дамаскин запрещает братии заводить с иноверцами, посещающими монастырь, суетные прения о вере, хотя с радостию принимает того, кто добровольно, по собственному убеждению присоединяется к православной церкви. Вообще отец Дамаскин довел монастырь до того, что он составляет такую строгую общину, что подобной едва ли где можно найти. Всякий поступающий в монастырь лишается права иметь какое бы то ни было достояние, а должен получать все нужное из общины по распоряжению игумена. Одежда, обувь и белье всем выдается из монастырской кладовой; едят все за общим столом трапезы, а старцам отпускается в келию по четверть фунта чаю и по одному фунту сахара в месяц и по свече в келию на вечер. Постриженному монаху дается одна келия, а послушники помещаются по два человека в келии. Все должны повиноваться /648/ игумену беспрекословно, и кроме тех, кого он удостоит приглашением к совету с ним, никто не смеет заявлять пред ним своего мнения; никто не смеет без его благословения ни куда-нибудь выйти, ни что-нибудь делать. Самовольство, называемое на монашеском языке «самочинность», считается тяжким грехом, как равно и всякое бездействие. Все обязаны с благословения игумена что-нибудь делать, не оставаясь ни полчаса праздно. В монастыре есть порядочная библиотека, состоящая главным образом из духовных книг, но есть немало и светских, впрочем, старых, так что даже история Соловьева по своей относительной новости не оказалась в библиотеке. Все книги дозволено читать не иначе как с благословения и по указанию отца игумена. Монастырь выписывает газеты и журналы, но этого уже никто не читает, кроме игумена и тех, кому он соблаговолит дать для прочтения. Письма, адресованные монахам, проходят непременно через руки отца игумена. Купаться монахам отнюдь не дозволено, да и для посторонних посетителей нет купален; отец Дамаскин, впрочем, в видах соблюдения чистоты завел баню, куда монахи могут ходить, но не иначе как с его благословения. Все это устройство приведено в порядок еще в прошлом веке игуменом Назарием, постриженником Саровской пустыни, оттуда и взял этот игумен устав для Валаамской обители.
Помещенная в описании, подаренном мне отцом Дамаскином, история Валаамской обители заключает много драгоценных фактов, важных не только для местного быта, но и вообще для хода духовной жизни в России. Надобно, однако, заметить, что составители ее не слишком критически относились как к письменным, так и к устным источникам монастырского прошлого. Таким образом здесь дается полная вера какой-то рукописи, называемой оповедь, тогда как известия, сообщаемые из этой оповеди, ясно показывают, что это сочинение наполнено вымыслами и бреднями, подобными тем, какие встречаются в наших хронографах. Между прочим, на основании этой оповеди и других легендарных сказаний дается вера тому, что основатели Валаамской обители, святые Сергий и Герман, устроили монастырь еще до принятия Владимиром святого крещения. Так же точно в книге, подаренной мне отцом Дамаскином, не только признается фактически достоверною легенда о шведском короле Магнусе, но даже с некоторым озлоблением порицаются те, которые осмеливались на основании несомненных исторических данных отрицать правдивость события, рассказываемого в этой легенде.
Во время поздней обедни мы сделали на лодке путешествие по извилистому заливу внутри острова и посетили так называемый «Большой скит», где нашли красивую церковь с куполом византийской архитектуры, каменные келии, трапезу живущих в скиту монахов и садик, обделываемый их руками. Мы хотели посетить еще скит Иоанна Предтечи, где живущие монахи отличаются особенным постничеством и строгостью жизни; они, как говорил нам послушник, — /649/ молчальники, давшие обет ни с кем не говорить ни слова и погруженные в совершенное уединение. Но краткость времени не допустила нас отправиться туда, потому что в два часа должен был прийти из Сердоболя пароход, на котором мы предполагали плыть в обратный путь. Мы воротились в монастырь и после обеда отправились на пароход. Можно сказать, что о монастыре Валаамском мы вынесли самое уважительное впечатление, хотя в сущности не могли вполне узнать его, так как для этого потребно было бы время и беседы не с монахами, а с теми рабочими, которых мы видели только издали. Мы должны были довольствоваться только тем, что нам передавал приставленный к нам от игумена послушник. Мимо воли приходило в голову, что все, сообщаемое нам, преднамеренно было окрашено в такой цвет, каким покрыло его рассказы благословение отца игумена.
К вечеру в шесть часов в тот же день мы обратно прибыли в Коневец и, пользуясь временем, начали совершать прогулку по острову, посетили один скит недалеко от монастыря и застали в нем в церкви монаха, который,не обращая внимания на всех приходивших и уходивших, читал по своей обязанности синодик усопших. В этом ските в особой часовне мы видели деревянный крест, изгрызенный зубами благочестивых богомольцев: этот крест приписывают святому Арсению Коневскому и уверяют, что он имеет чудотворную силу исцелять зубные боли. Из скита мы в другой раз посетили скалу, называемую «Конь-камень», и здесь случайно встретили женщин, из которых одна назидательно рассказывала другим легенду об этой скале, но страшно изуродовала ее содержание. Она говорила, например, что в настоящее время каждый год здесь убивают жеребенка для того, чтобы нечистая сила не пугала посетителей, без этого тут был бы гром и разные страсти; другие женщины слушали с легковерием эту дребедень и потом боялись идти вверх по лестнице к часовне, но рассказчица успокоила их, сказавши, что после убиения жеребенка целый год здесь безопасно.
Воротившись в гостиницу, мы попробовали ужина от монастырской трапезы, но решительно не могли ничего есть — так плохо было все приготовлено. Мы отправились вдоль по берегу озера к новой церкви, которую, как говорили, собираются освящать в июле, и здесь услыхали такого рода легенду. Во время Крымской войны в Керчи англичане сожгли один дом, которого хозяин, находясь в военной службе, был убит под Севастополем. Вдова его, лишившись мужа, а потом дома, скоро умерла; осталась дочь, девица, имевшая тогда от роду 14 лет. Эту сироту поразил паралич в ногах. Она жила Христа ради у чужих людей; и вот ей снится: подходит к ней старик-монах и говорит: «Иди на Ладожское озеро в Коневецкий монастырь и у гроба моего отслужи молебен Коневецкой божией матери». Девица эта была католического исповедания и не знала святых православной церкви. Долго не могли ей объяснить русские люди, которым она рассказывала свое сновидение, наконец, какой-то священник сказал /650/ ей, что действительно есть такой святой, и больная каким-то путем добралась в Петербург, а оттуда в Коневец. Как только у раки преподобного Арсения она отслужила молебен божией матери, тотчас почувствовала, что ноги ее стали здоровы. Она отправилась восвояси, и вскоре ее обстоятельства пошли лучше. Спустя много лет видит она во сне опять того же Арсения, который приказывает ей отправиться на Коневец и построить церковь на том месте, где когда-то Арсений по приходе своем на Коневец поставил небольшую деревянную церковь, но по причине болотистого леса избрана была другая местность — та самая, где и теперь стоит монастырь. Особа эта отправилась по назначению. Церковь была заложена, и так как у самой строительницы недостало капитала, то церковь была достроена пожертвования от доброхотных дателей. Место, где стоит эта только что отстроенная, но еще не освященная церковь, чрезвычайно неудобно: тотчас за стенами церкви идет такое болото, что, как говорят, может засосать каждого, кто будет иметь неосторожность ступить туда.
Переночевавши в Коневце, мы отслушали литургию, а потом в нижней церкви молебен Богородице. Во время молебна был отворен подлинный образ Коневецкой божией матери, писанный на дереве и сильно потертый от времени. Он постоянно покрыт окладом, который отворяется во время молебна, служимого для путешественников. Архимандрит Коневецкого монастыря такой же старик, как и игумен Валаамского, и хотя в Коневецком монастыре также установлено общежительство, но архимандрит не стесняет братии и позволяет имущим на свой счет кое-какие удобства в жизни.
Оставивши Коневец после молебна, мы к семи часам вечера воротились в Петербург.
* * *
8 июля 1877 года, отправившись в гости к одному из наших знакомых, А. Л. Боровиковскому, на дачу близ Меррекюля, в 18-ти верстах от Нарвы, мы вместе с нашим обязательным хозяином съездили нарочно в Нарву, которая давно уже занимала мое воображение своим историческим значением. Прежде всего мы осмотрели Ивангород, построенный в XV столетии на самой окраине тогдашних владений Московского государства. В виду этого последнего русского пункта возвышались уже твердыни Нарвы, крайне укрепленного города владений Ордена меченосцев. До сих пор сохранились огромные массивные каменные стены, неправильными линиями расположенные на площади довольно высокого холма. Эти стены по верху окаймлены зубцами и снабжены круглыми башнями с остроконечными кровлями; башни расположены по углам, пересекающим линии. В одной из этих башен по направлению к югу есть нижняя каменная пристройка, где, как сказывают, остались следы хода, ведущего в /651/ подземелье, проведенное будто бы под реку Нарову. Замок разделен поперечною стеною на две неравные половины, показывающие, что, вероятно, этот замок строился не в одно время и что прежде он был мал, а потом расширен. Из-за этого замка в 1558 году началась перепалка русских с немцами вследствие случайной ссоры, за чем последовало завоевание Нарвы, которое повлекло за собою Ливонскую войну, окончившуюся падением Ливонского ордена. Успехи русского оружия, как известно, были уничтожены победами Стефана Батория; завоевания царя Ивана достались польской Речи Посполитой, а в половине XVII века были отняты у ней шведами и оставались за последними до Северной войны, пока в начале XVIII века не покорены были Россиею. Видно, что шведы, присоединившие к доставшейся им от поляков Ливонии древние русские владения вдоль берега Финского залива, заботились о поддержании и улучшении находившихся там твердынь. Таким образом, Ивангородская стена была перестроена ими, о чем гласит сохранившаяся над воротами надпись, означающая год этой перестройки — 1613. В средине замка, в более обширной половине его находится церковь с двумя остроконечными куполами; в ней и до сих пор отправляется богослужение, но священник живет в городе Нарве. Сторож — единственное лицо, которое мы увидали в Ивангороде кроме часовых, — не мог нам сообщить никаких достоверных сведений об этой церкви, хотя и уверял, что она построена при царе Иване Васильевиче Грозном. Иконостас в ней новый, немногие иконы в церкви, судя по письму, принадлежат к XVI веку. В ризнице мы видели кучу старопечатных богослужебных книг, выброшенных из шкафа за негодностью к употреблению в настоящее время, в числе их бросаются в глаза Евангелие, печатанное при патриархе Никоне. Ниже главной церкви расположена зимняя церковь в виде пристройки, куда надобно сходить из главной церкви по небольшой узенькой лестнице, ведущей вниз; впрочем, в эту зимнюю церковь есть другой, главный вход со двора. Вблизи церкви стоит здание другой маленькой церкви с круглым византийским куполом. Сторож говорил, что несколько лет тому назад приезжали какие-то (как он выражался) инженеры, забрали оттуда всю утварь и иконы и заперли церковь, объявивши, что ее будут починять, но с тех пор никаких починок там не производилось. Церковь стоит запертою и ни для кого непроницаемою. Против этих церквей, во внутренней стороне внешней стены существуют еще пещеры с широкими аркообразными входами; там, как говорят, были когда-то конюшни, а в опустелом каменном отдельном строении находилась, как должно думать, в старое время «государева зелейная казна» (склад пороха и огнестрельных снарядов)...
II. Студенчество и юность. Первая литературная деятельность
III. Учительство и профессура в Киеве
VI. Освобождение. Поездка за границу. Возвращение. Участие в трудах по крестьянскому делу
VII. Избрание на петербургскую кафедру. Переезд в Петербург.
VIII. Студенческие смуты. Закрытие университета.
IX. Петербургский университет начала 1860-х годов
XII. Поездка в Саратов. Лечение в Старой Руссе.
XIII. Поездка в Крым. Учено-литературные труды.
XIV. Премия. Глазная болезнь. «Русская история в жизнеописаниях».
XV. Занятия и поездки.
