[Біографія Т. Г. Шевченка за спогадами сучасників. — К., 1958. — С. 138-161.]

Попередня     Головна     Наступна

УЧАСТЬ В АРАЛЬСЬКІЙ ЕКСПЕДИЦІЇ

В этом году [1848 г.] приехал в Оренбург капитан-лейтенант Алексей Иванович Бутаков ²⁸⁰, отправлявшийся для исследования Аральского моря. Имея надобность в художнике для снятия морских берегов и услышавши о находившемся в Орской Шевченке, он просил корпусного командира Обручева командировать к нему Шевченка художником; но генерал признал это невозможным, помня высочайшее запрещение Шевченке брать в руки перо и карандаш и вместо Шевченка командировал к Бутакову польских изгнанников, Залесского и Турно ²⁸¹. Тогда Бутаков выпросил к себе в экспедицию Шевченка ввиде матроса и отправился вместе с ними в степь в 1848 году ²⁸². Подробности этой жизни мне неизвестны; но Ш. говорил, что Бутаков был вполне товарищ их, что они время проводили довольно весело, и Ш. с Залесским и Турно постоянно рисовали, при малейшей к тому возможности.

Из воспоминаний М. М. Лазаревского о Т. Г. Шевченке, «Русский архив», 1899, кн. 4, стор. 645.

* * *

В начале 1848 года Т. Г-ч с ротой был отправлен в Уральское укрепление ²⁸³, а оттуда, в числе других нижних чинов 5-го линейного батальона, командирован для прикрытия от нападения кочующих киргизов транспорта, следовавшего под начальством генерала Шрейбера ²⁸⁴ в Раимское укрепление ²⁸⁵, на берега Сыр-Дарьи. Затем, как известно, Ш-ко безвестно пропадал в опасной Аральской экспедиции А. И. Бутакова.

Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченке, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 156. /139/

* * *

На другой день после нашего выступления мы видели вдали пал, то есть огонь, пущенный киргизами по степи, чтобы сжечь старый ковыль и дать возможность беспрепятственно расти свежему, и долго любовались, как отдельные сначала огоньки постепенно сливались в непрерывные нити, сопровождаемые сильным заревом. По желанию генерала Шрейбера Шевченко нарисовал акварелью эту импровизованную иллюминацию и подарил ему свой рисунок...

14 мая транспорту нужно было переправиться через реку Орь, и так как вода была высока, то генерал поручил мне с лейтенантом Бутаковым навести плавучий мост. Дело было нелегкое, так как, употребляя на возведение моста бревна и канаты, следовавшие в укрепления, мы не имели права их рассекать. Тем не менее, в несколько часов мост был готов и по нем беспрепятственно были проведены войска, орудия и подводы. После переправы транспорту была дана первая дневка в степи...

На первом переходе я познакомился с Т. Г. Шевченко, который, служа рядовым в Оренбургском линейном № 5 батальоне, был командирован, по просьбе лейтенанта Бутакова, в описную экспедицию Аральского моря, для снятия береговых видов. Я предложил несчастному художнику и поэту пристанище на время похода в своей джуламейке, и он принял мое предложение. Весь поход Шевченко сделал пешком, отдельно от роты, в штатском плохеньком пальто, так как в степи ни от кого и от него в особенности не требовалось соблюдения формы. Он был весел и, по-видимому, очень доволен раздольем степи и переменою свогго положения. Походная обстановка его нисколько не тяготила; но когда после продолжительного похода мы приходили в укрепление, где имели возможность заменять сухари и воду свежим хлебом и хорошим квасом, Тарас Григорьевич шутливо обращался к моему человеку с словами: «дай, братец, квасу со льдом, ты знаешь, что я не так воспитан, чтобы пить голую воду». Он много рассказывал о своих мелких невзгодах, но о крупных политических никогда не говорил ни слова. Особенно свеж у меня в памяти следующий рассказ Шевченко о школе, в которой он учился: «По субботам, перед роспуском по домам, всех нас, и правых и виновных, секли, причитывая четвертую заповедь».

А. И. Макшеев ²⁸⁶, Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю, СПб., 1896, стор. 29 — 30.

* * *

Помню, собрались мы в Сыр-Дарьинский поход; попал в команду и Шевченко. К учебной солдатской аммуниции он был непривы-/140/чен, а о походной и говорить нечего; ведь он у нас маленько-то льготами пользовался. Двинулись в поход. День был жаркий, безветренный; солнце пекло немилосердно; даже киргизы ехали без верхнего халата. Только переправились мы через Орь и вступили в зеленую еще в то время степь, как Шевченко вдруг пал в строю, крепок был, а нет — сморила его духота. Подбежали офицеры, доктор, а ротный командир сначала было прикрикнул, да видит, что дело-то не ладно — пожалел. Положили его в походную повозку и двинулись дальше. Скоро он поправился и мало-помалу привык. Потом я потерял его из виду.

Воспоминания К. Агапа Федоровича. А. Матов, Воспоминания о Т. Г. Шевченко, газ. «Русские ведомости», 1895, № 242.

* * *

[...] Как только прибыл туда [к низовью Сыр-Дарьи] этот отряд [воинская часть, сопровождавшая экспедицию Бутакова], как сразу же и приступил сначала к окончательному устройству Раимского укрепления, которое за год перед тем было заложено и в котором флота лейтенант Бутаков с прапорщиком штурманов Поспеловым строил уже две шкуны, названные впоследствии «Константин» и «Михаил», затем к постройке небольшого форта, названного «Косс-Аральским». Форт этот, находившийся неподалеку от Раимского укрепления, предназначался для помещения складов и людей нашей, тогда только-что нарождавшейся сыр-дарьинско-аральской флотилии. Вскоре и суда флотилии, и форт Косс-Аральский, с помещениями для ее людей, были готовы; а так как именно людей-то для службы на ней и не хватало, то для исполнения матросских обязанностей и была отправлена к ней в распоряжение Бутакова от 1-ой и 2-ой рот 4-го оренбургского линейного батальона команда в числе 5 унтер-офицеров, 36 рядовых и 1 фельдшера. Уже из какого сорта людей выбраны были эти импровизованные матросы — не умею вам сказать, но только в числе их находился и рядовой 2-й роты Тарас Шевченко.

Рассказ Е. Косарева. Н. Д. Н[овицкий] ²⁸⁸, На Сыр-Дарье у ротного командира, «Киевская старина», 1889, март, стор. 567 — 568.

* * *

В Раиме, в ожидании окончания сбора шкуны, мне пришлось прожить более месяца. Постройки в укреплении, такие же как и в Уральском, далеко еще не были сделаны все, и потому я поместился среди площади в кибитке, обращенной дверьми к полуразрушенной могиле /141/ батыря Раима, от которой получили название урочище и самое укрепление. [Могила считалась у киргизов священною, и потому оставлена среди укрепления нетронутою.] [...]

В кибитке жил со мною Т. Г. Шевченко. По утрам он рисовал с меня портрет акварелью, но сходство ему не удалось и потому он его не кончил. Руки и отчасти платье доделал потом козак Чернышов, родной брат известного художника, и в таком виде портрет сохранился у меня. Я дорожу им как прекрасною картинкою и как памятью о Шевченко.

А. И. Макшеев, Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю, стор. 45 — 46.

* * *

На шкуне начали кампанию чины, которых прилагается именной список.

Командир шкуны — лейтенант Бутаков, Корпуса штурманов прапорщик Поспелов, ген. штаба штабс-капитан Макшеев, Корпуса топографов прапорщик Акишев ²⁸⁹, старший фельдшер Александр Истомин; переведенные из 45 флотского экипажа унтер-офицеры: Рахматулла Абизаров, Дм. Садчиков, Парфен Клюкин; рядовые: марсовой Иван Петренко; 1 статьи: Калистр. Парфенов, Аверьян Забродин, Густав Терм, Ион Полетаев, Григорий Орлянский, Михайло Воронов, Тарас Фунин, Иван Иванов, Прокофий Васильев, Никита Даниленко, Абдул Оскин; 2-й статьи: Гаврило Погорелое, Андрей Сахнов, Николай Трифонов; рядовые линейных батальонов Тарас Шевченко (живописец), Фома Вернер (для геологических исследований ²⁹⁰; денщики: Иван Тихое при лейт. Бутакове, Марковей Сидоров при шт.-кап. Макшееве. Итого 27 порций.

Дневные записки плавания А. И. Бутакова на шкуне «Константин» для исследования Аральского моря в 1848 — 1849 гг., Ташкент, 1953, стор. 13 — 14.

* * *

30-го июля шкуна «Константин» вышла в море для описи. На шкуне находилось 27 человек, в том числе 4 офицера; но в маленькой офицерской каюте помещалось 7 человек: начальник описной экспедиции Алексей Иванович Бутаков, я, Корпуса штурманов прапорщик Ксенофонт Егорович Поспелов, Корпуса топографов прапорщик Артемий Акимович Акишев, рядовые Шевченко и Вернер, и фельдшер Истомин [...] Каюта наша была так тесна, что в ней не было возможности ни стоять, ни сидеть; поэтому днем все были большею частию на палубе, а я оставался на ней и ночью [...] При неудобстве помеще-/142/ния, мы терпели большой недостаток в пище и даже иногда в воде. Понятно, что, отправляясь в экспедицию не из европейского порта, а из небольшой крепости, только что возникшей в отдаленной и пустынной стороне, мы не могли запастись ничем и должны были довольствоваться тою почти совершенно испортившеюся провизией, которая была приготовлена в Оренбурге задолго до экспедиции, хранилась, вероятно, в сыром месте и потом провезена, во время сильной жары, более тысячи верст. Черные сухари обратились в зеленые от плесени, в солонине завелись черви, а масло было так солоно, что с ним невозможно было есть каши; только горох, конечно, без всякой приправы, не изменял нам, но его давали всего два раза в неделю, по средам и по пятницам [...]

Каждый из нас с любовью и энергиею занимался своим делом, ставя на второй план лишения и опасности, с которыми оно было сопряжено.

А. И. Макшеев, Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю, стор. 56 — 58.

* * *

Для этого флота в 1848 году был построен на Кос-Арале ²⁹¹ отдельный небольшой форт, названный Кос-Аральским фортом, в котором и помещались все воинские чины флота, независимо от гарнизона, расположенного в Раимском укреплении.

Лейтенант Бутаков получил распоряжение от главного начальника Оренбургского края отправиться с вверенной ему эскадрой в Аральское море, по открытии весенней навигации 1848 года, как для обозрения оного и берегов, так и [для] промера глубины в море.

Дождавшись этого времени, он выступил с эскадрою в морское плаванье, пробыв там все лето, а в половине августа возвратился в Кос-Аральский форт, еще не окончивши всего обозрения.

Е. Косарев, Извлечение из дел и памяти, «Киевская старина», 1893, февраль, стор. 247.

* * *

Во время похода на Сыр-Дарью и описи Аральского моря я прожил с Шевченко не разлучаясь 4¼ месяца и во все это время видел его постоянно бодрым и веселым. Ко всем неудобствам походной обстановки он приноравливался легко и вел жизнь совершенно трезвую, [хотя наклонность к водке, сильно развившаяся в нем впоследствии в Новопетровском укреплении, проявлялась и в это время.]

Воспоминания А. И. Макшеева о Т. Г. Шевченко, «Русская старина», 1914, май, стор. 306. /143/

* * *

Единственная книга, которую Тарас Григорьевич имел с собою, была славянская библия; впрочем, он читал ее мало [и никогда ничего не писал.]

А. И. Макшеев, Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю, стор. 31.

* * *

[...] Тарас запустив бороду, не голився і з бородою прибув за Арал. Раз ходить він понад Аралом і стрічає козачого офіцера з уральських козаків; офіцер підійшов до нього і став просити благословенія, вважаючи його за попа «раскольників». Тарас став змагатися і запевняти, що він не піп, але офіцер став божитися і заприсягати, що про його благословення ніхто в світі не знатиме; далі достав з кишені бумажку 25 карб. і тиче Тарасові в руку, просячи прийняти на молитви. Тарас не взяв грошей і не дав благословенія, одначе ж офіцер не запевнився і не повірив, що Тарас не піп, засланий урядом за Арал. Така притча довела Тараса до того, що він швидше зголив свою бороду.

В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 2, стор 65.

* * *

Меня удивила, — говорит Н[удатов] ²⁹², — какая-то странная фигура, и не русская, и не калмыцкая, а бог знает, никогда мною невиданная. Большая мерлушковая шапка, какого-то особенного покроя платье — и не бешмет и не поддевка — резко выделяли эту фигуру среди окружавшего ее военного люда. Господин этот свободно гулял по площади, подходил к офицерам, шутил, заметно было вообще, что он чувствует себя как дома. Грешный человек, я подумал, не поп ли это какой-нибудь армянский, а пожалуй и караимской церкви (таких попов я видывал на картинках), и спросил об этом, не помню, какого-то офицера. Тот захохотал, взял меня под руку и почти насильно подвел к Шевченко.

— Вот прапорщик принял вас за попа, Тарас Григорьевич.

Шевченко засмеялся и сказал:

— Хіба по бороді. Я такий же піп, як він паламар! — и тут же, вытянувшись в струнку, прибавил:

— Здравия желаю, ваше благородие!

Н. сконфузился; но офицер объяснил ему, что Тарас Григорьевич действительно рядовой, если же носит бороду, то это дозволяется ему /144/ в силу «поэтической вольности», так как Шевченко «хохлацкий поэт, сосланный за какое-то политическое преступление».

После парада Н. был приглашен на обед к начальнику укрепления, казачьему полковнику Ефиму Матвееву (отчество его Н. забыл, но, кажется, Матвеевич), у которого он застал и Тараса Григорьевича. Последний держал себя и здесь как свой человек, ничуть не стесняясь; он рассказывал что-то очень веселое супруге местного священника, сидевшей в обществе двух или трех молодых офицеров.

Г-н Н. сидел довольно далеко от Тараса Григорьевича и за обедом, в разговоре с Матвеевым, интересовавшимся оренбургскими, а стало быть и всероссийскими новостями (Раим сносился со всем миром только через Оренбург), упустил поэта из виду, но в конце обеда, когда все гости были уже в достаточном градусе подпития, Шевченко обратил на себя общее внимание.

Н. услышал громкий хохот на том конце стола, где сидел Тарас Григорьевич.

— Что у вас там? Опять чудит Тарас? — спросил Матвеев, сидевший рядом с Н.

— Де вже там чудасії! — отозвался изрядно подгулявший Шевченко. — Я похвалив хорошого чоловіка, а вони регочуться!

— Ану, ну, расскажи, кого похвалил?

— Та нашого ротного.

Этот ротный командир был Богомолов.

По просьбе Матвеева Тарас Григорьевич повторил свою похвалу в следующем виде:

— Послав наш добрий полковник, нехай йому легенько їкається, команду мостить гати на тій проклятущій кому Дар’ї, а кому мачухи. Собрав наш ротний Богомол команду, назначив старшого і каже «ідіть к чортовій матері». Я тієї матері ніколи не бачив, ну і примазався до команди. Ми і пішли. Прийшли до місця, треба очерет рубать, — аж сокир чортма! До діла прийшли. От старший і каже, — а ну те лишень, хто за сокирами збіга? Я й кажу: «я піду». Побіг, засапався, прийшов до нашого Богомола: «дайте, кажу, три сокири».

— Чего? — пита.

— Сокири!

— Какой сокиры?

Тут уже я бачу, що він не у своїх — тяпнув уже добре горілки, та й кажу:

— Ваша благородия, унтер-офицер прислали спросить три топора! /145/

От він почухав своє черево, дочовпався до діла і пита:

— Что ж, Тарас Григорьевич, надо писать требование?

— А пишіть!

— А у меня ж руки трясутся!

— Ну, і в мене, кажу, трясуться.

Узяв мій Богомол перо і почав мазикать. Писав, писав, а далі кинув перо — «чорт бы его забрав!» і бумагу розідрав.

Узяв новий лист: писав, писав — «чорт бы его забрав!» і бумагу розідрав.

Узяв третій лист: писав, писав — «чорт бы его забрав!» і бумагу розідрав.

А я стою та й думаю: «От розумна голова! Все пише та рве!»

А далі взяв четвертий лист і надряпав: «отпустить три топора. Богомолов».

— Вот, каже, голову поломав!

Общий хохот встретил этот рассказ, и сам присутствовавший тут Богомолов хохотал чуть ли не больше всех [...]

Денежные средства Тараса Григорьевича были крайне скудны: не получая помощи решительно ниоткуда, он крайне нуждался в деньгах. Единственным заработком его были портреты с сотоварищей, от которых он получал обыкновенно по червонцу за снимок. Так как офицеров в укреплении было не более десяти, притом же не все были люди со средствами, то едва ли его бюджет превышал 10 — 15 червонцев в год. Положим, что большею частью он обедал у кого-либо из офицеров, но это было не всегда; находясь в дурном расположении духа, он наотрез отказывался идти к кому бы то ни было, и тогда, конечно, должен был обращаться к солдатскому пайку [...]

Охоты Тарас Григорьевич не любил и никогда не ходил с ружьем, но г. Н. припоминает один случай, когда Шевченко принимал деятельное участие в охоте на тигра.

Вообще, за все пребывание г. Н. в Раиме там был убит только один тигр при деятельном к тому же участии Тараса Григорьевича [...]

А охота Тараса Григорьевича происходила при следующих условиях.

Как-то раз четверо казаков-охотников ухлопали огромнейшего кабана. Тушу кое-как, соединенными усилиями, вытащили из камышей и бросили на берегу, предполагая на следующее утро прислать за ней телегу, но к утру половина двадцатипудового кабана оказалась съеденною. На собранном по этому поводу совете кто-то предложил оставить тушу на месте, но прямо к ней насторожить несколько ружей. Предложение было принято; на особых подставках укрепили ружья, от кабана к куркам провели бичевы, в чем Тарас Григорьевич /146/ принимал весьма деятельное участие. На следующее утро нашли ружья разряженными, тушу целою, а вокруг ничего, кроме луж крови, направлявшихся к песчаным буграм вглубь степи.

Дело ясно, что кого-то сильно ранили. Но обаяние недавно перед тем происходившей только что описанной киргизской охоты было еще настолько сильно, что только к вечеру компания смельчаков решилась пройти по следам крови.

Тигра нашли мертвым в расстоянии около версты от места засады, в нем оказалось шесть пуль. Какова живучесть! Шкура этого царя камышей, не считая хвоста, имела около 4 аршин в длину!

Итак, стол у Тараса Григорьевича был если не всегда поварской, то всегда обильный, но в деньгах он вечно нуждался и часто сам предлагал офицерам «снять фигуру» в том или другом виде. У Н. было несколько написанных тушью портретов, сохранился же, к сожалению, только один, представляющий прапорщика по пояс.

По поводу одного из таких предложений г. Н. припомнил интересный разговор с Тарасом Григорьевичем, который мы считаем не лишним привести здесь.

Пользуясь в Раиме большой свободой, Шевченко часто разъезжал с офицерами погостить в соседних стоянках мирных киргизов и калмыков. В одну из таких поездок к бию (калмыцкий князь) Тарас Григорьевич, лежа на разостланном у биевой палатки ковре, за кирпичным чаем, предложил Н. снять с него портрет в настоящей позе и обстановке.

Н. был в не совсем хорошем настроении духа и склонен был морализировать.

— Бросьте, Тарас Григорьевич, сказал он; ведь если бы из того червонца, что вы от меня получите, вышел толк, тогда бы стоило, а то ведь опять на ром уйдет.

Шевченко опустил голову и махнул рукой.

— Ех, друже мій! — через минуту ответил он. — Вы вот тоже, как и я, за вину сюда сосланы; да вы знаете, что скоро и конец этому, что за вас и маменька, и отец хлопочут, и вы опять будете вольной птицей, а я? Я не только не знаю, когда и куда, а не знаю даже, выйду ли из этой каторги!

Портрет все-таки был написан, но взять за него обычный червонец Тарас Григорьевич наотрез отказался. Весь этот день он был очень скучен, уныл и, оставшись ночевать в юламейке Н., целую ночь рассказывал ему о своей прошлой жизни, о былых надеждах, о горьком настоящем и неизвестном, безотрадном, по виду, будущем.

К сожалению, из этой ночи и этих рассказов в памяти г. Н. не осталось ровно ничего. /147/

Кроме портретов, Шевченко делал иногда снимки более или менее живописных местностей и легкие жанры, а один раз изобразил большую карикатуру на местное общество.

Женского элемента, как мы уже сообщали, в укреплении было немного. Весь он состоял, если не считать уже упомянутой нами попадьи, из одного только семейства провиантского чиновника Цыбисова, да еще жены Дамиса. При таком крайнем недостатке женщин весьма понятно, что довольно недурненькая девятнадцатилетняя брюнетка, дочь Цыбисова, завладела всеми сердцами укрепления. В нее был влюблен весь Раим поголовно, и девушке нельзя было выйти на улицу без того, чтобы ее сейчас же не окружил целый рой воздыхателей. Эта любовная горячка сказывалась особенно сильно в первых числах каждого месяца, когда головы офицеров еще не успевали прийти в норму после непрерывных ночных возлияний. Бедная девушка в эти дни выслушивала по десятку полупьяных предложений, и кавалеры просто ломились в дом Цыбисова. Конечно, это не могло быть приятно отцу, и он частенько устраивал женихам приемы, несколько напоминающие Одиссею ²⁹³.

Вот на это-то «горение пьяных сердец» Тарас Григорьевич вздумал нарисовать карикатуру. Он изобразил всех ухаживателей направляющимися к дому Цыбисова длинной вереницей прямо из палатки маркитанта. Тут среди других офицеров Н. припоминает фигуры поручика Эйсмонта, Н., докторов Лаврова и Килькевича (с этими четырьмя лицами, жившими в дружеских между собою отношениях, Тарас Григорьевич был наиболее близок и чаще всего бывал у них). Виновница демонстрации — дочь Цыбисова — сидела в объятиях матери у входа в юламейку, а над нею возвышалась негодующая фигура отца с поднятою лопатою в руках.

Эта большая, около полутора аршина в длину карикатура, к сожалению, не могла сохраниться в назидание потомству, потому что Тарас Григорьевич набросал ее не на бумаге, а просто на чистой доске обыкновенного некрашенного липового стола в юламейке того же Н. И Н. помнит, как понемногу стиралась и тускнела эта карикатура под влиянием разливаемой по ней водки, чаю и т. д.

Вот в какой обстановке прожил наш поэт лучшую пору своей жизни, ту, в которую наиболее проявляется сила и способность человека [...]

Он часто читал нам стихи, — говорит Н., — и я как теперь слышу его мягкий, певучий, ласкающий голос. Помню, как однажды ранней весной вышли мы с ним на солнечный припек и расположились на земляных скамейках у восточной стены солдатских казарм. Мы сидели молча, Шевченко долго смотрел на далеко блестевшие белые пески голой степи и тут начал мне читать на память какие-то отрывки /148/ на своем гармоническом наречии. Я не помню их содержание, но у меня осталось в памяти одно слово, как будто заглавие поэмы «Наймычка».

Д. Клеменсов ²⁹⁴, Кое-что из жизни Т. Г. Шевченка в Раиме, газ. «Южный край», 1890, № 3435. [Див. варіант статті.]

* * *

В 1849 году с открытием весенней навигации лейтенант Бутаков вторично выступил в море, где по окончании всего обозрения возвратился в форт.

Е. Косарев, Извлечение из дел и памяти, «Киевская старина», 1893, февраль, стор. 247 — 248.

* * *

Во все это время ни я, ни кто другой из близких ему лиц не получали от него ни строчки. Неизменный друг поэта княжна Репнина, встревоженная долгим его молчанием, в начале сентября 1848 года обратилась ко мне с следующим письмом:

«Милостивый государь Ф. М-ч.

Более года, как я совершенно без известий о Т. Григ. Шевченке, который находится под вашим начальством, (?) именем всего вам дорогого прошу вас уведомить меня, где находится Ш-ко и что с ним? Вы меня очень обяжете. Готовая к услугам В. Репнина».

На это письмо я предоставил ответить самому Тарасу по возвращении его в Оренбург.

Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченке, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 156 — 157.

* * *

О Тарасе Григорьевиче я впервые услышал в Малороссии, куда попал, служа в Уральском казачьем № 6 полку, командированном в 1849 году в действующую армию в Венгрию. Но покуда полк наш шел к своей цели, венгерская война кончилась и нас поставили на квартиры в городах и селах Киевской и Волынской губерний. Штаб нашего полка помещался в г. Звенигородке. Я был при штабе полковым писарем. В Звенигородке, в одной веселой беседе, я услыхал разговор о Шевченко: спорили о местности, в которой он находился в то время. Один из собеседников обратился ко мне и сказал:

— Этот человек, о котором мы сейчас говорим, должен быть в вашем крае — у Аральского моря, и вы можете с ним увидеться. /149/

Судя по такому общему географическому определению о местопребывании Шевченко, я не мог надеяться увидать его, но просил сказать мне, что за человек он был. Собеседник охотно и с особенным теплым чувством рассказал о Шевченко как о замечательнейшем человеке. И из всего сказанного я узнал, что он живописец и поэт, из крепостных людей г. Энгельгардта, и за одно свое сочинение отдан в солдаты и сослан куда-то за Оренбург. Смотря, с каким увлечением говорят о Шевченко, мне стало стыдно, что я прежде ничего не знал о нем.

Никита Савичев ²⁹⁵, Кратковременное знакомство с Тарасом Григорьевичем Шевченко, газ. «Казачий вестник», 1884, № 53 — 54.

* * *

Проплавал таким манером наш Тарас два лета подряд по морю Аралу, берега, острова и воды которого Бутаков обозревал и описывал, оставаясь для этого на море всякий раз беспрерывно, месяцев по пяти... Немало-таки натерпелись при этом наши мореплаватели — и от штормов, и от лихорадок, и от непривычки к жизни на воде, и даже от проклятых комаров, которых по берегам Арала носятся целые тучи... Впоследствии все нижние чины, исполнявшие обязанности матросов, а в том числе и рядовой Тарас Шевченко, были даже удостоены за эти морские кампании 1848 — 1849 гг. высочайше дарованной денежной награды, каждый в размере по 5 руб. сер.

Морскою кампаниею 1849 г. окончилась, однако, и служба Шевченка на море. Чтобы не оставлять его в Раиме без себя, а еще пуще для того, чтобы похлопотать об облегчении его участи, — так как Шевченко все время своей морской службы вел себя безукоризненно, много и трудился, и рисовал, и чертил, — Бутаков, отправляясь в октябре в Оренбург для представления начальнику края отчета о своих работах, взял с собою, в числе других лиц, сопровождавших его туда, а именно: Поспелова, двух топографов, унтер-офицера Вернера, фельдшера и деньщика, и — рядового Шевченка. Отчетом Бутакова остались в Оренбурге очень довольны, — так что не только его, но и Поспелова скоро даже произвели в следующие чины; но хлопоты его о Шевченке уважены не были, и все это дело кончилось лишь тем, что вернули нашего Тараса опять на сушу, но только перевели с Сыр-Дарьи, из прежнего 4-го, в 1-й линейный батальон, штаб которого с двумя ротами стояли тогда в г. Уральске...

Рассказ Е. Косарева. Н. Д. Н[овицкий], На Сыр-Дарье у ротного командира, «Киевская старина», 1889, март, стор. 569 — 570. /150/

* * *

Экспедиция Бутакова окончилась осенью 1849 г. Для приведения в порядок собранных материалов ему понадобились в Оренбурге Вернер и Шевченко; последний — для окончательной отделки живописных видов, чего на море сделать было нельзя, а равно и для перенесения на карту видов гидрографических, вследствие чего Бутаков вошел с представлением к Обручеву об откомандировании Вернера и Шевченка в Оренбург. Узнавши же, что во втором батальоне есть искусный рисовальщик, ссыльный Бронислав Залесский, Бутаков просил командировать и его в помощь Шевченку. Таким образом наш Кобзар, вместо Орской крепости, попал в Оренбург и поселился в квартире моей, близ костела, а потом в предместьи Оренбурга в доме К. И. Герна, хотя, собственно говоря, наш Тарас, имея много знакомых, проводил где день, где ночь.

Во весь 1849 г. я, по делам службы, подолгу оставался в киргизских степях. Вернувшись однажды из командировки глубокой осенью, я застал в своей квартире Шевченка и моряка Поспелова, с которым поэт более года провел в Аральской экспедиции. Тарас, Поспелов, Левицкий и я зажили, что называется, душа в душу: ни у одного из нас не было своего, все было общее; а с Тарасом у нас даже одежда была общая, так как в это время он почти никогда не носил солдатской шинели. Летом он ходил в парусиновой паре, а зимой в черном сюртуке и драповом пальто. Иногда заходил к нам и Бутаков, чаще же других гостил К. И. Герн. Матвеев также не чуждался нашего общества. Вечера наши проходили незаметно. Пили чай, ужинали, пели песни. Тарас с моряком Поспеловым иногда прохаживались по чарочкам. Изредка устраивались вечера с дамами, причем неизменной подругой Тарасовой была татарка Забаржада ²⁹⁶, замечательной красоты. А. И. Бутакову очень понравились наши вечера, но, стесняясь своего подчиненного Поспелова, он у нас не засиживался. Однажды Алексей Иванович просил Тараса устроить в его квартире подобный нашему вечер, только без Поспелова. Был назначен день, но, как на зло, в этот именно день Бутаков был приглашен на вечер к Обручеву. Тем не менее мы собрались у него и ожидали его к ужину. К трем часам вернулся хозяин. Тарас собственноручно зажарил превосходный бифштекс и мы пропировали до свету.

Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченке, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 157 — 158.

* * *

Капітан Бутаков, що на Сир-Дар’ї будував судна і робив мапу Аральського моря, взяв його з собою за дозволом корпусного на-/151/чальника, генерала Обручева. Там Шевченко малював профілі берегів аральських і степові кріпості. По двох роках вернув він з Бутаковим до Оренбурга і користувався зглядно значною свободою: до служби його не уживали, він робив портрети і з того удержувався.

Спогади Бр. Залєського. Іван Франко ²⁹⁷, Листи Шевченка до Бр. Залєського, зб. «Листочки до вінка на могилу Шевченка в XXIX роковини його смерті», Львів, 1890, стор. 27 — 28.

* * *

В Оренбурзі наші вигнанці зустрічалися ще з іншими засланцями. Прибуло туди декілька росіян за справу Петрашевського, був Шевченко, про якого я згадував. З ними швидко приходили до порозуміння. Шевченко, онук одного з гайдамаків, що носив в гарячій крові ненависть до польської шляхти, що марив про удільну малоруську непідлеглість, там помирився з Польщею, писав вірш до приятеля ляха і позбувся багатьох давніх помилкових понять, а нашим братам дав зрозуміти всю прекрасну, щиру і поетичну сторону руського люду [...]

Бр. Залєський, Вигнанці польські в Оренбурзі, «Річник товариства історично-літературного в Парижі», Париж, 1867, стор. 104.

* * *

Бутаков представил в числе работ описной экспедиции альбом видов Аральского моря Шевченки и официально ходатайствовал о производстве его в унтер-офицеры, что составляло в то время первый и самый важный шаг для разжалованного. Обручев, весьма довольный альбомом, наглядно дополнявшим опись Аральского моря, сделал в свою очередь представление о Шевченке, но из С.-Петербурга ему выразили неудовольствие, что, вопреки высочайшему повелению, он допустил Шевченко рисовать. Впоследствии я узнал, что за представление Шевченко Бутаков подвергался тайному наблюдению 3-го отделения, продолжавшемуся еще во время его командировки в Швецию для заказа пароходов. Между тем альбом был возвращен Шевченко, и он подарил его К. И. Герну в благодарность за гостеприимство.

Воспоминания А. И. Макшеева о Т. Г. Шевченко, «Русская старина», 1914, май, стор. 306. /152/

* * *

...Ш. и его товарищи жили на одной квартире с Бутаковым и пользовались полною свободою. Благодаря влиянию Бутакова жизнь Ш. значительно улучшилась: он был принят в лучших домах, постоянно рисовал и писал и, снимая портреты, зарабатывал деньги для своего существования.

По отъезде Бутакова в январе 1850 года в Петербург Шевченко переехал жить на квартиру полковника К. И. Герна, где он по-прежнему жил довольно сносно.

Из воспоминаний М. М. Лазаревского о Т. Г. Шевченке, «Русский архив», 1899, кн. 4, стор. 645 — 646.

* * *

[...] [Пробывши в экспедиции этой без малого три года,] Тарас привез с собою множество эскизов, снятых им во время пути степью и во время плавания по морю, частью карандашем, частью же слегка тронуты акварельными красками, где понадобилось выразить особенности степного колорита. Он воротился уже не в Орскую, а прямо в Оренбург; жил сначала вместе с Бутаковым и по отъезде Бутакова в Петербург перешел жить ко мне.

Что за чудная душа у этого Тараса! [И помер же! Видно, не стоим мы, поганцы, того, чтобы он жил между нами!]

Живя у меня, он много рисовал, в особенности портреты, и сделал несколько превосходных пейзажей акварелью из привезенных с Аральского моря эскизов; начал масляными красками писать портрет мой и жены моей. В числе посетителей его довольно часто навещал Левицкий, с которым они в два голоса пели малороссийские песни. Кажется, брат ваш Федор тоже принимал иногда участие в этих импровизированных концертах; но я не слыхал ничего восхитительнее этого пения.

К. И. Герн, Письмо к М. М. Лазаревскому о Шевченке от 12 апреля 1861 [?] г., «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 68 — 69.

* * *

Ходил он [Шевченко] по городу всегда в солдатской шинели и только под низом ее надевал синие широкие шаровары и белую, вышитую на груди и по рукавам хохлацкую рубаху. Был у него один приятель, офицер-хохол, который квартировал у Кутиной ²⁹⁸. Шевченко чуть не каждый день навещал его. Вдвоем они коротали длинные зимние вечера [за чайком и водочкой.]

Придет, бывало, он к нам [...] сейчас шинель долой, повесит ее в передней на гвоздик, расправит свои длинные черные усы, и первый его вопрос в шутливом тоне:

«Ой, чи живі, чи здорові

Всі родичі гарбузові?» /153/

Польські засланці, друзі Т. Г. Шевченка (зліва направо): Броніслав Залєський, Сігізмунд Сєраковський, Хома Вернер.

Когда приятеля нет дома, он, в ожидании его, ходит из угла в угол по всем комнатам. Потом придет на мою половину, а я тем временем водочки приготовлю и закусочку смастерю.

— А що, хозяюшка, кисленька капустка є? — всегда спрашивал он.

— Есть, батюшка, есть.

— Оце добре!

До смерти он любил эту кислую шинкованную капусту. Никаких других угощений ему не надо.

Придет хозяин, сядут они за стол, и пойдут у них разговоры, иногда далеко за полночь; но всегда тихо, скромно, без шума.

Воспоминания Кутиной (жительница Оренбурга). П. Юдин, К биографии Т. Г. Шевченко, «Русский архив», 1898, кн. 3, стор. 470.

* * *

Все семейство Лизогубов горячо любило и ценило не только поэзию Шевченко, но и самого Тараса, жалело его и разными путями хлопотало о смягчении его тяжкого положения в ссылке. Андрей Ив. вел с ним, весьма тогда опасную, переписку; [едва сам не подвергся неприятностям.] Письма Шевченко я сам видел и некоторые из них были с рисунками в тексте. При особых оказиях Анд. Ив. посылал ему деньги и получал об нем известия, а тоже и рисунки сепией, из которых один был подарен мне [...]

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 4 августа 1895 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 38.

* * *

Переписка Лизогуба с Шевченком, во время его ссылки, велась весьма секретно, так как Андр. Ив-чу были неприятности и он был предупрежден о том, что за ним присмотр 3-го отделения.

Отношения Шевченко к Лизогубам до ссылки и во время ссылки, были хорошие, а с Андреем Ив. едва ли не дружеские; однако ж случалось, что Илья Ив. журил Шевченко за выходки весьма рискованные, случавшиеся с ним в шинке. Лизогубы всячески старались смягчить судьбу Шевченко во время его ссылки и помогали ему материально. Они обращались с просьбами за него к Василию Андреевичу Перовскому ²⁹⁹, в то время начальнику края Оренбургского. Перовский знал о Шевченко от К. П. Брюллова, Вас. Андр. Жуковского и проч. Просил за Шевченко у Перовского при проезде его через Москву и граф Андр. Ив. Гудович (брат жены Ильи Ив. Лизогуба) ³⁰⁰; просил его и в Петербурге и в Оренбурге двоюродный мой брат [...] поэт граф А. К. Толстой ³⁰¹. Но Перовский, хотя и был всесильным /154/ сатрапом, как выразился Шевченко, но ничего не мог сделать для Шевченко, так как зол на поэта император Николай Павлович. Перовский говорил Лизогубам, Толстому и Гудовичу, что лучше теперь молчать, чтобы забыли о Шевченко, так как ходатайство за него может только послужить во вред ему. Факт этот есть факт несомненный и серьезный, [так как освещает личность В. А. Перовского иначе, чем думал о нем Шевченко. Перовский, суровый на вид, был добр, чрезвычайно благороден и рыцарски честен: он всегда облегчал судьбу сосланных, о чем не раз заявляли эти сосланные поляки и русские, но в пользу Шевченко он сделать что-либо был бессилен. Император Николай считал Шевченко неблагодарным и был обижен и озлоблен за представление его жены в карикатурном виде в стихотворении «Сон».]

Л. Жемчужников, Письмо к А. Я. Конисскому от 18 октября 1897 г., «Культура», 1925, № 3, стор. 39 — 40.

* * *

...Последнее письмо Бухарев принес в то время, когда у меня сидели Тарас Григорьевич и Ксенофонт Егорыч; нечего говорить, что мы с жадностью принялись за чтение его; меня Ваше письмо очень, очень удовлетворило; но в тех господах оно возбудило зависть ко мне и сначала они хотя было крепились, но, наконец, не выдержали и сказали, что и они также ждут от Вас писем, а Вы благосклонны только ко мне одному. Считаю нужным это сказать Вам для того, чтобы просить Вас — обрадовать и их, особенно Тараса Григорьевича, которому ужасно хочется знать подробнее о Бодянском и Остроградском ³⁰² также о Чернышеве ³⁰³ и приеме, какой сделали Вам последние двое; прошу Вас, не замедлите уведомить их и утешьте огорченных.

Письмо А. Орлова ³⁰⁴ к С. П. Левицкому от 21 февраля 1850 г., зб. «Шевченко та його доба», I, 1925, стор. 146.

* * *

В конце декабря того же 1849 года я должен был отправиться за 500 верст в Гурьев городок и пробыл там до весны 1850 года. Вернувшись в марте, я застал в городе только одного Тараса. Левицкий переведен на службу в Петербург, Бутаков с Поспеловым выехали в степь. В мое отсутствие Ш-ко сблизился с поляками, которых в николаевское царствование в Оренбурге была целая колония. Они очень ухаживали за Тарасом, что подчас сильно тяготило его, хотя по наружности он с ними был на дружеской ноге. Бывало не вижу его два-три дня; спрашиваю: «где ты пропадал так долго?» — «Та оці проклятущі ляхи заманили мене до себе та й не випускали», — отвечал он с неудовольствием.

Ближе всех, по-видимому, он стоял к Залесскому, Сераковскому ³⁰⁵, Станевичу ³⁰⁶, Турно, Зеленке ³⁰⁷ и Аркадию Венгржиновскому ³⁰⁸. Последний из них служил в Пограничной комиссии; человек необыкновенно юркий и пронырливый, он первым узнавал о прибытии но-/155/вых ссыльных поляков и тотчас вводил их в свой кружок. Михаил Зеленко, доминиканский монах, бывший в 30-х годах префектом гимназии в Литве, сослан в Оренбург в 1834 году и сделался там капелланом Оренбургского кадетского корпуса. Поляки не переставали величать его префектом (ojciec prefekt). Эти-то два воротилы, Венгржиновский й Зеленко, составляли центр польского населения в крае. Лучшими из ссыльных поляков были сосланные в 30-х годах. Было несколько и таких, которые были назначаемы на службу в Оренбургский край от правительства с обязательством отслужить известное число лет. Ссыльные поляки составляли образованную часть губернского общества, конечно, не чисто аристократического, а того среднего кружка, в котором вращалось чиновничество невысокого ранга.

Одна из сестер полковника Герна была замужем за паном Киршей ³⁰⁹, служившим в провиантской комиссии. В доме Киршей всегдашними гостями были: Сераковский, Залесский, Турно и др. Там же довольно часто бывал и Ш-ко, окуриваемый фимиамом лести и ухаживаний.

Раз приходит ко мне Тарас и предлагает свой портрет.

— Возьми ти у мене, Христа ради, оцей портрет, хотілось би, щоб він зостався у добрих руках, а то поганці ляхи виманять його у мене. Усе пристають, щоб я їм оддав.

— Де ж ти, — питаюсь, — малював його?

— Та у їх же й малював.

Портрет, по желанию поляков, долженствовал изобразить Ш-ка сидящим в каземате Орской крепости за решеткой; но такой обстановки на рисунке не оказалось. На предложение же Тараса взять портрет в свою собственность я сказал:

— Портрет твой, мій голубе, для меня большая драгоценность, а за то, что возьму его, я обязан отдарить тебе чем-нибудь ценным, чего у меня теперь не имеется.

Тарас насмешливо посмотрел на меня и промолвил:

— Бачиш, чоботи у мене ізносились: возьми і дай мені чоботи.

Устыдившись своей щепетильности, я взял портрет.

В последний свой приезд из степи я застал Шевченка там же на Слободке во флигеле дома К. И. Герна; но по возвращении моем он начал по-прежнему проживать чаще в моей квартире, оставляя свой скарб у Герна.

Вообще говоря, в короткий период своего житья-бытья в Оренбурге Т. Г.-ч был обставлен превосходно. Образ жизни его ничем не отличался от жизни всякого свободного человека. Он только числился солдатом, не неся никаких обязанностей службы. Его, что называется, носили на руках. У него была масса знакомых, дороживших /156/ его обществом, не только в средних классах, но и в высших сферах оренбургского населения: он бывал в доме генерал-губернатора, рисовал портрет его жены и других высокопоставленных лиц. В это время, вследствие частых командировок в степь, я страшно страдал ревматизмом. Пришел однажды ко мне Тарас и стал тянуть меня к доктору Майделю ³¹⁰ на вечер.

— Ходім, він тобі скаже, що треба робить.

— Христос с тобой, — говорю ему: — как я пойду без приглашения к такому важному тузу?

— Але ходім, я вже знаю, що роблю.

Я и пошел. Надобно знать, что тайный советник барон Майдель был породистый аристократ и вращался в самых высших сферах губернской знати; но я воочию убедился, что мой Тарас и там был свой человек. И никакой угловатости, никакого диссонанса с окружавшими его гостями я не заметил. Держал он себя с достоинством и даже с некоторой важностью. Мне за него, как за любимое существо, было очень приятно. Он никому не навязывался, не вмешивался ни в какой разговор; все обращались к нему и он всякому отвечал сдержанно, с едва заметным оттенком иронии и с чувством собственного достоинства.

[Меня приводят в негодование рассказы о безобразиях Шевченко в нетрезвом виде. Я был знаком с ним в лучшие годы его жизни, когда он отличался здоровьем и силой, но я ни разу не видал его в пьяном виде до безобразия. Выпивал он, правда, иногда довольно, но каждая лишняя чарка делала его только более развязным и воодушевленным, сообщала более задушевности и невообразимой симпатичности. Душа его всегда знала меру. Четверостишие, написанное им где-то углем на стене питейного заведения, вполне характеризует подобное состояние:

Вип’єш першу — стрепенешся,

Вип’єш другу — схаменешся,

Вип’єш третю — в очах сяє,

Думка думку поганяє.]

В 1849 году прибыл в Оренбург на службу только что выпущенный из какого-то кадетского корпуса смазливенький прапорщик Исаев ³¹¹. Не прошло и полгода, как по городу стали ходить слухи о том, что сей юный Адонис приглянулся супруге N. N. Слухи эти приводили Тараса в исступление.

— Докажу ж я этой к...! не дам я ей безнаказанно позорить честное имя почтенного человека, — кипятился он, заходя ко мне.

— Не твое, — говорю, — дело мешаться в семейные дрязги. Помни, Тарасе, что ты солдат, а Исаев хотя и плюгавенький, да офицер, и если через тебя что-нибудь откроется, то ты думаешь — N. N. подякує тобі? Есть вещи, про которые лучше не знать.

Но Тарас мой не унимался. Он начал следить за женой N. N. и каждый вечер приносил мне все новые известия о своих наблюдениях и открытиях. В пятницу на страстной неделе он прибежал ко мне с торжествующей физиономией.

— Накрив! доказав! N. N. со двора, а он в форточку, а я следом за N. N.. вернув его додому да прямо в спальню...

— Дурень же ти, дурень, Тарасе! Наробив ти собі лиха. Знай же, що се тобі не минеться даром: маленькая душонка Исаева отдаст тоби!..

К несчастью, слова мои оказались пророческими. Но все-таки я не предполагал найти в молодом человеке столько мерзости, сколько ее в нем оказалось. Я не допускал более того, чем офицер может вы-/157/местить свои обиды на низшем чине — рядовом Шевченке. Но я сильно ошибся.

На следующий день, в страстную субботу, Тарас был дома, а я получил официальное приглашение пожаловать к генерал-губернатору в таком-то часу разговеться. Спрашиваю Тараса, как тут быть?

— Ти собі як знаєш, а я поїду в гості.

В сумерки ко мне приехал Герн, страшно озабоченный, взволнованный.

— Где Тарас? — спрашивает меня торопливо.

— Поехал, — говорю, — в гости.

— Ради бога, поскорей зовите его в квартиру. Жгите там все, что сколько-нибудь может повредить ему: на него Обручеву подан донос. Уже сделано распоряжение произвесть в его квартире обыск.

Я бросился к знакомым, забрал Тараса и помчался с ним на Слободку. Он был совершенно покоен и даже подшучивал над собой. Приехали. Вывалил он мне целый ворох бумаг и несколько портретов: начатый портрет жены Герна и его самого.

— Ну, що ж тут палить? — обратился он ко мне. Я, хотя и знал содержание чуть ли не всех писем к нему, но стал их пересматривать. Все они, по-моему мнению, были самого невинного свойства.

— I я тебе питаю, — отвечал я вопросом на его вопрос, — що палить?

— Пали усі пісьма кн. Репніной.

И все драгоценные для Тараса послания Варвары Николаевны, конечно, самые невинные, брошены в камин. Туда же полетели и еще некоторые бумаги, по выбору самого Тараса.

Пытливо прочел я письма брата Василия, свои письма, письма Левицкого, Александрийского и др., но ровно ничего, по-моему, в них не было недозволенного, а тем более преступного, но Тарас командовал: «пали!»

— Но послухай же, мій голубе: як ми все спалим, то догадаються, що нас предупредили об обыске, да и станут искать виноватого. А не будет ли в таком разе в ответе Карл Иванович?

— I то правда, — согласился Тарас — буде! Поїдем до тебе та ще там що-небудь спалим.

Когда мы въезжали в город, то в Сакмарских воротах повстречали плац-адъютанта Мартынова, полициймейстера и еще какого-то военного. Мы догадались, что они едут в Слободку. Не смыкаючи очей провели мы эту ночь, но обыска у меня не было. Рано утром, прямо от Обручева, приехал к нам после розговин Александрийский и рассказал все, что там происходило.

— На меня, — говорил он, — внезапно накинулся Обручев: «а-а, так мы отвечаем пушками на вопли порабощенного народа о свободе! /158/ (Цитата из письма Александрийского к Ш-ку о бунте киргизов в 1848 г.). На обвахту! на белое, черное, синее море (поговорка Обручева). А Лазаревский здесь? а-а, в переписке с преступником: «милый, любый мій», а? На обвахту!» (Здесь Обручев смешал меня с братом Василием).

В то же время всех присутствовавших поразило необыкновенное внимание Обручева к прапорщику Исаеву. Несколько раз подходил он к нему, брал под руку, подводил к столу, любезно припрашивал «разговляйтесь, любезнейший, разговляйтесь». Тогда всем стало ясно, кто был этот любезнейший предатель.

Значит, еще до рассвета часть взятых при обыске бумаг уже успели разобрать и доложить генерал-губернатору заодно с радостным благовестием о воскресении распятого за нас спасителя!..

В тот же день ко мне заезжали и другие знакомые и передавали, что Обручев высказывался перед своими приближенными об Исаеве в таких выражениях:

«Мерзавец! подлец! но... что будешь делать? Я уверен, что этот негодяй и на меня послал донос. А в Петербурге я никого не имею за плечами; я, как Шевченко, человек маленький...» Обручев не ошибся: на него полетел другой донос шефу жандармов. В тот же день Шевченка потребовали в ордонанс-гаус и посадили на обвахту впредь до особого распоряжения, [а 12 мая отправили в Орскую крепость этапным порядком, со строжайшим предписанием командиру 5-го батальона следить за ним. Вскоре после высылки Шевченко уволен был и сам Обручев.]

Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченке, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 158 — 164.

* * *

Недолго утешались мы: опять подула на бедного Тараса невзгода! Какой-то подлый человек написал губернатору донос о том, что Тарас рисует. Предупрежденный друзьями, он успел скрыть следы рисования, причем мой несчастный портрет был сожжен; но донос этот имел два бедственных последствия: найдено было письмо Левицкого, писанное в весьма неосторожных выражениях, по которому бедный впоследствии сильно пострадал, [и самого Тараса опять перевели на Сыр-Дарью, а потом в Новопетровское укрпление на Мангышлаке. Много он тут перенес горя и скуки!..]

К. И. Герн, Письмо к М. М. Лазаревскому о Шевченке от 12 апреля 1861 [?] г., «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 69.

* * *

Но в мае 1850 года судьба опять насмеялась над Ш. Офицер Оренбургского батальона Исаев (однофамилец бывшего орского коменданта, недавно приехавший из какого-то Петербургского кадетского корпуса) сделал Обручеву донос, что Ш., несмотря на высочайшее /159/ запрещение, переписывается со своими знакомыми и занимается снятием портретов. Обручев знал, что Ш. живет в Оренбурге на воле, что он пишет и рисует; но как ни строг он был вообще и особенно к военным, совестился добивать несчастного Ш.; получивши же официальный донос, он тотчас приказал сделать обыск у Ш., а его посадил на гауптвахту. У Ш. нашли несколько рисунков и писем, и в числе последних одно из Петербурга, от его знакомого Л[евицкого], недавно перед тем уехавшего туда из Оренбурга. Некоторые письма к Ш. были на малороссийском языке, которые Обручев велел перевести на русский язык трем лицам. Одно письмо, помню, начиналось: «До тебе о друже, мій земляче!» Один из переводчиков, в угоду Обручеву и на зло Ш., понял и перевел это место так, что будто бы писавший к Ш. письмо разумел Малороссию совсем отдельною страною. Обручев отправил все письма в III-е отделение в Петербург, где они оставлены, конечно, без внимания, кроме письма Л., который писал, конечно, от глупости, к Ш., что в Петербурге много есть молодых людей, находящихся под надзором полиции, с которыми он знаком и которые все разделяют убеждения Ш., а один из них Г[оловко] ³¹² такой правдолюб, что не побоится сказать правду и самому Карлу Ивановичу *.

Из воспоминаний М. М. Лазаревского о Т. Г. Шевченке, «Русский архив», 1899, кн. 4, стор. 646.

* Мається на увазі цар Микола І. — Ред.

* * *

На днях тут задержан сосланный сюда солдатом малоросс Шевченко. Его на днях задержали и опечатали бумаги; за что его задержали, не знаю; говорят, будто он, вопреки высочайшего запрещения, рисовал портреты или что-то в этом роде; я опять этого не знаю, потому что всю зиму провел вне Оренбурга, но в бумагах его нашли мои письма, Михайла и Василия, письма самые невинные... военный губернатор недоволен, однакоже, и за то, что писали к нему...

Ф. Лазаревський, Лист до батьків від 1 травня 1850 р. К. Лазаревська, Шевченко і родина Лазаревських, газ. «Пролетарская правда» від 12 січня 1939.

* * *

Дня через два после обыска Обручев отправил Ш. в Орскую под строгий надзор [...]

Первый период пребывания Ш. в Орской крепости хотя был и слишком тяжел для него, но он кое-как переносил свое несчастие; /160/ когда же его привезли опять туда в мае 1850 г. под строгий надзор, и он был помещен в крепости вместе с арестантами, с которыми исполнял все положенные для них работы, тогда Ш. понял вполне положение арестанта. Об этом слишком тяжелом для него времени Ш. не любил вспоминать и говорить, и подробности его жизни за эти пять месяцев, вероятно, никому неизвестны.

Из воспоминаний М. М. Лазаревского о Т. Г. Шевченке, «Русский архив», 1899, кн. 4, стор. 647.

* * *

Об аресте Шевченки я узнал от недавно прибывшего из Оренбурга и определенного ныне чиновником особых поручений при здешнем гражданском губернаторе титулярного советника Лазаревского, который на вопрос мой, что нового в Оренбурге, сказал, что Шевченко арестован.

Вопросы, предложенные коллежскому секретарю Левицкому и его ответы 17 июня 1850 г., зб. «Шевченко та його доба», 1925, № 1, стор. 174.

* * *

К счастию для бедного Тараса, в Петербурге не признали нужным входить в глубь вещей и свели все обвинение к тому, что он нарушил высочайшее запрещение писать и рисовать и ходил иногда в партикулярном платье. Просидев в Орском каземате более месяца, по приговору военного суда Шевченко был отправлен в Новопетровское укрепление ³¹³ и зачислен там рядовым в 1-й уральский батальон в 4-ю роту [...]

Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченке, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 164.

* * *

После доноса генерал Обручев получил вторично неприятную бумагу из Петербурга и должен был отправить Шевченко в отдаленное Новопетровское укрепление, на восточном берегу Каспийского моря [...] с приказанием коменданту строго наблюдать, чтобы он ничего не рисовал.

Воспоминания А. И. Макшеева о Т. Г. Шевченко, «Русская старина», 1914, май, стор. 307. /161/

* * *

Перед отправлением в Новопетровск Тарас, сидя уже под арестом на гауптвахте, узнал о существовании в Оренбурге бедного мещанина Хлебникова с необыкновенным дарованием к живописи; добрался до него, удостоверился в действительно замечательных способностях этого молодого человека и, отъезжая, передал его на мои руки. К сожалению, мы могли помочь Хлебникову только материальными средствами: он впоследствии был освобожден мещанским обществом, сделан учителем рисования в уездном училище и, с горем пополам, существовал, поддерживая крайне бедное свое семейство.

К. И. Герн, Письмо к М. М. Лазаревскому о Шевченке от 12 апреля 1861 [?] г., «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 70.

Попередня     Головна     Наступна