Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Біографія Т. Г. Шевченка за спогадами сучасників. — К., 1958. — С. 23-48.]

Попередня     Головна     Наступна





У ПЕТЕРБУРЗІ. НАВЧАННЯ В АКАДЕМІЇ ХУДОЖЕСТВ



Разочарованный в лакейских способностях Шевченка и заметив в нем очевидный талант и призвание к живописи, Энгельгардт уступил его просьбам и отдал его в учение к живописцу вывесок Ширяеву 21, по контракту на 4 года.

Хотя и здесь хозяйская работа состояла в раскрашивании вывесок и окраске заборов, но в столице для Тараса открылось широкое поле к изучению любимого искусства. Несмотря на усталость от дневных заказных трудов, он уходил ночью в Летний сад и просиживал там до утра, срисовывая статуи или мечтая под впечатлением светлой, как день, северной ночи, напоминавшей ему родную серебристую ночь на Днепре. Тишина и уединение сада и сияние ночи раздражали юное воображение и вызывали воспоминания горькие и вместе сладкие о прожитом времени, о невзгодах детства, о счастии первой любви. По праздникам Тарас посещал залы музеев и тут наслаждался оригиналами великих мастеров и сокровищами искусства, мечтая, быть может, достичь такого же


В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк, стор. 20 — 21.




* * *


Я нередко бывал у Ширяева, и мы беседовали по вечерам; иногда я у него читал и декламировал произведения Пушкина и Жуковского. В это время в соседней комнате, у растворенных дверей, постоянно стояли два мальчика, лет 16 — 17-ти, ученики хозяина, которые были у него на побегушках, терли краски и рисовали немного, пока учитель не доставил им возможность посещать академические классы. Все, что /24/ я читал, мальчики слушали очень внимательно. Почему же, спросят меня добрые люди, я распространяюсь с такими подробностями о каких-то мальчиках? Потому, отвечу я, что один из них сделался впоследствии любимым малороссийским поэтом, — то был Тарас Шевченко, [а другой — Ткаченко, который впоследствии в полтавской гимназии был учителем рисования.]


Воспоминания старого учителя И. К. Зайцева 22, «Русская старина», 1887, апрель — июнь, стор. 676.





* * *


Когда я был «в гипсовых головах», или нет, кажется, уже в «фигурах»..., вместе со мной рисовал брат жены Ширяева. От него я узнал, что у его швагера служил в мальчиках мой земляк Шевченко, о котором я кое-что слыхал еще в Ольшаной, находясь у своего первого учителя С. С. Превлоцкого 23. Я убедительно просил родственника Ширяева, чтобы он прислал ко мне Тараса на квартиру...


Рассказ И. М. Сошенко. М. Ч[алый], Иван Максимович Сошенко (биографический очерк), К., 1877, стор. 31.




* * *


Летом, в один из лунных петербургских вечеров, прогуливаясь в Летнем саду, Сошенко заметил, что какой-то оборвыш, в затрапезном пестрядинном халате, босой и без шапки, копирует карандашем одну из статуй, украшающих аллеи сада. Заметив южный тип фазиономии, Сошенко полюбопытствовал взглянуть на его работу. Зайдя сзади, он увидел, что рисунок весьма недурен; тогда, ударив юного художника по плечу, Сошенко спросил: «звідкіль, земляче?» — «З Вільшаної», — ответил халатник. «Як — з Вільшаної? Я сам з Вільшаної», — сказал Сошенко и, заинтересовавшись земляком, узнал в этом халатнике Тараса Шевченка, крепостного Павла В. Энгельгардта, законтрактованного Ширяеву в работники для окраски крыши и заборов... Землячество, несомненный талант и жалкая обстановка Тараса тронули Сошенка, и он решился собрать о нем сначала сведения, а потом представить его своему профессору, через которого позволено было Тарасу Гр. посещать частно Академию художеств, а впоследствии он представлен был В. А. Жуковскому, [воспитателю покойного государя императора Александра Николаевича.]


Пр. П. Л[ебединце]в, Тарас Григорьевич Шевченко, «Киевская старина», 1882, июль, стор. 564 — 565.




* * *


Он был пуглив и застенчив. С первого же дня нашего с ним знакомства я в нем заметил сильное желание учиться живописи. Он стал бывать у меня по праздникам, потому — в будни мне было некогда, /25/ да и его хозяин не отпускал. Во время таких посещений Тарас урывками сообщил мне некоторые эпизоды из своего невеселого прошлого и почти всегда завершал свою речь ропотом на судьбу.

Меня до глубины души тронула жалкая участь молодого человека, но помочь ему я был не в состоянии. Да и чем мог пособить его горю я, бедный труженик-маляр, работающий беспрерывно из-за куска насущного хлеба, без связей, без денег, без протекций? А спасти даровитого юношу нужно было во что бы то ни стало.

 В это время я был довольно знаком с известным нашим малороссийским писателем Гребенкою 24, с которым прежде всего посоветовался, каким образом помочь нашему земляку. Гребенка принял к сердцу мое предложение, стал часто приглашать Тараса к себе, давал ему для чтения книги, сообщал разные полезные сведения и проч. Потом я представил Тараса конференц-секретарю Академии В. И. Григоровичу 25 с убедительнейшей просьбой — освободить его от жалкой участи крепостного. Григорович вместе с придворным живописцем Венециановым представили Шевченка Жуковскому, который горячо принялся за решение вопроса о его освобождении от власти помещика.

Около этого времени, в одни из каникул, я был приглашен домоправителем Шевченкова барина Прехтелем (с которым я познакомился еще в Ольшаной) перебраться к нему на Моховую улицу. Господа уехали на дачу, и я расположился там с комфортом. Тарас не переставал навещать меня и здесь. Посещения его весьма не нравились Прехтелю: он возненавидел Тараса за его вольные речи в присутствии дворовых, которые, наслушавшись либерала, и сами начали вольничать перед дворецким и заявлять ему о своих человеческих правах. Взбешенный Прехтель решился проучить либерала-крепака. И вот, с субботы на воскресенье, кучеру приказано было приготовить что следует на конюшне. На другой день, едва только земляк мой показался на господском дворе, его арестовали. Вижу, что лях шутить не любит, я принял на себя роль защитника. Но как я не просил этого варвара, ничто не помогало. К счастию, в это время я писал портрет его жены (Прехтель недавно женился). Я к ней. Едва-едва она уж успела упросить разгневанного супруга, который до того расходился, что с ним сделался нервный припадок. Не насытив своей мести, он даже слег в постель. Казус этот стоил мне немало: я «падал до ног», «сцискал рацицы» и прочие шляхетские штуки выкидывал. Но как бы там ни было, а Тарас высечен не был. Ему запрещено было видеться с дворовыми людьми под страхом жесточайшего наказания.

Настала осень 1837 года. Из панских палат я переселился в свою убогую квартиру, к немке Марье Ивановне. Тарас продолжал навещать меня все чаще и чаще. Я замечал, что ему день ото дня становилось все тяжелее и тяжелее. В это время из-за границы возвратился Брюл-/26/лов 26. Малюя по целым дням заборы, штахеты и крыши, Тарас по ночам уходил в Летний сад рисовать со статуй и предаваться любимым мечтам о свободе, а по праздникам не переставал заглядываться на великие произведения живописи в Эрмитаже. Душа его рвалась в Академию. В это время он уже довольно удачно писал портреты акварелью [...]

Состояние души Тараса в это время было ужасно. Узнав о том, что дело его освобождения, задуманное такими влиятельными людьми, какими были Венецианов, гр. Вельегорский 27, Жуковский 28, несмотря на все их старания, все-таки вперед не подвигается, он однажды пришел ко мне в страшном волнении. Проклиная свою горькую долю, он не щадил и эгоиста помещика, не отпускавшего его на волю. Наконец, выругавшись вволюшку и погрозив своему господину страшною местию, он ушел. Не знаю, что бы он сделал, если бы дело о его освобождении не кончилось благополучно; по крайней мере, я сильно перетрусил за своего земляка и ждал большой беды.


Рассказ И. М. Сошенко. М. Ч[алый], Иван Максимович Сошенко (биографический очерк), стор 31 — 36.





* * *


В конце 1837-го или в начале 1838-го года какой-то генерал заказал Шевченку свой портрет масляными красками. Портрет вышел очень хорош и, главное, чрезвычайно похож. Его превосходительство был очень некрасив; художник, в изображении, нисколько не польстил. Это ли, или генералу не хотелось дорого, как ему казалось (хотя он был очень богат), платить за такую отвратительную физиономию; но он отказался взять портрет. Шевченко, закрасивши генеральские аттрибуты и украшения, вместо которых навесил на шею полотенцо и, добавив к этому бритвенные принадлежности, отдал портрет в цирюльню для вывески. Его превосходительство узнал себя, — и вот возгорелся генеральский гнев, который надобно было утолить во что бы то ни стало... Узнавши, кто был Шевченко, генерал приступил к (Энгельгардту), бывшему тогда в П[етербурге], с предложением купить у него крестьянина. Пока.они торговались, Шевченко узнал об этом и, воображая, что может ожидать его, бросился к Брюллову, умоляя спасти его 29.


П. И. М[арто]с 30, Эпизоды из жизни Шевченка, «Вестник юго-западной и западной России», 1863, апрель, стор. 36 — 37.





* * *


К семи пришел я к Брюллову, там был уже Венецианов и брат его Федор, скоро пришел и Краевский и прочел нам прекрасные стихотворения Пушкина: молитву «Господи, владыко живота моего» 31, «Русал-/27/ку», несколько сцен из «Дон-Жуана» и «Галуб», сцены из быта чеченцев; до 12 часов продолжалось чтение; когда все ушли, я остался один, говорил Брюллову насчет Шевченко, старался подвинуть его на доброе дело; кажется, это будет единственное средство — через Брюллова избавить его от тяжелых, ненавистных цепей рабства. Шутка ли: человек с талантом страдает в неволе по прихоти грубого господина [...]

[...] Вечером, после чаю, отправился я к Брюллову с письмом от Михайлова, он послал меня за Василием Ивановичем [Григоровичем]; когда тот пришел, я предложил им рассмотреть дело Шевченко, показал его стихотворение, которым Брюллов был чрезвычайно доволен и, увидя из оного мысли и чувствования человека, решился извлечь его из податного состояния и для этого велел мне завтра же отправиться к Жуковскому просить его приехать к нему; не знаю, чем-то решат они горячо принятое участие [...]

[...] После обеда призывал меня Брюллов — у него был Жуковский, они желали знать подробности насчет Шевченки; слава богу, дело наше, кажется, примет хороший ход... Брюллов начал сегодня портрет Жуковского препохоже.


Воспоминания А. Н. Мокрицкого 32 (рукописный дневник). О. Лясковская, Карл Брюллов, М — Л., 1940, стор. 127 — 128.




* * *


На третий день [Пасхи, 10 апреля] утром начал я рисовать Венеру. Скоро пришел Шевченко, и мы отправились в Эрмитаж. С большою пользою беседовали мы в этом святилище, и сей раз более нежели когда увидел я достоинства в вещах первоклассных мастеров Вандик, Рубенс, Веласкес, Гвидо 33... — стали для меня понятнее, я измерял их талантом Брюллова... — у всех у них встречал я достоинства великого моего наставника — а в нем одном узнаешь их всех, как-будто бы каждый из них, переходя к источнику света, завещал ему искру божественного гения, которою освещали они путь своей жизни, те сокровища, которые он стяжал в области искусства. Вечером был у Брюллова — рассказывал ему о своей прогулке в Эрмитаж — он очень одобрил ее и советовал почаще делать таковые [...]


А. Мокрицкий, Дневник, 10 апреля 1838 г., Государственная Третьяковская Галерея, отдел рукописей, № 33/24.





* * *


Сторговавшись предварительно с помещиком (рассказывает сам Шевченко в своем письме), Жуковский просил Брюллова написать портрет с целью разыграть его в лотерее. Великий Брюллов тотчас согла-/28/сился, и вскоре портрет Жуковского был у него готов. Ценою этого портрета (2500 руб. ассигн.) куплена была моя свобода, в 1838 г. апреля 22.


Рассказ И. М. Сошенко. Сава Ч[алый], (Новые) материалы для биографии Т. Г. Шевченка, «Основа», 1862, травень, стор. 57.





* * *


[Историческое обозрение благодетельных поступков Юлии Федоровны и разных других обстоятельств, курьезных происшествий и особенных всяких штучек. Сочинение Матвея.]


Это г. Шевченко. Он говорит про себя: хотелось бы мне написать картину, а господин велит мести горницу. У него в одной руке кисть, а в другой помело, и он в большом затруднении. Над ним в облаках Юлия Федоровна 34.


Это Брюллов, пишет портрет с Жуковского. На обоих лавровые венцы. Вдали Шевченко метет горницу. В облаках Юлия Федоровна. Она думает про себя: какой этот Матвей красавец. А Василий Андреич, слыша это, благодарит внутренно Юлию Федоровну и говорит про себя: Я, пожалуй, готов быть и Максимом, и Демьяном, и Трифоном, только бы нам выкупить Шевченко. Не беспокойся, Матюша, — говорит из облаков Юлия Федоровна, — мы выкупим Шевченко. А Шевченко знай себе метет горницу. Но это в последний раз.


Жуковский в виде судьбы провозглашает выигрышный билет. В одной руке его карта; а в другой отпускная Шевченки. Вдали портрет Жуковского [; он пляшет от радости, потому что достался государыне императрице.] Он подпер руки в боки и, стоя на одной ноге, подражает неподражаемой Тальони 35. Шевченко вырос от радости /29/ и играет на скрипке качучу. А Юлия Федоровна из облаков их благословляет.


Юлия Федоровна сошла с облаков, в которых осталось одно только сияние. В ее руке мешок с деньгами (2500 рублей); указательный палец ее устремлен на ездового, и она говорит ему повелительным голосом: голубчик ездовой, съезди к Матвею и попроси его ко мне. Я собрала все деньги и мне хочется их поскорее ему отдать. [Поезжай, голубчик, поскорее; ты человек расторопный, и я очень тебя за это люблю. Только прошу тебя, душенька, не напейся пьян дорогою. Это нехорошо. Надобно вести себя порядочно. И какое удовольствие в пьянстве, сам ты рассуди. Кто исполняет свои обязанности, тот может назваться истинным патриотом». Вот что говорит Юлия Федоровна, а Жуковский, подслушав это, записывает в записную книжку; и, конечно, уже теперь никогда пьян не будет.

Примечание. Юлия Федоровна оттого так спешит собрать деньги, что Матвей скоро поедет за границу и должен прежде отъезда своего кончить это дело. Удивительная женщина эта Юлия Федоровна. Кто ее не любит? Дай ей господь всякого благополучия, ей самой, ее детям, и внукам, и правнукам. Матвей обещает с одною из ее правнучек проплясать за здоровье ее качучу.]


Это Шевченко и Жуковский; оба кувыркаются от радости. А Юлия Федоровна благословляет их из облаков.


В. А. Жуковский, Письма и записки к графине Ю. Ф. Барановой, «Русская старина», 1902, апрель, стор. 124 — 126.



* В цій електронній публікації купюри в листі Жуковського подіються за виданням: В. А. Жуковский. Собрание сочинений в 4 т. М.; Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. Т. 4. С. 635-637. — Прим. litopys.kiev.ua.




* * *


25 апреля [...] скоро пришел Жуковский с графом Виельгорским, пришел Шевченко, и Василий Андреевич [Жуковский] вручил ему бумагу, заключавшую в себе его свободу, обеспечение прав гражданства; приятно было видеть эту сцену.


Воспоминания А. Н. Мокрицкого (рукописный дневник). О. Лясковская, Карл Брюллов, стор. 128.





* * *


Получив работу от Пешехонова 36 — написать четырех евангелистов, я сидел в квартире и работал очень прилежно. Это было в по-/30/следних числах апреля 1838 года. Жил я все на той же квартире, почти в подвале огромного четырехэтажного дома, у той же немки Марьи Ивановны. В нашем морозном Петербурге запахло весною. Я открыл окно, которое было аккурат вровень с тротуаром. Вдруг в комнату мою через окно вскакивает Тарас, опрокидывает моего евангелиста, чуть и меня не сшиб с ног; бросается ко мне на шею и кричит: «свобода! свобода!» — Чи не здурів ти, кажу, Тарас? А он все свое — прыгает да кричит: «свобода! свобода!» Понявши в чем дело, я уже со своей стороны, стал душить его в объятиях и целовать. Сцена эта кончилась тем, что мы оба расплакались как дети. С этого самого дня Шевченко стал посещать академические классы и вскоре сделался одним из любимейших учеников знаменитого Карла Брюллова.


Рассказ И. М. Сошенко. М. Ч[алый], Иван Максимович Сошенко (биографический очерк), стор. 36 — 37.




* * *


Стряхнув с себя иго чужой воли и сделавшись свободным гражданином, Шевченко горячо принялся за свои любимые занятия живописью. Теперь перед ним отворились двери академии, куда давно уже рвалась его душа; он начал усердно посещать ее классы, деятельно работать и скоро сделался любимым учеником-товарищем Брюллова, которому он тоже был обязан долею своей свободы. Знаменитый художник охотно и дружески руководил молодого ученика, следя за развитием его успехов и гордясь ими, а Шевченко, кроме признательности за перемену своей судьбы, любил и уважал великий талант Брюллова и из всех сил старался сделаться достойным его дружбы.

В то же время, чувствуя всю недостаточность своего образования, Тарас Григорьевич жадно предался чтению, которым он начал заниматься еще у Ширяева, чтобы сколько-нибудь обогатить свой ум научными сведениями. Он читал, лишь только выпадала свободная минута, читал много и по всем отраслям знания. Но, чтобы приобрести научное образование, основательное и прочное, требуется постепенная элементарная подготовка, которой был лишен Шевченко в детстве, а потому поэту-самоучке всякое научное знание давалось с большим усилием. Только благодаря изумительной памяти и природному светлому уму он преодолевал все трудности, и научные факты укладывались в его голове не беспорядочною массою, а в известной системе и в стройном порядке, так что Шевченко поражал иногда сведущих людей ясностью взгляда на многие предметы, меткостью и смелостью своих выводов. Чего не мог или не успевал Шевченко добиться путем чтения и размышления, то давали ему общение и беседы со многими образованными людьми и писателями, которые сами искали с ним знакомства, от-/31/части по сочувствию к молодому таланту, отчасти из интереса к его оригинальной судьбе. Он был вхож в дома Жуковского, Брюллова, Гребенки и друг, и всегда принимался радушно. Оживленные споры об искусстве и разных политических и научных вопросах, при которых он присутствовал, значительно расширили область его понимания; но этими успехами не мог удовлетвориться Шевченко. Он продолжал учиться постоянно и искренно жалел о том потерянном времени, когда знание дается легче и быстрее и когда было больше досуга собирать его богатства.

В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк, стор. 23 — 24.





* * *


Похоронив своего товарища Безлюдного, скончавшегося на моих руках от чахотки, я страшно скучал. Работа не спорилась. Тоска мучила меня. На дворе стояла дождливая и гнилая осень. Я предложил Тарасу перейти ко мне на квартиру и жить вместе. Он согласился. В это время он уже был совершенно не тот. Познакомившись с знатными барами посредством Брюллова, он часто разъезжал по вечерам; хорошо одевался и даже с претензиею на франтовство.


Рассказ И. М. Сошенко. М. Ч[алый], Иван Максимович Сошенко (биографический очерк), стор. 37.





* * *


Тарас жил с Сошенком только четыре месяца (с осени 1838 года по январь 1839 г.). Несходство в образе жизни и привычках поселило между ними разлад и несогласие, а замешавшаяся в это дело племянница хозяйки ускорила окончательный разрыв между земляками.


Сава Ч[алый], (Новые) материалы для биографии Т. Г. Шевченка, «Основа», 1862, травень, стор. 59.




* * *


У Марьи Ивановны [...] жила племянница, сирота, дочь выборгского бургомистра, Марья Яковлевна, прехорошенькая немочка. Нашему брату художнику влюбиться недолго, и я полюбил ее от души, и даже (грешный человек) подумывал было на ней жениться. Но Тарас расстроил все мои планы. Он быстро повел атаку против Маши и отбил ее у меня. Долго я скрывал свое неудовольствие на их близкие отношения, наконец не выдержал: разбранив Тараса, я выгнал его из квартиры, хотя тем нисколько не помог своему горю: Маша стала уходить к нему.


Рассказ И. М. Сошенко. М. Ч[алый], Иван Максимович Сошенко (биографический очерк), стор. 41.


/32/




* * *


А ще тут є у мене один земляк Ш[евченк]о, що то за завзятий писать вірші, то нехай йому сей та той! Як що напише, тільки цмокни та вдар руками об поли! Він мені дав гарних стіхів на збірник 37.


Є. П. Гребінка, Лист до Г. Ф. Квітки-Основ яненка 38 від 18 листопада 1838 р., зб. «Украинская старина», 1886, стор, 275.




* * *


Узнав о моем назначении 39 [...], Тарас, чувствуя себя передо мной не совсем чистым, пришел со мной проститься, и мы расстались, как добрые приятели, как-будто между нами ничего и не было.


Рассказ И. М. Сошенко. М. Ч[алый], Иван Максимович Сошенко (биографический очерк), стор. 42.




* * *


Колись то було ми з [...] Штернбергом 40 ходили на Смоленське кладовище* рисувать лопухи, — воно ж дуже пригоже на картині; як змалювать на переднім стані, то воно дуже гарно. Тоді ще ми були учениками в академії. Оце було як настане літо, то ми повстаємо раненько, до схід сонечка, та й попластаєм на Смоленське рисувать лопухи, та позарошуємось по траві, як добрі рибалки, поки набредем на самі гарніші і розташуємось ділом. Та рисуєм, рисуєм, поки сонечко геть-геть підіб’ється. А як стане дуженько пригрівать, отоді вже ми зашморгнем діло в капшуки, позаховуєм в кишені та й гайда додому! Та по дорозі й звернем в другу смугу, за великим граданом (проспектом) **, там була невеличка дерев’яна хатка, а в тій хатиночці жила німкеня з дочкою, — ото вона було зваре кофе, а ми нап’ємось, подякуємо та тоді вже йдемо в академію, в наші майстерні, та й заходимось коло доброго заходу — мурувать Спаса та гострі верхи (?) виводить, до години третьої або четвертої, поки пора обідать. А пообідавши, рисуємо часів до семи, а тоді нап’ємось чаю та й підем вештаться по великому градану або до знакомих у гості.



* В Петербурге.

** На Васильевском острове.



Дуже добре тоді жилося! Що то за добряча, що за щира людина був отой Штернберг! Боже мій, як згадаю, як то гарно, як весело було товаришувати з ним! Оце було гуляєм, гуляєм на градані, а товариство малярі нам назустріч, то один, то двойко, та й назбирається чималий гурт. От ми намовимось, куди звертать, та й підем — або до кого з товаришів, або в академію, в майстерні, пробалакать вечір, — іно-/33/ді було і Брюллов опиниться серед нашого гурту... Та люба, та щира розмова, як те море грає, золотом горить на сонці, гомонить та клекотить, так ми гучно та весело гайнуєм бесідою. А як коли, посідаєм на човники та дмухнемо було на вольні острова! Раз якось намовились з Брюлловим погулять-рисувать, захотіли вже і по чарочці, на пристані коло академії сіли в човник: Брюллов, я, Штернберг і Михайлов 41, і поплили... А день — не день, а рай божий, ясний, тихий та веселий... Тільки чути рітинь (зіс) жайвороній! Перевожчик добре гнав човен, доплили острова, висіли, а йому дали два карбованці і випровадили додому, наказав йому, щоб приплив за нами перед вечором. Ото ми й розташувались... І що то за день був золотий! І рисували й читали, бо Брюллов дуже любив читання: оце було, як дома малює, то щоб хто-небудь читав йому, а він слуха та малює. Або як занедужа та лежить на ліжку, то теж щоб читали йому. І розмовляли, і співали, і пили по чарочці та заїдали усячиною. І дуже, дуже веселі були! От уже й вечоріє, і вечір, а перевожчика — нема; уже й ніч, а його не чуть... Коли, якраз опівночі, чуємо — плискоче веслами по воді, аж гульк — пливе човник до нашого берега... Приплив, а відтіля знялось три чоловіки, виступили на остров двоє з клунками, а третій з сапетиком * в руках. То наше товариство; вони увечері вештались по лісу, на другім боці, та з того берега розчули наш галас, та ударились до Петербурга, захопили з собою всякої злагоди на човник та й прилаштувались до нас... От — ніч іще сталась нам яснішою, і сон розігнався... А вранці, дивимось — ще три човники прибилось до нас з товариством: вони прочули, що ми на вольнім розволі з Брюлловим бенкетуєм, та цілісінькою батавою злаштувались додать нам і — додали: привезли з собою кашовара з усякою знадобою і самоварами і — чого там не було... І знову таку бесіду зачинили, що й досі гикається, як згадаєш, чого там не переговорили... Що ще до Адама було, то й те згадували! Та отак ми — два дні з ясним сонечком і дві ночі з білолицим місяцем, укупці, проярмаркували, а на третій, увечері, поплили додому спочивать. А про перевожчика дознали, що він за два карбованці упився, а про нас і забув... Боже-батьку, як згадаєш оте життя вольне, молоде, веселе! Наче сонця освіт розсвіте чорну хмару, осяє мою сумну душу, серце зрадіє, обновиться, як та божа веселочка посля тучі-грому, від ясного сонечка, і ріє в високості! — І туман, хмари-думи, як та павутина, спадуть з мозгу.

А зимою частенько траплялось сидіти без копійки в холодних майстернях: ні в його, ні в мене нема ані півшеляга у кишені...


Из воспоминаний Т. Г. Шевченка (запись Г. Н. Честаховского 42 ), «Киевская старина», 1895, февраль, стор 139 — 141.


* Корзиночка.



/34/




* * *


Я был с Шевченком самый близкий друг. В конце 1830-х и в начале 1840-х годов мы были нерозлучны почти ежедневно. Он жил на Острову, в 5-й линии, дом Аренста, а я в Академии художеств, где имел мастерскую, данную мне за успехи в рисовании и лепке. Эта мастерская (бывшая старая церковная ризница) состояла из одной комнаты с антресолями [...] Рядом с моею мастерской находилась мастерская художника Петра Степановича Петровского 43, работавшего над программою «Агарь в пустыне». Мы с Тарасом, подобно Петровскому — ученики Брюллова, часто посещали его, наблюдая за его работою. Однажды Петровский сльозно жаловался нам на затруднение к окончанию картины: оно заключалось в приискании большой птицы для скопирования крыльев ангела. Где ее найти? Мы с Шевченко искренно сочувствовали горю товарища, но от наших сетований ему легче не было, и ангел-утешитель Агари оставался без крыл. Помимо этого общего, так сказать, горя, мы все трое тужили на пустоту наших желудков, так как сидели буквально без куска хлеба, не имея ни гроша наличных и ни на полушку кредита. Петровский предложил нам итти с ним обедать к его старушке-матери, на Пески. Предложение заманчивое; но путешествие с Острова на Пески и обратно, заняв у нас время, могло заставить нас опоздать к вечерним рисовальным классам, которые начинались в 5 часов вечера. Отказались мы от радушного приглашения Петровского; он отправился один, а мы с Тарасом, оставшись у него в мастерской, с голодухи принялись «спевать» малороссийские песни, вопреки словам дедушки Крылова 44: «кому же в ум прийдет на желудок петь голодный!» От матери Петровский возвратился сытый да еще и с рублем серебра в кармане: старушка отдала ему последние свои деньги на покупку живого гуся для копирования крыльев ангела. Проголодавшемуся Тарасу пришла в голову злая мысль: мигнув мне запереть дверь и держать Петровского за руки, он моментально вынул у него из кармана заветный целковый!.. Взяв фуражки, мы пустились бегом по академическим корридорам; Петровский за нами, умоляя возвратить ему отнятые деньги! Так и пробежали мы до 6-й линии, прямехонько в трактир «Рим». Здесь Шевченко, скомандовав подать себе рюмку «горилки», заказал две порции бифстексу и бросил рубль буфетчику. Бедняк Петровский, волей-неволей, но закусил с нами, а там мы отправились в наши рисовальные классы.

По возвращению из них, сидя вечером в моей мастерской, мы с Шевченко толковали, чем бы помочь Петровскому. Вдруг Тарас громко захохотал:

— Чего ты, дурень, так зеваешь? — сказал он. — Ходим на охоту да Петровскому поможем.

— Как так?

— Увидишь. Да ходим же сейчас. /35/

Дело в том, что у помощника полицмейстера Академии Соколова был, на заднем дворе, небольшой табунок гусей. Мы с Шевченкой, накрыв одного шинелью и зажав ему клюв, потащили его в мастерскую Петровского. Уморительно вспомнить, как мы чередовались зажимать клюв гусю, чтобы не кричала эта неспокойная птица; у Петровского же дверь мастерской заперта. Когда он явился, мы к нему — в мастерскую гуся, который, радуясь свободе и распустивши крылья, с криком вбежал в комнату. Петровский ошалел от изумления: гусь то и нужен был ему! Крылья ангелу были живо написаны, а гуся солдат-истопник сварил для нас в самоваре на тризну.

Петровский представил картину на суд профессоров и отправлен в Италию 45. Шевченко вскоре разбогател так, что по уплате Соколову за гуся рубля осталось у него еще столько же. К. П. Брюллов долго смеялся нашей проделке. Тараса он любил, хотя нередко журил [...]


Ф. П. Пономарев 46, Тарас Григорьевич Шевченко, «Русская старина», 1880, т. 27, стор. 589 — 591.





* * *


Шевченка я знал коротко. Я познакомился с ним в конце 1839 года в Петербурге, у милого доброго земляка Е. П. Гребенки, который рекомендовал мне его, как талантливого ученика К. П. Брюллова... Я просил Шевченка сделать мой портрет акварелью и для этого мне надобно было ездить к нему. Квартира его была на Васильевском острове, невдали от Академии художеств, где-то под небесами, и состояла из передней, совершенно пустой, и другой, небольшой, с полукруглым вверху окном, комнаты, где едва могли помещаться — кровать, что-то вроде стола, на котором разбросаны были, в живописном беспорядке, принадлежности артистических занятий хозяина, разные полуизорванные, исписанные бумаги и эскизы, мольберт и один полуразломанный стул; комната вообще не отличалась опрятностью: пыль толстыми слоями лежала везде; на полу валялись тоже полуразорванные исписанные бумаги; по стенам стояли обтянутые на рамах холсты — на некоторых были начаты портреты и разные рисунки.

Однажды, окончив сеанс, я поднял с пола кусок исписанной карандашем бумажки и едва мог разобрать четыре стиха:


Червоною гадюкою

Несе Альта вісти.

Щоб летіли крюки з поля

Ляшків-панків їсти.


— Що се таке, Тарас Григорьевич? — спросил я хозяина. — Та се, добродію, не вам кажучи, як іноді нападуть злидні, то я пачкаю папірець, — отвечал он. — Так що ж? Се ваше сочинение? — Еге ж! /36/

— А багато у вас такого? — Та є чималенько. — А де ж воно? — Та отам під ліжком у коробці. — А покажіть!

Шевченко вытащил из-под кровати лубочный ящик, наполненный бумагами в кусках, и подал мне. Я сел на кровать и начал разбирать их, но никак не мог добиться толку.

— Дайте мені оці бумаги додому, — сказал я, — я їх прочитаю.

— Цур йому, добродію! Воно не варто праці. — Ні, варто — тут є щось дуже добре. — Іо? чи ви не смієтесь із мене? — Та кажу ж, ні.

— Сількось, — возьміть, коли хочете; тільки, будьте ласкаві, нікому не показуйте й не говоріть. — Та добре ж, добре!

Взявши бумаги, я тотчас же отправился к Гребенке, и мы, с большим трудом, кое-как привели их в порядок и, что могли, прочитали.

При следующем сеансе я ничего не говорил Шевченку об его стихах, ожидая, не спросит ли он сам о них, — но он упорно молчал; наконец, я сказал:

— Знаете що, Т. Г.? Я прочитав ваші стіхі — дуже, дуже добре! Хочете — напечатаю?

— Ой ні, добродію! не хочу, не хочу, далебі що не хочу! Щоб іще попобили! Цур йому!

Много труда стоило мне уговорить Шевченка; наконец он согласился, и я в 1840 году напечатал «Кобзаря»...

[При этом не могу не рассказать одного обстоятельства с моим цензором.

Это был почтенный, многоуважаемый Петр Александрович Корсаков.

Последняя пьеса в «Кобзаре» (моего издания) — «Тарасова ночь». С нею было наиболее хлопот, чтобы привести ее в порядок. Печатание приближалось уже к концу, а она едва только поспела. Поскорее переписавши ее, я сам отправился к Корсакову, прося его подписать ее.

— Хорошо! сказал он, — оставьте рукопись и дня через два пришлите за нею.

— Нельзя, П. А. в типографии ожидают оригинала.

— Да мне теперь, право, некогда читать.

— Ничего — подпишите, не читавши; все же равно — вы не знаете малороссийского языка.

— Как не знаю! — сказал он обиженным тоном.

— Да почему же вы знаете малороссийский язык?

— Как же! Я в 1824 году проезжал мимо Курской губернии.

— Конечно, этого достаточно, чтобы знать язык, и я прошу у вас извинения, что усомнился в вашем знании, но, ей Богу, мне некогда ждать; пожалуйста, подпишите скорее, — повторяю, в типографии ожидают оригинала.

— А что, тут нет ничего такого?

— Решительно нет.

Добрый П. А. подписал; «Кобзарь» вышел.]

В то время был в Петербурге Григорий Степанович Тарновский, с которым я познакомил Шевченка; а вскоре приехал Николай Андреевич Маркович, поссорившись с московскою цензурою за свою историю Малороссии и надеясь найти петербургскую более снисходительною. Я свел его с добрейшим Петром Александровичем [Корсаковым] и в то же время познакомил с ним и Шевченка...

[И вот Тарас наш развернулся, — завелись денежки, — начал кутить...

Я помню эти знаменитые, незабвенные оргии у одного из наших любимых в то время писателей, на которые попадал иногда и Тарас. — Весело, безотчетно весело жилось тогда!... Да и какие лица участвовали в них, и какие имена!... Но — «иных уж нет, а те далече»...]


П. И. М[арто]с, Эпизоды из жизни Шевченка, «Вестник юго-западной и западной России», 1863, апрель, стор. 32 — 35.


Прим. litopys.kiev.ua. Текст в квадратних дужках відновлено за іншим виданням.





* * *


[...] Я довідався, що Тарас живе у Петербурзі і учиться живописі. Пишучи лист від Микити, я не знаю, від чого і як прийшла мені охота приписати і від себе поклін Тарасові. Через якийсь час Микита знов прийшов, просячи прочитати відповідний лист, котрий він одібрав від Тараса. Тарас передавав і мені поклін. То була наша перша завічна знаємість.

Усі свої листи до Микити Тарас писав по-українськи: я й подумав, що він пише по-українськи через те, що думає, що ми такі дурні, що й не розуміємо по-великоруськи. Мене це образило, одначе я нікому про це ні слова не сказав; а Микита просто розсердився і просив, щоб написав про це до Тараса. Не пам’ятаю вже добре, /37/ що іменно я написав на таку тему... Трохи потроху далі Тарас іноді, хоч і рідко, писав до мене, просячи переказати братам його то те, то інше. Дуже жалко, що я не зберіг перших листів Тараса! Пам’ятаю добре одно: довідався Тарас, що маляр Федір Бойко, жонатий з його сестрою, почав напиватися через міру і зобіжає з п’яних очей свою жінку — Тарасову сестру. От і пише через мене до Микити Тарас такий лист: «скажи отому поганому маляреві, що як він не покине пити та бити сестру, то, єй-богу, піде в солдати». Пам’ятаю ще, що раз Тарас, пишучи до мене, додав: «скажи братові Микиті, що як писатиме до мене, то нехай пише по-нашому, бо як ні, то й читати не буду [...]». Тоді я зрозумів, що Тарас бажає мінятися хоч ізрідка рідним словом; з того часу я раз у раз писав до нього по-нашому.


В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 1, стор. 24 — 25.






* * *


Вечером 27-го апреля [1840 г.] собрались у меня: М. И. Глинка 47, граф Ф. П. Толстой 48, А. П. и К. П. Брюлловы 49, два брата Кукольники 50, князь В. Ф. Одоевский 51, барон П. А. Вревский (мой однокашник, убитый при р. Черной) 52, граф В. А. Соллогуб 53, П. П. Каменский 54, М. А. Гедеонов 55, Э. И. Губер 56, В. И. Григорович, Рамазанов (тогда ученик скульптуры) 57, П. В. Басин 58, С. Ф. Щедрин (брат знаменитого мариниста) 59, А. П. Лоде (на сцене Нестеров)60, Н. А. Маркевич 61, И. И. Сосницкий 62, поэт Шевченко, скульптор Витали 63, В. Г. Белинский 64, И. И. Панаев 65, Струйский 66, Гаранович (ученик К. П. Брюллова) 67, Я. Ф. Яненко 68, Владиславлев 69 и несколько моих родственников. Не доставало: О. И. Сенковского 70, Даргомыжского 71, двух братьев Степановых 72, Штерича 73, В. А. и П. А. Каратыгиных 74, О. А. Петрова 75 и доктора Гейденрейха 76. С ними сохранившийся у меня список приехавших дал бы полный персонал нашего кружка, за немногими исключениями тех, которые группировались более около графа М. Ю. Виельгорского и князя В. Ф. Одоевского.


А. Н. Струговщиков 77, Михаил Иванович

Глинка. Воспоминания, «Русская старина», 1874, т. IX, стор. 701 — 702.





* * *


4[V 1840 г.]. У меня Штернберг, Струговщиков и Шевченко, автор «Кобзаря». Парад 50 000 войска; поэтическая вещь! ...

9[V 1840 г.]. Памятный в жизни день! Несколько визитов. Серве 78 здесь. В 9 часов приехал домой от Прюма 79 и нашел у себя /38/ несколько человек гостей. Это прощальный ужин и вместе именины. Были у меня:

1. 2. 3. братья и кузен — Раковичи 80; 4. 5. 6. Тарновские *, 8. Голенковский 81, 9. Шереметьев 82, 10. князь Голицын 83, 11. вице-президент граф Толстой, 12. Штернберг, 13. Никитенко 84, 14. Корсаков 85, 15. Полевой 86, 16. Булгарин 87, 17. Греч 88, 18. Струговщиков, 19. Губер, 20. Сенковский, 21. Каменский, 22. Шевченко, 23. 24. Кукольники и с ними, 25. Яненко.

26. 27. 28. Глинка со своими двумя товарищами, 29... Прюм, 30. Штер 89, 31. Дрейшок 90, 32. Карл Майер 91, 33. Серве-Лоди, Данченко 92, 34. Ригельман 93, 35. Горленко 94, 36. Корба 95, 37. Адъютант Том Толстой 96, 38. Чижов 97, 39. Грегор Галаган 98, 40. Соболевский 99, 41. товарищ Прюма. Двенадцати не помню — всех нас было 53 человека.


Н. А. Маркевич, Рукописный дневник, Институт русской литературы (Пушкинский дом), рукописный отдел, фонд 448.






* * *


Сегодня середа. Зато вечер чудный! У Нестора собрались: Греч, Булгарин, граф Толстой, Чернышев 100, Каменский, Чижов, Струговщиков, Прокопович 101, Шевченко, Яненко и множество других корон, 30 человек там было; мы слушали второй раз Холмского ** — и в этот раз он еще лучше показался. Утром сегодня был у меня Глиночка, хандрит бедняга, то в Италию, то в Париж, то в Туровку ко мне мечется. Вот что наделала его красавица Марья Петровна ***.


Н. А. Маркевич, Рукописный дневник, Институт русской литературы (Пушкинский дом), рукописный отдел, фонд 448.



* Поміщики з Чернігівщини. — Ред.

** Трагедію Н. В. Кукольника «Князь Холмський». — Ред.

*** Дружина композитора. — Ред.






* * *


Кроме положенных еженедельных артистически-литературных, великосветски-литературных и просто литературных вечеров, литераторы изредка сходились друг у друга и делали вечера. Самым гостеприимным из литераторов того времени был Е. П. Гребенка, постоянно сзывавший к себе своих литературных приятелей при получении из Малороссии сала, варенья или наливок. Гребенка в это время еще не был женат. Он жил на Петербургской стороне в казенной квартире 2-го кадетского корпуса, где был учителем [...]

В этот раз у Гребенки сошлось многочисленное общество и, между прочим, Шевченко, который начинал уже пользоваться большою /39/ популярностью между своими соотечественниками; товарищи Гребенки по службе — А. А. Комаров 102 и Прокопович (товарищ Гоголя 103 по Нежинскому лицею и приятель его) [...] На вечере у Гребенки некому было проповедывать ни о святыне искусства, ни о каких-нибудь возвышенных предметах; там просто болтали о вседневных и литературных новостях и приключениях [...]

После ужина все оживились еще более. Гребенка начал напевать малороссийские песни, а Шевченко подплясывал под свои родные звуки.


И. И. Панаев, Литературные воспоминания, Л., 1950, стор. 103 — 105.






* * *


Имя г. Шевченка, если не ошибаемся, в первый раз еще появляется в русской литературе, и нам тем приятнее было встретить его на книжке, в полной мере заслуживающей одобрение критики.

Стихотворения г-на Шевченка ближе всего подходят к так называемым народным песнопениям: они так безыскусственны, что вы их легко примете за народные песни и легенды малороссиян: это одно уже много говорит в их пользу. Автор не облекает своих чувств и поэтических мыслей в форму ямбов, хореев и проч.; он даже не старается, для оригинальности (по примеру некиих пиитов), писать теми же ямбами, но только против принятого всеми порядка, стихами в 9 и 10 стоп, чтобы после громко кричать: «Я! я, я! выучил Русь писать уродливые стихи», — а при всем том его стихи оригинальны: это лепет сильной, но поэтической души... Что же такое «Кобзарь»? А вот прочтите начало стихотворения «Тарасова ночь» (стр. 107), и вы узнаете:


На розпутті кобзар сидить

Та на кобзі грає;

Кругом хлопці та дівчата,

Як мак розцвітає.

Грає кобзар, приспівує,

Вимовля словами,

Як москалі, орда, ляхи

Бились з козаками;

Як збиралася громада

В неділеньку вранці,

Як ховали козаченька

В зеленім байраці.

Грає кобзар, приспівує,

Аж лихо сміється...


Здесь есть и поэтические думы, и исторические легенды, и чары оставленной любви, и простодушная история любви Катерыны, — словом, все элементы народной поэзии юга нашего отечества. /40/

Но зачем г. Шевченко пишет на малороссийском, а не на русском Языке? Если он имеет поэтическую душу, почему не передает ее ощущений на русском? — скажут многие. — На это можно отвечать вопросом же: а если г. Шевченко вырос в Малороссии; если его поставила судьба в такое отношение к языку, на котором мы пишем и изъясняемся, что он не может выразить на нем своих чувств? если с младенчества его представления одевались в формы южного наречия, то неужели для этого должно зарывать талант в землю? Неужели должно заглушить в душе святые звуки потому только, что несколько человек в модных фраках не поймет этих звуков, не поймет или не захочет понять родного отголоска славянского языка, отголоска, летящего с юга, из колыбели славы и религии России, между тем, как эти же люди будут считать смертным грехом не понимать самых тонких намеков высокомудрого Бальзака с братиею?..

Сверх того, книги, писанные по-малороссийски, вроде «Лыстов до землякив» Основьяненка или «Приказок» Гребенки или «Катерыны» Шевченка (стр. 21), имея нравственную цель и будучи рассказаны языком, понятным для всякого малороссиянина, без сомнения принесут величайшую пользу южнорусским простолюдинам-читателям.

Издание «Кобзаря» опрятно; при книжке приложена картинка, сделанная Штернбергом — великим мастером изображать малороссийские народные сцены; на картинке представлен слепой кобзарь (певец) с провожатым: кобзарь сидит один; руки его лежат на струнах бандуры; голова, осененная думою, поникла. Вы в нем видите кочующего поэта; нет на земле места


Тому, хто все знає, тому, хто все чує.

Що море говорить, де сонце ночує,

Його на сім світі ніхто не прийма!.. (стр. 19).



В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. IV, М., 1954, стор. 171 — 172.





* * *


В «Катерине» вы видите несчастие бедной девушки, которая полюбила москаля, офицера. Начинается поэма добродушным обращением:


Кохайтеся чорнобриві,

Та не з москалями,

Бо москалі — чужі люди,

Роблять лихо з вами.

Москаль любить жартуючи,

Жартуючи кине;

Піде в свою Московщину,

А дівчина гине. /41/


Но эта откровенная, простая мораль, так добросердечно высказываемая, вовсе не кладет дидактического оттенка на всю повесть, которая, напротив, вся исполнена самой свежей неподдельной поэзии. У Катерины родился сын, и она идет в «Московщину» — отыскивать отца его. Прощание матери с ней, ее путь, ее встреча с милым, который ее отталкивает, — все это изображено с тою нежностью грусти, с тою глубиною и кротостью сердечного сожаления, равные которым встречаются именно только в малороссийских песнях.


Н. А. Добролюбов 104, Собрание сочинений в трех томах, т. 3, М., 1952, стор. 542.





* * *


Между всеми произведениями поэзии, появлявшимися в эти три месяца, одно последнее достойно внимания. Оно писано по-малороссийски. В нем собрано несколько простонародных лирических излияний души, живых и счастливо переданных автором. Понимающие малороссийский язык прочтут это" собрание, конечно, с удовольствием и благодарностью.


Сочинения и переписка П. А. Плетнева 105, т. II, СПб., 1885, стор. 283.





* * *


Лишь только Пушкин умер, все мудрые мужи приложили палец ко лбу и задали себе вопрос: есть ли на Руси поэт?.. Долго думали они, много истратили времени, желчи и чернил и наконец решили: «А. не поэт, — пишет кудряво; Б. не поэт, — пишет гладко; В. не поэт, — не у нас печатает», и так далее. А есть поэты: по временам доходят до нашего слуха прекрасные песни, отрадные явления, носящие на себе отпечаток несомненного дарования. К таким явлениям принадлежит «Кобзарь» господина Шевченко. [Жаль только, что эта книга не может быть принята нашею литературою; что это стихи — не русские; что они писаны на особенном провинциальном наречии, непонятном для большей части наших читателей. Притом, малороссийские поэты, как нам кажется, не довольно обращают внимания на то, что они часто пишут таким наречием, котораго даже не существует в России: они, без церемонии, переделывают великороссийские слова и фразы на малороссийский манер, создают себе язык небывалый, которого ни одна из всех возможных Россий, — ни великая, ни средняя, ни малая, — ни белая, ни черная, ни красная, — ни новая, ни старая, — не могут признать за свой, и из этой помеси слов холхлатых и бородатых, бритых и небритых, южных и северных, на этом гибридском диалекте, хотят достигнуть поэтической славы. Слава никогла еще не была уделом изобретателей новых языков: современники Столпотворения, где первый опыт употребления смеси разнородных языков оказался столь неудачным, люди всегда поклонялись одному только умению постигать дух языка определенного, существующего, употребительного, и искусно пользоваться его природными средствами. Тут нет в виду никаких личных претензий к «Кобзаре», автор его, как человек с дарованием, сам поймет справедливость этого замечания и извлечет из него нужную для себя пользу.]

На каком бы языке он ни писал, он — поэт. Он умеет чувствовать и высказать чувство свое ловким стихом; на каждом произведении его лежит печать поэзии, которая идет прямо к сердцу.

[Думи мої, думи мої, Лихо мені з вами!] [...]

[Нет сомнений, что это очень милые стихи, хотя и великороссийской стихотворной фразеологии здесь гораздо более, нежели народной малороссийской.]


О. Сенковский, Новые книги, «Библиотека для чтения», 1840, апрель, т. XXXIX, стор. 14-16.


Прим. litopys.kiev.ua. Текст в квадратних дужках відновлено за першодруком.



* * *


Кобзою называется в Малороссии осьмиструнная бандура, кобзарем — бандурист, напевающий по деревням и городам народные песни, аккомпанируя себе на этом национальном инструменте. Еще в детстве моем, проживая у родственников моих в Малороссии, я любил слушать тамошние напевы, которыми убаюкивал меня слепой коб-/42/зарь Грицько. По большей части это были народные мелодии о любви козака к козачке, целые поэмы и думы о подвигах Палея 106, Богдана Хмельницкого 107, о смелых наездах запорожцев на Крым, о походах удальцов наших на дальнюю Синопу и Трапезонд*. Ничего нельзя вообразить себе трогательнее и торжественнее этих мелодий, и Н. А. Маркевич оказал истинную услугу отечественной музыке, приступив к изданию в свет малороссийских народных мотивов 108.

Не менее драгоценна для литературы отечественной и вновь изданная книжка малороссийских стихотворений под скромным именем «Кобзаря». Они написаны совершенно в национальном духе: полны чувства, неподдельной грации и простоты. К этой книжке приложена прелестная литография, сделанная по рисунку известного Штернберга. На ней изображен слепой кобзарь, наигрывающий национальные мелодии, кобзарь-певец — прототип тех народных баянов, которые под именем бардов, менестрелей, труров, редерейкеров, трубадуров и миннезенгеров оглашали своими песнями, балладами, легендами, бардитами и сирвентами все государства Европы. Сами кобзари сделались теперь довольно редки в полуденной России; но мелодии их звучат еще в устах певучей Малороссии; но стихи этих очаровательных напевов не замерли еще в памяти народа: они отзываются в ней как предания его славы, ума и чувствований.

Малороссийское наречие, которым говорит несколько миллионов единоверцев наших в полуденной России и Галиции, возбудило уже внимание всех любителей древностей русских. В нем таится еще много драгоценных преданий, недоступных для тех исследователей истории, которые говорят о нем с презрением, как о каком-нибудь безграмотном jargon или patois ** французских провинций. Мы не разделяем их мнения и не перестанем присоединять слабый голос наш к похвалам просвещенных критиков, которыми осыпают они умных делателей в этом свежем цветистом саду — покойного Котляревского 109, Гулака-Артемовского 110, Грицька Основьяненка, Гребенку и других. Сочинитель «Кобзаря» г. Шевченко обладает — как слышали мы — не одним талантом писать малороссийские стихи, он художник в полном смысле этого слова. Автор высочайшей поэмы нашего века «Разрушение Помпеи», К. П. Брюллов, есть гений-наставник г. Шевченки; а у такого наставника есть чему поучиться! Пока успехи молодого художника-живописца еще не выставлены перед публикою, полюбуемся его свежим даром поэзии в отечественных стихах. Эти стихотворения принесли бы честь любому имени во всякой литературе [...]

Мы уверены, что не только Украина, но и мать ее, великая Россия, примет, как детей своих розумных, цветистых деток любезного /43/ нашего кобзаря. Кроме этого трогательного воззвания, в сборнике г. Шевченки находятся следующие стихотворения: «П[е]ребендя», посвященная Е. П. Гребенке; «Катерина», целая поэма-роман в V песнях, посвященная В. А. Жуковскому; «Тополя», посв. П. С. Петровской; «Думка»; «До Основ’яненка» (послание); «Іван Підкова», легенда, посв. В. И. Штернбергу; «Тарасова ніч», воспоминание Кобзаря, посв. П. И. Мартосу. Все они полны чувства, ума, простоты, грации и щирой правды. От души рукоплещем автору и певцу таких милых песен, усердно благодарим просвещенного издателя за напечатание этой прелестной книжки!


П. К[орсаков], «Кобзарь» Т. Шевченка, «Маяк», 1840, ч. VI, стор. 94 — 95.



* Портові міста в Туреччині на побережжі Чорного моря. — Ред.

** Жаргоні або говірці. — Ред.






* * *


Произведения Шевченка, изданные в отдельной книжке под названием «Кобзарь», показывают в авторе необыкновенное дарование. Он не только напитан народною малороссийскою поэзиею, но совершенно овладел ею, подчинил ее себе и дает ей изящную, образованную форму. Черты в изображаемых им лицах — Катерине, Кобзаре, Перебенде суть те самые, которые нам представляет природа; но, вместе с тем, в них заключается поэзия общая, понятная всякому. Чувство поэта отличается характером томным, унылым; он принимает близко к сердцу прежнюю судьбу народа, — но это тоска вовсе не изученная — это целый народ, говорящий устами своего поэта: душа его сознала сочувствие и сходство между состоянием своим и общенародным чувством; вместе с движениями сердца, которые принадлежат поэту, живо слились движения, свойственные всякому, кто будет в состоянии ему сочувствовать. Оттого всякий — будь только у него хоть несколько тех побуждений, которые наполняют внутренний мир малороссиянина, будет до того проникнут поэзиею Шевченка [...]

Язык Шевченка превосходен везде...


Иеремия Галка *, Обзор сочинений, писанных на малороссийском языке, «Молодик», 1843, стор. 177 — 179.


* Псевдонім М. I. Костомарова. — Ред.





* * *


Квитка был уже наверху своей литературной славы, когда в малороссийской словесности явился достопамятный Шевченко со своим «Кобзарем» 1840 года. Перед этим новым певцом Украины все малороссийские стихотворцы, возникшие вместе с Квиткою — Гребенка, Матерынка, Забела, Тополя, Могила, Галка 111 и прочие остались назади, как poetae minores **. Не говорю о нашей заднестровской братии /44/ того времени — Левицком 112, Вагилевиче 113, Устиановиче 114, Шашкевиче 115, Могильницком 116... Запевы юной червоно русской музы были слабы в сравнении с хором вышепомянутых певцов малороссийских.


М. Максимович 117, Трезвон о Квиткиной «Марусе», «Киевская старина», 1893, август, стор. 259.


** Другорядні поети. — Ред.






* * *


[...] В то время уже, как отрадные оазисы, выдавались некоторые семейства с новым направлением, отличавшиеся и образованием, и гуманностью. Их было немного, но, проехав несколько десятков верст, вы были уверены встретить и умную беседу, и интересную книгу, поспорить не об одних собаках и лошадях и услышать истинную музыку. Между женщинами этих семейств начиналось стремление к национальной литературе; они наперерыв читали «Кобзаря» Шевченка, изданного в Петербурге [и встреченного критикой единодушным глумлением. Что украинки читали родного поэта — казалось бы делом весьма обыкновенным и по-видимому естественным; но кто знает строй тогдашнего общества, тот не может не подивиться. Дети достаточного сословия, особенно девочки, от кормилицы поступали или к иностранным нянькам, или к таким, которые говорили по-русски, и каждое украинское выражение вменялось им в проступок и влекло за собою наказание. Еще мальчики могли научиться по-украински, но девочкам предстояло много труда понимать «по-мужицки», хотя ничто не мешало сохранять родной акцент и до глубокой старости.] В то время, кроме «Энеиды» Котляревского, которой девицам читать не давали, на украинском языке были уже: повести Квитки, Полтова и приказки Гребенки, имелись везде рукописные сочинения Гулака-Артемовского; но все это читалось как-то вяло высшим кругом. Появление «Кобзаря» мигом разбудило апатию и вызвало любовь к родному слову, [изгнанному из употребления не только в обществе высшего сословия, но и в разговоре с крестьянами, которые старались, и конечно смешно, выражаться по- великорусски. Смело могу сказать, что после появления «Кобзаря» большинство принялось за повести Квитки.]


А. Чужбинский 118, Воспоминания о Т. Г. Шевченке, СПб., 1861, стор. 3 — 4.




* * *


«Причинна», баллада Шевченко, прекрасна. Это предание, рассказанное звучными стихами, рождает желание, чтобы г. Шевченко почаще дарил родину подобными пьесами [...]

Но из всех стихотворений «Ластовки» самое примечательное, как по звучности стиха, по глубине мысли и чувства «На вічну пам’ять Котляревському» г. Шевченко. Словно седой кобзарь ударил в звонкие струны [...]

Есть еще народные песни и пословицы, довольно замечательные, и прекрасный отрывок из поэмы Шевченко «Гайдамак». Воображаю, что это будет за поэма!.. Степь, могилы, Днепр, леса, казачество!.. ляхи!.. о, братику, пиши швидче свого «Гайдамака», пиши та дай і мені послухать козацької розмови.


А. Чужбинский, Ластовка, собрание сочинений на малороссийском языке, «Москвитянин» 1841, № 10, стор. 452 — 455. /44/





* * *


...Добре пам’ятаю, що, напечатавши вперше своїх «Гайдамаків», він переслав мені їх, надписавши: «Братові Варфоломею Шевченку на завічну знаємність».


В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, журн. «Правда», 1876, № 1, стор. 25.





* * *


У Шевченка мы находим все элементы украинской народной песни. Ее исторические судьбы внушили ему целую поэму «Гайдамаки», чудно разнообразную, живую, полную силы и совершенно верную народному характеру или по крайней мере характеру малороссийских исторических дум. Поэт совершенно проникается настроением эпохи, и только в лирических отступлениях виден современный рассказчик. Он не отступил, например, пред изображением того случая, как гайдамацкий герой Гонта убивает своих малолетних детей, узнав, что их сделали католиками в иезуитском коллегиуме; он долго останавливается над этим эпизодом и с любовью рисует подробности и последствия убийства. Не отступил он и пред изображением произведенных гайдамаками ужасов в главе «Бенкет у Лисянци»; не отступил и пред трудною задачею воспроизвести народные сцены в Чигирине (в главе: «Свято в Чигирини»). Много надо поэтической силы, чтобы приняться за такие предметы и не изменить им ни одним стихом, не внести своего, современного воззрения ни в одном намеке. А Шевченко именно выполнил свое дело так, что во всей поэме сохранено полное единство и совершенная верность характеру козацких восстаний на ляхов, сохранившемуся почти неизменным до довольно позднего времени. Сила козацкой ненависти к ляхам выражается у Шевченка в восклицании козака Яремы, у которого похитили они невесту. «Отчего не умер я вчера, еще не зная об этом, — говорит он. — А теперь если и умру, так все равно — из гроба встану для того, чтобы мучить ляхов».

Но в лирических отступлениях, как сказали мы, является пред нами современный поэт, любящий славу родимого края и с грустной отрадой припоминающий подвиги отважных предков.


Н. А. Добролюбов, Собрание сочинений в трех томах, т. 3, стор. 540 — 541.





* * *


Восторг, произведенный во всей Малороссии творениями г. Шевченки, особливо последнею поэмою «Гайдамаки», уже прямо свидетельствует, что это дарование не поддельное, не маленькое, не рядо-/46/вое. Следовало бы больше, гораздо больше сказать; но щедрость на возгласные хваления так нынче изверилась всем, что я ограничусь сказанным и постараюсь лицом к лицу поставить поэта перед читателями; тогда сами они, собственною оценкою, добавят то, что мною с намерением убавлено.

Поэма «Гайдамаки» вылилась прямо из души поэта. Это не вязка мертвых стихов, сочиненных умом и написанных холодным, гусиным пером; это глубокая, внутренняя песнь души, воплотившаяся в живые звуки, долетающие до глубины вашего сердца.

Да, в «Гайдамаках» вся народная малороссийская поэзия, со всеми ее совершенствами и недостатками: порой стихи без рифм, порой, где нужно, рифмованная проза..., но везде особенная певучесть малороссийского стиха, который, в этом отношении к русскому, то же, что итальянский к французскому. Многие страницы я решительно не читал, а пел, читая вслух, вовсе не будучи певуном. И это — главное, неоцененное достоинство поэмы и лучшая проба дарования. Прочтя со вниманием поэму, вы скажете: «да, это именно спивал Кобзарь!», так и виден запорожский дух. Не многие поэмы, при всей правильности, искусстве и звучности стихов, могут похвалиться тем, что они передали так верно родные напевы — свою народность, как Шевченко.


Николай Тихорский 119, «Гайдамаки». Поэма Т. Г. Шевченка, «Маяк», 1842, т. IV, кн. 8, стор. 88.






* * *


Поэма г. Шевченка «Гайдамаки» есть драгоценный подарок не только для литературы русской, но и для частной истории России! Если словесность есть представительница народного духа, нравов, обычаев и деяний, то в этом отношении подобное произведение, как «Гайдамаки», есть по-истине народное. Попробуйте передать его на каком другом языке, оно потеряет половину своего достоинства: останутся только портреты и дела, т. е. общечеловеческое, все прочее исчезнет. Язык всегда будет единственным препятствием, ибо он образуется по духу народа; чем оригинальнее народ, тем своеобразнее язык его. А потому нельзя не пожелать нашим литераторам, действующим с таким чистым усердием на втором поприще словесности всей нашей русской семьи, чтобы их произведения на чисто малороссийском языке были издаваемы, в типографском отношении, с гораздо большей аккуратностью. По изданию «Гайдамаков» (Спб. 1841 — в типографии Сычова) видно, что оно решительно не было в корректуре [...] В таком языке, каков малороссийский, где правописание еще не обобщилось, где один пишет, сближаясь более с звуками народной речи (что, кажется, едва ли не справедливее), другой — выражает эти зву-/47/ки сложными буквами и знаками, по образцу западнославянских: языков, — строгая корректура при печатании книги должна обратить на себя особенное внимание издателя.


Федор Китченко 120, Два слова собратам, по прочтении поэмы г. Шевченка «Гайдамаки», и присловье «Москвитянину», «Москвитянин», 1843, № 11, стор. 242 — 243.





* * *


С произведениями Шевченка познакомил меня в Петербурге в 1841 году альманах Гребенки «Ластовка» 121. Встретившись вскоре после этого с земляком Зеленским 122, я завел разговор о помещенных в альманахе неподражаемых произведениях какого-то Шевченка. «Не хочешь ли, я познакомлю тебя с автором?» Разумеется, предложение было принято с искреннею благодарностью. Через несколько дней после этого, вечером, вошел ко мне с земляком моим незнакомый господин, приветствовавший меня следующими словами: «Дай боже здравствовать, оце той самий Тарас, що ви хотіли з ним познайомиться».

Беседа наша продлилась далеко за полночь, вращались около произведений и главного их предмета — дорогой обоим Украины.

С первой встречи поэт не мог не заметить, что думы его и в то время производили на меня глубокое впечатление, и его добрая простая душа не могла не отозваться полным, искренним сочувствием.

[В] продолжение семимесячного пребывания моего в Петербурге Шевченко часто посещал меня, принося почти каждый раз что-нибудь новое из своих произведений. Местность моей родины, в средине Малороссии, отдалена от всего ей иногородного, и еще не так давно в ней не было ни одного еврея, ни поляка. С другой стороны, с давнего времени существовало в ней учебное заведение, в которое почти из каждого уголка Украины вносились родные литературные элементы, усвоившиеся местным наречием, что естественно, вместе с влиянием науки, должно было способствовать чистоте, богатству и художественной отделке наречия; так думал М. А. Максимович, так был убежден Шевченко и на основании этих убеждений произведения его должны были подвергаться моей корректуре в видах очищения их от наплыва уродовавших родную ему заднепровскую речь полонизмов.

Из написанных им в то время произведений на русском языке я помню прекрасную повесть в стихах «Слепая», написанную кипучим вдохновенным стихом, и мелодраму в прозе «Невеста», содержание которой отнесено к периоду гетманства Виговского, — образец неподражаемого неудавшегося Основьяненку искусства передавать местным русским языком быт Украины с полнейшим соблюдением оборотов родной речи и народного характера действующих лиц...


А. Козачковский, Из воспоминаний о Т. Г. Шевченке, газ. «Киевский телеграф», 1875, № 25. /48/






* * *


Лицо у Шевченка было не красиво, но выражение его показывало в этом человеке присутствие великого ума. Когда он говорил с женщинами, лицо его делалось необыкновенно приятным. Женщины его очень любили. [Шевченко не был живописцем и под конец жизни сам сознал это; впрочем, композитор он был отличный. Исполнение далеко не соответствовало предначертанному плану, и не раз он плакал, неудачно рисуя картину, отлично им задуманную. В церкви полтавской военной гимназии есть образ царицы Александры, рисованный Шевченком; иконостас был заказан в Петербурге в то время, как он был учеником Академии. Впрочем, это был вечный ученик, вечный труженик, вечный страдалец.]


Рассказ Федота Ткаченко 123. Е. А. Ганненко, Новые материалы для биографии Т. Г. Шевченко, «Древняя и новая Россия», 1875, кн. 6, т. II, стор. 193.






* * *


В числе учеников Брюллова находился в то время Т. Г. Шевченко, с которым, сам не знаю как, я близко сошелся, несмотря на значительную разницу лет. Т. Г. было тогда лет тридцать, может быть, больше; он жил в одной из линий Васильевского острова и занимал вместе с каким-то офицером крошечную квартиру. Я посещал его довольно часто и постоянно заставал за работой над какою-нибудь акварелью — единственным его средством к существованию. Сколько помню, Шевченко был тогда постоянно в веселом настроении духа; я ходил слушать его забавные рассказы и смеялся детским, простодушным смехом.


Д. В. Григорович 124, Литературные воспоминания, Полное собрание сочинений, т. XII, СПб., 1896, стор. 241.





* * *


Во время пребывания в Академии художеств Шевченко бывал в доме у известного ветерана-инвалида Скобелева, бывшего в то время командиром Петропавловской цитадели 125, и дарил старику картины своей работы.


Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко, по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 73.












Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.