Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Біографія Т. Г. Шевченка за спогадами сучасників. — К., 1958. — С. 244-265.]

Попередня     Головна     Наступна





ПОЇЗДКА НА УКРАЇНУ



Я рад за Шевченка, что он уехал в Украйну: я думаю — там ему будет лучше.


И. С. Тургенев, Письмо к М. А. Марко-Вовчок, Твори Марка Вовчка, т. IV, К., 1928, стор. 351.





* * *


После отъезда Вани [младшего брата Федора Лазаревского] — ко мне заезжал Шевченко с Хрущовим 402 из Лебедина, знакомым Марии Тимофеевны (Нероды). В конце августа Шевченко обещал заехать и к вам. По словам Шевченко, Миша (Михайло Лазаревский) будет у вас в конце этого месяца. О брате Василие ничего не сказал.


Ф. Лазаревский, Письмо к матери от 3 июня 1859 г. К. Лазаревська, Шевченко й родина Лазаревських, газ. «Пролетарська правда» від 12 січня 1939 р.






* * *


В июне 59 года, утром, на двор квартиры моей въехала почтовая телега. Сидевший в ней показался мне похожим на Шевченка. Я не ошибся; молча мы поздоровались, молча он приветствовал мою семью, молча несколько раз с заметным волнением прошел по комнате, потом посметрел в окно на ярмарочное движение и высказал желание посмотреть ярмарку; мы отправились. Дорогой он объяснил, что вошел ко мне как угорелый, потому что из Петербурга до моей квартиры почти не вставал с телеги: с таким нетерпением он летел в свою родную старину. Зашла речь об ожидаемой тогда воле. В то время у нас уже совершалось по требованию правительства обсуждение об улучшении быта /245/ крестьян, в котором я принимал письменно деятельное участие. Не стесняясь его симпатиями, я откровенно высказал свой взгляд на ожидаемую реформу, указывая на некоторые, по моему мнению, практические неудобства и затруднения.

Грустное впечатление производил на него взгляд мой. Возвратившись с ярмарки, он рассеялся, разговорился; вспомнил о грустном пребывании его в Новопетровске, хотя ему там было легче, нежели в Орской крепости. [Зашла речь о Гоголе. Он не сочувствовал ему. По его словам, неудавшиеся честолюбивые мечты стали причиною умственного его расстройства.] Я напомнил Шевченку несколько коротких его произведений, забытых им; он записал их. Вообще из разговора оказалось, что из написанных до 46-го года его произведений многие потеряны безвозвратно.

После обеда отправились в Козинцы в 2 верстах от Днепра. Нетерпение скорее увидеть «Дніпро широкополий, і гори, і кручі» заставило его, не дожидаясь запряжки лошадей, отправиться пешком. Мы застали его на половине пути на траве, в раздумьи по случаю разделения дороги на две ветви, и отправились вместе. Вечером устроили на Днепре рыбную ловлю. Она вышла не совсем удачно, зато тихая, украинская ночь с мириадами звезд на чистом своде неба, как-будто нарочно, во всем чарующем его величии, приветствовала так давно знакомого ей поэта. Глядя на окружающие его родные ему картины природы, поэт сказал: «как хорош быт поэта, если бы он мог быть только поэтом и не гражданином». Лежа на берегу, мы несколько часов провели в беседе. Закончив прогулку вкусной ухой, отправились на ночлег в Козинцы. На другой день, утром, он на дубе отправился к М. А. Максимовичу в Прохоровку.


А. Козачковский, Из воспоминаний о Т. Г. Шевченке, газ. «Киевский телеграф», 1875, № 25.







* * *


Во время последнего пребывания Шевченка в Малороссии Т. Г-ч, как известно, гостил у Максимовича на Михайловой горе с неделю, хотя, по словам Михаила Александровича, он приходил только ночевать к нему, а остальное время проводил в поле и в других местах, где рисовал, беседовал с крестьянами [и пьянствовал;] а в разговорах с женою его кощунствовал, что весьма часто делал и в больших компаниях.


М. К. Чалый, Жизнь и произведения Тараса Шевченка, стор. 202.







* * *


Шевченка я бачив, як оце вас бачу. Я був ще хлопцем, та ми під Княжою * складали камінь. А Шевченко ходив з управляючим пана /246/ Парчевського 403, ото його були Пекарі, Хмельна і [...] (он назвал еще много других селений), з Оксентієм Тельмешенком. А дід Прохір, той, що держав шинк під Княжою на Пластунці, водив їх по шпилях. Ото вони прийшли до нас, так і тиква була у них. Оксентій, управляючий, і каже до мене: «покинь та принеси води на Княжу». А мені не хотілось, уже було нерано, не докладу осьмини; а Оксентій приказує: «іди, пан дасть грошей». Та ми тоді були панські, не можна було не послухать. А Шевченко каже: «іди, я тобі дам півкарбованця». Ото я набрав води і виніс на Княжу, та й не вірю, щоб пан дав грошей. А вони сидять на Княжій, на самому шпилечку, Шевченко і дав мені два четвертака, таких грошей вже тепер нема. Ото я радію, біжу з гори та й кажу другому, що зо мною складав камінь: «бач, пан дав півкарбованця». Та тоді я ще не знав, хто то такий за пан. Дід Прохір проводив їх та й іде додому низом, я й питаю: «хто це за пан?» Він каже: «це Шевченко, ото що казали, що буде в Пекарі».

Ото вони ходили скрізь по шпилях, а Шевченко більш усього облюбовав гору Чернечу, де тепер його могила, він казав: «оце могила Підкови, отут і мене поховайте».

А Шевченко був не дуже високий, борідка у нього невеличка, сивенька.

В Пекарях він жив недовго, побув днів два чи три, у людей не був, а побув у попа Маковецького.

Під княжою єсть долина Пластунка, тепер там яр, а перш була така гарна долина, там був шинк, держав його дід Прохір, та й баба там його була. Горілка там дуже дешева, осьмина стоїла два шаги, л в Каневі 4 шаги. На зелені святки сходились туди хлопці і дівчата, та і старі, з Канева, брали в тому шинку горілку да розходились по долині; ото пили, а потім захожувались битись. В тім шинку бував і Шевченко.


Розповідь Василя Галушковського. Н. Беляшевский. Рассказы крестьян с. Пекарей о Т. Г. Шевченке, «Киевская старина», 1894, февраль, стор. 167 — 168.


* Княжа гора — урочище возле Пекарей.







* * *


Шевченка Тараса я бачив, як оце вас бачу. Я був побережником-козаком, стеріг ліса панського. Він (Шевченко) приїздив та ходив скрізь по сих горах, то я його водив, а він дав мені карбованця і товаришу моєму побережнику дав теж карбованця. А всі урочища він знав, — вийме книжечку, подивиться та й каже: «оце Княжа гора, оце Мар’їна» [...]


Розповідь Мусія Селюка. Н. Беляшевский, Рассказы крестьян с. Пекарей о Т. Г. Шевченке, «Киевская старина», 1894, февраль, стор. 168 — 169. /247/






* * *


Як сестру заміж отдавали, то Шевченко був у нас і в хаті, просив, щоб пісні співали з давніх пісень; ото співають, а він записує. Козирок у нього був білий, чемерочка теж біла.

Балакучий був.


Розповідь Миколи Кириляки. Н. Беляшевский, Рассказы крестьян с. Пекарей о Т. Г. Шевченке, «Киевская старина», 1894, февраль, стор. 169.







* * *


Тарас не любив розказувати про свою минувшість, і я, примітивши це, пильнував, щоб не вдовольняти своєї цікавости, розпитуючи його [...]

Після од’їзду Тараса з Кирилівки у Київ я довго не мав про нього ніякої звістки [...]

Аж ось в іюні в 1859 р. сиджу я в своїй хаті, дивлюся, що приїхало простим візком, парокінь: на возі сидить хтось з великими сивими вусами, в парусиновому сірому пальто і в літньому брилі: бачу, минув він двері в мою хату з улиці та прямо до воріт. Я подумав, що певно це хтось з цих, що шукають собі служби в економіях. Одначе в серці у мене щось неспокійно тьохнуло і я якось інстинктивно вибіг на улицю і пішов назустріч до приїжджого; а він тимчасом успів вже перейти двором і з других дверей ввійшов у сіни; я вернувся, дивлюсь: він відчиняє двері в хату і каже до мене: «ну, познавай же! чи що!..» Я й не стямився!.. «Батьку ти мій рідний!» — скрикнув я і прожогом кинувся до нього на груди!.. То був Тарас! ми мовчали та тілько обнявшися ридали, наче діти. Вибігла моя жінка та й собі в сльози... в ту годину ми всі наче поніміли: слів не було, тільки сльози так і котилися. Так мовчки стояли ми на однім місці і ридали сльозами радості, аж покіль не підійшов Тарасів фірман і не спитав, що йому робити?

Тарас закватирував у мене на весь час, доки думав пробути на Україні. «Так, так, братику! — говорив до мене Тарас, — у тебе, у тебе буду я; бо на всій святій Україні нігде і ні в кого не буде мені так тепло, як у тебе».


В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 1, стор. 26 — 28.







* * *


Коли Тарас приїхав до батьківської хати, Микити Григоровича [Шевченка] не було дома (розповіла мені р. 1892 вдова Микитиха). Дівка (себто Ярина) була на городі, а Микитиха поралася то коло печі, то по хаті дещо прибирала. Було ранком в суботу, добре пам’я-/248/таю, за день перед Петром, — казала мені Микитиха. — Чую собаки на когось гавкають: глянула я з вікна, бачу хтось такий незнайомий йде з вулиці в двір, прямо до хати. Я вийшла назустріч йому в сіни. Прийшов він до сіней, я стою на порозі, дивлюся та думаю: що воно таке, мовчить і не привітається, тільки дивиться на мене, дивиться так якось журливо, дивлюсь і я, та не тямлю, хто такий отсе довговусий і сивовусий. А далі як промовив: «Не пізнаєш, Палажко?» так той голос так і покотився до мене в серце на саме дно. Я тоді як крикну: «братіку мій Тарасе! де ти взявся!» та так на груди йому і впала. Обнімає він мене, цілує, сльози йому так і капають, а нічого не говорить, мовчить.


О. Кониський, Тарас Шевченко під час останньої його подорожі на Україну, «Записки наукового товариства імені Шевченка», Львів, кн. XV, 1897, стор. 11.






* * *


Була я на городі — полола. Дивлюсь — біжить моя дівчина: «Мамо, мамо, вас якийсь Тарас гукає! Скажи, каже, матері, що до неї Тарас прийшов.

— Який Тарас? — питаю, а сама і з місця не зоступлю. Аж ось і сам він іде.

Здраствуй, сестро!

Я вже й не пам’ятаю, що зо мною було.

От ми сіли гарненько на присьбі; він, сердешний, положив голову на мої коліна, та все просить мене, щоб я йому розказувала про своє життя гірке. От я йому й розказую, а він [...] слухає та все додає: «Еге ж! сестро, так!» Наплакалась я доволі, аж покіль не доказала до кінця — як мій чоловік вмер. Він сердешний встав, подививсь на небо, перехрестивсь та й сказав: «Молись, сестро, молись! І ти вільна, і я вільний!»


Розповідь Ярини Бойко. Сава Ч[алий], (Новые) материалы для биографии Т. Г. Шевченка, «Основа», 1862, червень, стор. 3.






* * *


Приехал какой-то пан в село и остановился у их хаты. Дети рассыпались, как воробьи, потому что тогда еще была панщина, и очень часто старосты ловили детвору на работу.

Бежал и Иван. Но дядько поймал его, — обнял и заплакал.

— Ото, — каже, — пани, — усіх дітей перелякали...

Потом он велел сходить за старухой Лимарихой. Пускай она варит ужин, а он сходит за «горилкой».

Праздновали целую неделю. Собирались в саду и вели беседы. /249/ В течении этого времени он никого из своих родственников на панщину не пустил.

— Побудьте, рідні, зо мною!..

Управляющий Энгельгардта Зинькевич тогда и возмущался.

— Хто це такий Шевченко?

Но Тарас Григорьевич уже решил, что ему надо сделать.

[...] Он собственноручно остриг своего другого племянника Андрея, который служил козачком у пана Зинькевича и гриву отрастил.


Рассказ Ивана Шевченко. Петр Кореневский, На родине великого Кобзаря, газ. «Киевская мысль», 1914, № 56.






* * *


Позвали его с поля.

— Який-то пан приїхав!..

Он прибежал, но сразу так и не узнал своего крестного. А тот его обо всем расспрашивает. Мать уже знала секрет, варила «вечерю» да ухмылялась втихомолку.

— Так ти Трохим Шевченко?

— Ага! — кажу.

Долго он с ним беседовал. А потом вдруг бросился к нему на шею.

— Доброго сина маю!..

На следующее утро он собрал в саду много-много детей, давал им конфеты, бегал, в жмурки с ними играл. Гостил он тогда целую неделю.

Тогда же вышел у него инцидент с управляющим Зинькевичем. Тот велел выпороть целую партию крестьян, в том числе и женщин. Шевченко и послал к нему будто бы такую записку: «В двадцать четыре часа тебя не будет!..»

Он этого не сделал, потому что власти такой не имел. Но бить после этого меньше стали.


Рассказ Трофима Шевченко. Петр Кореневский, На родине великого Кобзаря, газ. «Киевская мысль», 1914, № 56.






* * *


Особенно радостно было для него свидание с сестрой Ириной, к которой он еще с детства питал нежные чувства родственной любви и дружбы и не изменил их до конца. Но счастливые минуты встречи с родными и отрадные воспоминания детства отравлялись для Тараса Григорьевича печальною обстановкой, в которой он нашел дорогих и близких себе людей: те же тяжелые труды, безысходная неволя и бедность, которые он испытал сам когда-то, то же крепостное бремя, /250/ но еще как-будто крепче налегшее на постаревшие головы, не чаявшие дождаться, когда сбудутся слухи о свободе. В ту минуту Шевченко только страдал глубоко и ничем не мог помочь бедной семье даже в материальном отношении, так что сестре Ирине при расставании уделил одну рублевую бумажку; но впоследствии он сделал для родных все, что было в его силе. В 1860 году они в числе 11 человек получили свободу, благодаря хлопотам и усилиям общества, образовавшегося для вспомоществования бедным сочинителям и ученым людям, а равно и их семействам.

Из родного села Шевченко отправился в м. Корсунь (Киевск. губернии), к своему дальнему родственнику и другу, к «названному брату» своему (как он его окрестил), В. Гр. Шевченку, надеясь хотя здесь найти внутреннее успокоение [...] Пребывание в Малороссии вообще подействовало на Тараса Григорьевича благодетельно, и он начал хлопотать о приискании и устройстве постоянного для себя жительства в одном из мирных уголков ее. Не заботясь более о славе и чувствуя упадок творческих сил, надломленный испытаниями судьбы, Шевченко мечтал провести остаток разбитой жизни вдали от света и шума, среди родной природы и любимого простого народа. Место для жительства он хотел избрать на берегу Днепра и часто беседовал с другом и названным братом о своем намерении приобрести небольшой участок земли и построить хату с видом на Днепр. Для осмотра местности они нередко предпринимали прогулки. Но мечта Тараса Григорьевича поселиться в Малороссии не осуществилась.


В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк, стор. 38 — 40.






* * *


Живучи у мене, Тарас Григорович щиро полюбив мою сім’ю, особливо 11-літнього сина мого Андрія: чи їде було куди, чи йде, Тарас раз у раз брав з собою мого Андрія. Андрій співав йому наші пісні, котрими Тарас, як сам було говорить, «впивався» і розказував хлопцеві, що означає яка пісня.

Літньою порою, особливо в час косовиці і жнив, мені ніколи було сидіти, треба було од зорі до зорі піклуватися біля роботи, через що з Тарасом доводилося мені розмовляти тільки тоді, коли було він зохотиться і поїде зо мною на роботу, або ввечері, коли бувало вернуся рано додому, що ще Тарас не ляже спати. Він вставав дуже рано, о 4-ій годині. Встане й зараз у сад: а сад у Корсуні (маєток князя Лопухіна 404) дуже, дуже хороший! раз що місце само по собі з природи дуже гарне, а до того князь не пожалів грошей, щоб розвести свій сад на дивовижу! Вибере було Тарас в сему саді який найкращий куточок і змалює його на папір. Здається, не залишив він ні одного /251/ куточка в саду, щоб не змалювати його у свій альбом [...] Тарасові більш подобалися глухі, густі кутки саду.

Їздячи зо мною по роботах, Тарас завсігди пильнував звертати мою увагу, щоб якомога більш заводити машин, щоб якомога менш робили людські руки, а більш пара. При таких поїздках Тарас інколи розкаже було дещо з свого тяжкого життя на засланні [...]

Я не знаю чоловіка, котрий би любив наші пісні більш ніж Тарас. Оце було як тільки ввечері вернуся я з роботи додому, зараз Тарас і веде мене в садочок і давай співати! А співаки з нас були безголосні: добрих голосів у нас не було; але Тарас брав більш чувством: кожне слово його в пісні виливалось з таким чистим, щирим чувством, що ледве який артист-співак виразив би краще Тараса! Найлюбійшою піснею Тараса була «Ой зійди, зійди, зіронько вечірняя...» Скінчивши сю пісню, він зараз починав другу: «Зійшла зоря із вечора, не назорілася; прийшов милий із походу, я й не надивилася». Пишучи отсі споминки через 16 літ, я наче тепер чую, як Тарас, увечері при місяці, у мене в садочку співає, як у голосі його виливається чувство, як його пісня говорить!.. Наче тепер бачу, як інколи було під конець пісні затремтить його голос і на довгі вуси його скотяться з очей сльози.

Заслання й солдатчина за Аралом не загрубіли, не зачерствіли ніжного, доброго, м’якого і люблячого серця Тараса... Тарас любив жити сім’янином; бачучи моє життя, він не раз говорив: «чи сподобить то мене господь завести своє кішло, хатину, жіночку і діточок?»

Часто ми розмовляли про се діло, і завжди Тарас просив моєї ради й помочі знайти йому місце для оселі й «дівчину», але дівчина щоб була доконче українка, проста, не панського роду, сирота й наймичка. От і стали ми з ним декуди їздити і шукати йому задля кішла такого місця, «щоб Дніпро був під самим порогом». Незабаром і знайшли ми таке місце, і справді чудовне! над самісеньким Дніпром, з невеликим ліском. Ся земелька — може чи й було 2 десятини — належала до власності п. Парчевського. Стали ми єднати сего поміщика: він — ні се, ні те; рад би і продати, та видно, що чогось мулиться, — ніби хоче воловодити. Тим часом Тарас попрощався з Україною і поїхав в Петербург, препоручивши мені купити грунт чи в Парчевського, чи де інде і збудувати йому хату.

З того часу й почалася між нами переписка [...]

В останній раз, виряджаючи Тараса в Петербург, я провів його аж до Межиріччя; а він усю дорогу твердив мені: «не гайся ж, братику, з грунтом, кінчай швидше з Парчевським та будуй хату, так щоб нам укупі поселиться і доживати віку».


В. Г. Ш[евченко], Споминки про Тараса Григоровича Шевченка, «Правда», 1876, № 2, стор. 64 — 66. /252/






* * *


У Корсуні Тар. Гр. жив у Варфоломія Григоровича Шевченка, свого однофамильця й побратима, що був тоді за управителя Корсунського ключа (маєтку). Шевченка тут вже знали добре й коли він приходив на гулянку до Лопухинського парку, де завжди гуляла корсунська інтелігенція, то Тар. Гр. кожний раз йшов в супроводі майже цілої юрби цікавих, і треба було тільки йому де-небудь сісти на лаву, як вони негайно, оточуючи його, утворювали цілу живу стінку [...] До Корсуня приїжджав у той час з Києва відомий українофіл, полковник Красовський, який теж приятелював з Шевченком.

Син Варфоломія Григ. Шевченка Андрій, тоді ще дуже молода людина, перейняв деякі пісні й мотиви, котрі любив виспівувати сам Тарас Григорович.


Спогади Степана Вікентійовича Чернавського. О. Олександрів 405, Шевченко на Черкащині, «Україна», 1925, кн. 1 — 2, стор. 159.







* * *


До Варфоломія Шевченка, батька Андрія Варфоломієвича, Тарас Григорович звертався в останні роки свого життя в різних ділових справах і особливо з проханням і дорученням придбати десь над Дніпром землю, на якій можна було б збудувати хатинку із садом вишневим. То були останні його мрії про тихе спокійне щастя у рідному краї, одружившись з якоюсь селянською дівчиною.

А. Шевченко згадує ймення однієї з таких кандидаток, яка звалась Харитею 406. Служила покоївкою у батьків його в Корсуні, але ще раніш була засватана за писаря Федя Гриненка, молодого й гарного. Пізніше вони побрались.

«А Тарас був сильно в ній закоханий у той час», — додає, пригадуючи, наш бесідник. Обережний він, щоб не сказати більше, ніж напевно пригадує; на більшу частину запитань тільки й чути «не знаю, не пригадую» і т. п.

Батько Андр. Варф. був спочатку управителем, а потім орендував маєток князів Лопухіних-Давидових у Корсуні, верствах в двадцяти п’яти від Кирилівки.

«Не один раз довелось мені, — оповідав він знову після довшої паузи, — їхати вкупі з Т. Г. цим шляхом із Корсуня до Кирилівки. А раз, оце дуже добре пригадую, то купив він мені у подарунок сопілку, — ішов чоловік з ними назустріч нам. А потім одняв, бо я весь час на ній грав. Думав, мабуть, про щось своє, то йому й перешкоджало...»

— Робив він вам ще які подарунки?

— Ні, не пригадую більше. А сестрам — дві їх було, вже померли, то гарні коралі червоні привіз з Петербургу, ще й з дукачами. /253/

— Вчив він пісень вас, чи може казок, та байки які оповідав?

— Ні, не вчив. Але з батьком часто співав. Все таких пісень любив співати, де про недолю жіночу говориться, ото як вийде дівчина заміж та нещаслива. А то ще такі любив, що про волю співають.

— А може пригадуєте які пісні, які вони часто співали?

— Та пригадую, тільки дві. Перша, дуже відома — «Помалесеньку, потихесеньку, моя мати, йди — спить п’яниця в рубленій коморі...» Друга — «Ой гиля-гиля, сірі гуси, гиля на Дунай...»

Пригадував Андр. Варф. тільки перший куплет цієї пісні. Із тих часів пригадував він ще про те, як Т. Г. ходив у садок малювати. Звідтіль видко було річку Рось, що розливалася п’ятьма рукавами.

Часто увечері сходилися селяни, й усі разом вечеряли десь під яблунею чи під грушею.


Спогади А. В. Шевченка. Федір Савченко, Дещо з споминів родини поета, «Україна», 1925, кн. 1 — 2, стор. 160 — 161.






* * *


В конце июня Ш-ко заехал к одному из служащих в заведении Александру Ивановичу Хропалю 407 и, не застав его дома, отправился к Платону Федоровичу Симиренку 408, главному руководителю делами фирмы. Вернувшись домой, Хропаль, узнав о посещении его Шевченком, вслед за ним отправился к Симиренку. Через несколько минут поэт был со всеми свой. Но на этот раз посещение его ограничилось лишь несколькими часами.

Спустя несколько дней, он снова приехал, уже с намерением пожить в Городище подольше. Устроился он в квартире Хропаля с большим комфортом. По вечерам туда приходили некоторые из служащих на заводе, люди солидно образованные. Поэт часто воодушевлялся, рассказывал веселые анекдоты, читал свои стихотворения, вписанные очень мелким почерком в небольшую переплетенную книжечку, которую он обыкновенно носил за голенищем. Такого художественного чтения никому из присутствующих не приходилось слышать ни прежде, ни после.

«Глубоко врезалось в мою память, — говорил А. И. Хропаль, — прочитанное им стихотворение «Сон».


На панщыни пшеныцю жала [...]


В самый разгар деятельности комиссий об освобождении крестьян это стихотворение потрясло всех нас как бы электрическим током».

Обедал Т. Гр. у Платона Федоровича. Ему оказывалось самое искреннее радушие. После обеда обыкновенно отправлялись осматривать завод со всеми его приспособлениями. Ш-ко многому удивлялся, /254/ от многого приходил в восторг, по осмотре же училища он порывисто обнял К. М. Яхненка 409, поцеловал его и с чувством произнес:

— Батьку! Що ты тут наробыв! — и на глазах его показались слезы.

Однажды разговор зашел о том, что в продаже давно нет сочинений «Кобзаря», на что поэт заметил, что издатели-кацапы скупятся, а сам он для того не имеет средств. Тогда ему предложена была материальная поддержка.

Восхищаясь садом Хропаля, поэт выразил желание подобный «садочок» развести у себя, в своей будущей усадьбе, на берегу Днепра. Ему и в этом обещано содействие: на заводе имелись свои садовники, богатые школы фруктовых деревьев, разных декоративных растений и кустарников, а имея свой пароход на Днепре, Яхненка пообещал даже перевезть деревья в Канев. Одним словом, ему обещали устроить сад по его вкусу, без всяких с его стороны хлопот и расходов.

Во время пребывания Ш-ка на заводе А. И. Хропаль, делая свои распоряжения по работам, зашел к одному из служащих, в квартире которого постоянно останавливались приезжавшие в заведение чины полиции; там застал он пристава Добржинского 410, которому при разговоре, между прочим, сказал, что у него ночует Шевченко.

— Який Шевченко? Може академік?

— Да, академик!

Пристав вскочил, как ужаленный.

— От спасыби, що сказалы: я только что получил предписание от исправника наблюдать за ним. Теперь я знаю, где он находится. Вот и отличусь перед начальством, — прибавил он вполголоса, как бы про себя.

В этот раз Т. Г. Ш-ко пробыл в Городище трое суток. В последний вечер, при заходе солнца, он как бы что-то вспомнил и, обратившись к Хропалю, попросил дать ему лошадей, объявив, что ему нужно поехать в Кирилловку, а потом в Корсунь к своему родственнику Варфоломею Шевченко. Лошади были поданы, и Алексей Иванович почти насильно навязал ему свой теплый бурнус, так как ночь, несмотря на июнь, предвиделась довольно прохладная, а Т. Гр. был одет в легкое парусиновое пальто. На третий день лошади воротились с бурнусом.

Между тем на Шевченка был сделан донос, вследствие которого исправник Табачников 411 предписал приставу Добржинскому арестовать академика Шевченка. Понятно, что этому поручению тот был рад несказанно и пустился за поэтом в погоню.

Ничего не подозревая, Т. Г. отправился к своему старому приятелю М. А. Максимовичу, на Михайлову гору, куда он был приглашен на парадный обед, нарочно для него устроенный. Во время обеда приехал пристав и хотел тот же час арестовать дорогого гостя, не дав-/255/ши ему докончить обеда; но хозяин упросил его обождать, пока он от него уедет: «Чтоб не у меня в доме», шептал он приставу в передней. Добржинский ушел и сделал на поэта засаду у Днепра. Едва Ш-ко успел отплыть на несколько сажен от берега, как становой налетел на него, пересадил на своего дуба и отвез в становую квартиру в Мошны. Здесь поэт просидел три дня, переселившись в дом полковника Грудзинского; гулял в воронцовском парке [и с горя усердно поклонялся Бахусу.] Получив известие об аресте Ш-ка, П. Ф. Симиренко вместе с Варфоломеем Шевченком ездили в Мошны к главноуправляющему имениями Воронцова Ягницкому, уважаемому всеми и влиятельному лицу, просить его ходатайства перед исправником об освобождении арестанта. Тут случился жандармский офицер, добрый человек, который не предавал вине Ш-ка особенного значения, обещая при том лично представить кн. Васильчикову объяснение по этому делу в благоприятном для поэта смысле, что он, вероятно, и исполнил в пику Табачникову, с которым у него были контры.

Из Мошен Т. Гр. увезли в Черкассы, резиденцию исправника [...]


М. Чалый, Посещение Т. Г. Шевченком сахарного завода Яхненка и Симиренка, «Киевская старина», 1889, февраль, стор. 460 — 462.






* * *


У Черкасах Тар. Гр. жив тоді [18 — 22 липня 1859 р.] у місцевого ісправника Табашнікова, що мешкав в будинку Шпаковських на Старособорній площі.

Черкаське суспільство надзвичайно приязно поставилось до прибуття дорогого гостя. Найближчим через своє давнє знайомство Тар. Гр. був до сім’ї Цибульських. У будинку Цибульських (тепер на цьому місці Державний банк) навколо Тараса Григоровича групувався невеличкий гурток його друзів та прихильників, що складали постійне його оточення. У склад цього гуртка входили: господар будинку Андрій Антонович Цибульський та його брат — Юхим Антонович, найближчий приятель Шевченків, старий парубок, що був тоді за соборного титаря, потім священник соборної парафії Петро Марковський, діякон троїцької парафії Микола Шпак, Степан Федорович Хоменко, колишній моряк, бувалий Юхим Дем’янович Боковня, титар троїцької церкви, Андрій Костянтинович Слюсар, коваль з Красної вулиці, та Никифор Цахмистренко, віковий, але ще досить міцний дідок...

Тар. Гр., звичайно, був душею цього гуртка, в якому він, з погляду суворий, за приятельською бесідою, особливо за чаркою горілки, своїм гумором, як пам’ятають оповідачі, часто морив зо сміху. /256/

Зодягався Шевченко «як шляхтич», дивився спідлоба, неначе б то суворо, сміявся рідко коли, але там, де він був і балакав, часто можна було чути регіт його слухачів.

Тар. Гр. цікавився українською старовиною, особливо старовинним українським дерев’яним посудом, який збирав і возив з собою. В цій збірці його була між іншим стара дерев’яна козацька чарка, що подарував Шевченкові дід Вахмистренко.

[Тар. Гр. любив випивати з цієї чарки й у Цибульських звичайно ставили її перед ним за столом. Виїздячи з Черкас Тар. Гр. або забув, або просто залишив цю чарку у Цибульських, де вона, як реліквія, зберіглась до сього часу... Незадовго перед смертю, Вас. Андр. Цибульський передав цю чарку до черкаського музею, де вона зберегається й тепер.]

Тар. Гр. любив слухати оповідання Вахмистренка про старовину і особливо про Гайдамаччину. Часто можна було бачити, як Шевченко записував щось зі слів старого діда. Як відомо, Тар. Гр. згадує про цього Вахмистренка в своїх листах [...] За останнього свого перебування в Черкасах, у липні місяці того ж 1859 року, в будинку Цибульських, Тар. Гр. зустрінувся з Паньком Кулішем. Куліш приїжджав до Черкас за грамотою польського короля Станіслава Августа, наданою місту Черкасам в 1791 році в підтвердження попередніх королевських грамот на права й вільності Черкасам...

Між Кулішем та Шевченком особливої приязні не було помітно. [Куліш виглядав, як важливий урядовець, Шевченко здавався звичайний і простий по одягу шляхтич.]

Крім Цибульських, Тар. Гр. бував звичайно й у інших осіб, де його приймали з чисто українською гостинністю, з щедрими частуваннями та випивкою, якої він не цурався...

Між іншим бував Тар. Гр. і в околицях черкаських, в Дахнівці, в сім’ї Юлії Іванівни Манусової. Будинок Манусової серед великої, садиби, на березі Дніпра [...] Гостюючи один час у Манусової, з іншими знайомими, Тар. Гр., коли мимо нього одного разу проходила випадково дівчина з решетом гороху, вхопив з решета жменю гороху, кинув горох на стіл і, вибравши одно зерно, сказав: «Оце буде цар...» Потім перемішавши усі зерна, запропонував присутнім відшукати «царя», чого, звичайно, ніхто зробити не міг.

З своїми приятелями Тар. Гр. любив бувати на Дніпрі, особливо на полтавському березі, в урочищі «Домаха». Перевозили їх на своїй галярі, по звичаю, Слюсарі, що мешкали біля Дніпра [...]

Тут недалечко по «Домасі» була й пасіка Марковського. Коли ми руками [...] ловили рибу серед очерету, Тар. Гр., ходячи по березі, усе дивувався, що голими руками можна ловити рибу. «Ніколи цього не бачив», — казав він.

Як відокремлене місце, «Домаха» особливо придатна була до гулянок. Сюди часто приїжджали черкасці «варити кашу» і взагалі погуляти на дозвіллі, — часом знаходились такі, що бажали побродити у воді з кабелою (бреднем). У цій справі, між іншим, з компанії Тар. Гр. особливо визначався діякон Микола Шпак. Одного разу він особливо старався й глибоко залазив у воду, його волосся пливло /257/ по воді, Тар. Гр., що був при цьому, змалював Шпака у цьому вигляді на клаптику паперу, ще й підписав внизу:


«Оттак, як бач...

Заллє очі

й ходе, як квач».


Шпак, дійсно, любив випить. Усі засміялись, сміявся й сам Шпак [...]


Спогади Максима Васильовича Слюсаренка. О. Олександрів, Шевченко на Черкащині, «Україна», 1925, кн. 1 — 2, стор. 157 — 159.






* * *


[Тарновский рассказывал, что,] бывши в 1859 г. летом в Киеве, Шевченко останавливался у Сенчилы, на Подоле. [Приходит студент и застает Шевченко, пожирающего редьку; студент стремится облобызать Тараса; Шевченко, усмехаясь, отклоняется: «Бачите, ділом зайнятий».] Он был одет в парусиновое пальто и такие же панталоны, шляпу имел белую пуховую и сильно поношенные сапоги.


Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 74.






* * *


Просит квартирант хозяйку, чтобы она дозволила няньке Оришци помыть его рубахи и носовые платки и заняла бы ему десять к. с., бо дуже треба! Хозяйка с удовольствием сделала и то и другое. Оришка была простая деревенская женщина, натура, еще не успевшая заразиться цивилизацией большого города. Разбирая переданную ей кучу белья, она заметила два узелка на кончиках платков. Развязавши их, она нашла в одном 25-рублевую бумажку, а в другом трехрублевую. Вместо того, чтобы присвоить себе такой клад, который был больше ее годового жалованья, что, конечно, не преминула бы сделать всякая киевская горничная или кухарка, она, в простоте души, объявила хозяйке о своей находке. Т. Г-ч не столько обрадовался случайному открытию залежавшихся капиталов, сколько удивился необыкновенной честности «дурной Оришки», которая могла бы на эти деньги сделать себе полный гардероб. «Дядына» предложила ему пересмотреть все его имущество, вмещавшееся в небольшом чемодане, и нашла за обертками книг еще 15 рублей. Из найденных таким образом 43 рублей Ш-ко не захотел заплатить за квартиру ни одной копейки: «бо то, — говорил он, — якісь дурні гроші, коли я зовсім забув про їх, а дурному дурна й дорога!».

На эти деньги, дождавшись воскресения, он задумал задать детворе знатное угощение. Детей набежало с полсотни. Тарас Григорьевич между тем отправился на базар и накупил столько ласощей, что едва донес до квартиры. Двор усыпали свежескошенной травой, дети /258/ качались и кувыркались, оглашая окрестности звонкими, веселыми голосами. Но этим дело еще не кончилось: после обеда торговка привезла целый воз яблоков, груш, пряников, бубликов и проч. и проч. Это второе угощение сделано было уже за городом, на прилежащем к Преварке выгоне, куда хозяйка, опасаясь за целость своего садика, выпроводила шумную ватагу, вместе с своим квартирантом. А Т. Г-ч был сам не свой: бегал, суетился, хохотал, дурачился. Взрослые люди смотрели со стороны на это гульбище и громко заявляли, «що старий, мабуть, теє [... трошки божевільненький]»

Во все время своего квартирования на Преварке Шевченко постоянно вставал не позже 4 часов, чтобы послушать, как птички прощебечут свой первый привет летнему утру. Умывался он и молился на дворе, вытянувши собственноручно из глубочайшего колодезя ведро «погожей» воды. [До чаю выпивал чарочку и заедал пшеном — «бо воно й смачно і зуби гострить, і в животі вискрібає всяку нечисть».] Любимой его стравой был борщ, затовченный салом и заправленный пшеном, гречаные вареники и галушки. После обеда он шел в сад, ложился под яблоней и громко сзывал детей на розмову.

«Кого люблять діти, — говаривал он, — той значить ще не зовсім поганий чоловік». Как только Тараса Григ. начинал одолевать сон, дети, по условию, должны были тихонько удалиться. «Тікаймо, бо дядько вже хропе, наче коняка!» — говорили они, разбегаясь. [Проспавши богатырским сном часа два, Тарас снова выпивал чарочку и заедал пшеном. При всем том, г-жа Крапивина свидетельствует, что сестра ее ни разу не видала своего квартиранта пьяным, он только, подпивши, становился веселее и разговорчивее.]

В роскошные, темносиние, бархатные украинские ночи Шевченко любил ходить по двору иногда до утренней зори, говоря притом, что «неисчисленные зироньки не пускают его у хату». Спал он вообще очень мало.

Наконец, около 10 августа, были получены деньги, давно ожидаемые. Их принес ему, по поручению жандармского полковника, гимназист Маркевич. Шевченко, до педантизма точно, расчитался с хозайкой, не забыв ни одной ее услуги, сверх уговору; щедро обделил прислугу, а особенно «дурну Оришку, що не вміла грошей утаїти, бо сказано: у жінки більш серця, ніж розуму». Соседу-работнику, [приносившему ему горилочку,] дал один гривенник, «за те, що він потурав старому голову морочити». Накануне выезда он принес хозяйке и ее детям 15 фунтов фиг, «щоб вони їли та не кашляли». Со слезами проводили обитатели Преварки любого Кобзаря; даже до всего апатичная кухарка Федора и та выразилась об нем так: «наче каміння навалило на серце, як поїхав дядько». А больная хозяйка, услаждавшая надтреснутым от болезни голосом слух поэта своими песнями, умирая, сказала, что кратковременное пребывание Шевченка в ее доме было светлым лучем солнца в ее неприглядной жизни.


Воспоминания С. Крапивиной 412. М. К. Чалый, Жизнь и произведения Тараса Шевченка, стор. 144 — 146. /259/







* * *


О моем личном знакомстве с Тарасом Григорьевичем, стихами которого я бредил с 1840 года, т. е. со времени выхода в свет «Кобзаря», я расскажу все, что сохранила моя память.

Поселившись на Преварке, почти за городом, поэт странствовал по стогнам богоспасаемого града все в одном и том же парусинном пальтишке, порядком позаношенном. Первая моя встреча с ним произошла у нашего общего приятеля Ивана Максимовича Сошенка, квартировавшего тогда в церковном доме всех скорбящих. Это было в успеньев пост. Друзей застал я за завтраком, который, по случаю поста, был довольно скуден: [на столе стояла долговязая бутылка с водкою, а в руках обоих приятелей было по половине соленого платаного судака, которым они лакомились без помощи ножа, отрывая куски рыбы то руками, то зубами.] Тарас Григорьевич был тогда, что называется, в ударе: много шутил с вертливой панной Леонтынкой, знакомой жены Сошенка, говорил комплементы «чорнявой Ганнуси», племяннице Ивана Максимовича, высказывал свои суждения о разных литературных и художественных знаменитостях, подтрунивал над «старым ледащо» — самым хозяином и в заключение (признак хорошего расположения духа) спел несколько любимых своих песен: «Зіроньку», «Сірі гуси» и др. С женой Сошенка и панной Леонтыной все время говорил по-польски, хотя они обе прекрасно понимали и русскую речь. Кокетливая панна была в восторге от любезностей поэта, хотя не утерпела конфиденциально сообщить Сошихе свое мнение об успехах Шевченка в польском языке: «Господин Шевченко очень хорошо разговаривает по-польски, но в его языке всегда есть что-то мужицкое!» Тарас Григорьевич не только не обиделся таким резким приговором панны, а напротив, она польстила его самолюбию, что, говоря на панском языке, он все-таки не терял своего демократического характера, оставаясь верен родной национальности. Из писем поэта ко мне и к старому Сохе [И. М. Сошенко] можно отчасти видеть, какое впечатление произвела на него шустрая панна, задавшая мыслию скокетовать Шевченка во что бы то ни стало; но он ее понимал отлично. Посылая чернявой Ганнуси [племянница И. М. Сошенка] сборник малороссийских песен с нотами, он дал ей совет «не радиться с панною Леонтиною, бо вона добру не навчить».

В тот же самый день вечером, возвращаясь с купанья, я видел Тараса через окно в ресторане Европейской гостинницы, в общей столовой, уписывающим ростбиф: [как видно, платаный судак возбудил в нем сильный аппетит.]

На другой день вечером поэт удостоил и меня своим посещением. За чаем и за ужином он рассказывал о своих петербургских знакомствах с литераторами и художниками, критиковал Некрасова и до небес превозносил «Оповидання» Марка Вовчка. Говоря об «Институтке», посвященной ему Вовчком, Тарас Григорьевич [сделал довольно странное сопоставление,] сравнив малороссийскую писательницу с Жорж Зандом 413, которая, по его мнению, Марье Александровне «і в кухарки не годиться»! /260/

Пользуясь прекрасною лунною ночью, какие только бывают в нашей благословенной Украине, мы втроем отправились на прогулку. Долго бродили мы за Михайловской оградой, откуда, как известно, открывается великолепный вид на Заднепровье. Под влиянием очаровательной картины Днепра наш Кобзарь мгновенно утратил всю свою веселость, сделался сосредоточенно-молчалив и грустен. Что было тогда у него на душе, для нас осталось загадкой. Поэт вообще не любил делиться своими задушевными думами в такие минуты, даже с самыми близкими людьми. К счастью, такое настроение длилось недолго. Сошенко своими воспоминаниями о давнопрошедшей жизни в Питере, большею частью впроголодь, когда они оба были молоды и сильны духом, рассказами, исполненными неподдельного юмора, мало-помалу расшевелил старого коллегу. Изменив на сей раз обычной своей несообщительности и сдержанности, Тарас Григорьевич рассказал один эпизод из своего плавания по Аральскому морю. На Арале есть плавучие острова, образовавшиеся от гниения морской растительности. Плавая однажды на небольшом ялике с пятью матросами между высоким тростником, они пристали к одному из таких островов. Вышедши из ялика, чтобы побродить на свободе, Шевченко спрятался в траве, лег догоры черева и предался поэтическому созерцанию неба. Не заметив сперва его отсутствия, матросы отчалили. Потом, оглядевшись, вернулись к острову и стали кричать и звать проказника: «а я собі лежу та мовчу. Бо думка була, бачите, у мене така, щоб зовсім там зостаться, та бісові матроси знайшли таки мене у траві» [епізод вигаданий].

Единственное в то время скульптурное украшение нашего Киева — памятник св. Владимира, произведение барона Клодта 414, нашему взыскательному художнику больно не приглянулось.

[«Що то за пам’ятник? Поставив якусь каланчу, а зверху Владимира, мов часового на варті: стоїть та дивиться, чи не горить що на Подолі?» Интересно сопоставить с этим мнение Ш-ка о памятнике Крылову, произведение того же скульптора (см. Дневник).]

Затем Ш-ко рассказал преуморительный анекдот из времен своего странствования по Малороссии в 40-годах. «Був я в гостях у пристава. Під Великдень пішли ми з ним на діяніє. Постоявши у церкві, щоб часом не заснуть під однообразное чтеніє дячка, в ожиданії батюшки, я вийшов і приліг собі під орішиною над рівчаком, которий весною порядочно наповнювався водою. Через ручей була перекинута кладка. Люди весело гомонять, стекаясь до церкви і несучи з собою пасхи і поросят, а я собі лежу та слухаю. От дивлюсь, аж іде й сам панотець у своїй празничній рясі і тільки що зійшов на середину кладки, а я: тю! А він шубовсь у воду, а я — драла. Увійшов у церкву, став собі межи людей, а ні чичирк».

Зашла речь об охоте. «Я раз тоже охотився, — сказав Тарас Григорович. — Пригласили меня раз полтавські пани на охоту. Доїхавши до місця, вони погнались з собаками за зайцем, а я остався в тарантасі при багажі. Ждав я їх, ждав — скука. Ось я, від нічого /261/ робить, і став пробувати все, що було привезено з дому: різні горілки, наливки, смачні закуски — ніщо не оставлено мною без уваги. Вернулись з повідними трофеями мої герої і найшли мене сплячим сном невинності. Кинулись до короба з провізією, а там уже і без них похазяйнував гулящий чоловік».

От недостатка ли строго критического анализа или от особенного настроения минуты — увлекаться весьма посредственными произведениями, если в них выразилась удачно хоть одна черта, сродная душе нашей, — Тарас Григорьевич иногда рассыпался в похвалах таким стихотворениям, которые стояли неизмеримо ниже всего, что им самим написано. Так, между прочим, поэт восхищался весьма обыкновенными стишками «Козаночек» 415 или хоть бы и «Институткой» Марка Вовчка, [одной из слабейших с повестей.]

Ш-ко, как мы видим, не обладал анализом строгой критики: он любил и ценил всякий талант, даже второстепенный, лишь бы он не был извращен, а прост и задушевен.

[К сожалению, пребывание Ш-ка в Киеве в 1859 году не ограничилось такими скромными прогулками, в сообществе людей, умевших находить удовольствие в интимной беседе, не прибегая к возбуждающим веселость средствам, людей, которые знали цену своему Кобзарю, дорожили его знакомством, ловили каждое его слово на лету. Нашлись в Киеве люди, которые, ради только того, чтобы похвалиться близким своим знакомством с Шевченком, втянули его в кутеж, как в былые времена достойные члены общества мочемордия. Киевскими мочемордами на сей раз оказались: священник троицкой церкви отец Ефимий и закадычный собутыльник его молодой купец Балабуха. Запасшись целой батареей бутылок, безобразники завладели Тарасом и повезли его за Днепр. Пили, конечно, до положения риз... Зарывшись в песок по шею, Шевченко не хотел оттуда вылазить, умоляя своих амфитрионов оставить его ночевать на луту: «колыж тут так гарно»!

Несмотря на эксцентричность такого желания подгулявшего Кобзаря, ему все-таки лучше было бы остаться ночевать на вольном воздухе днепровских лугов, чем провести ночь на дворе отца Ботвиновского, под воротами. Дело в том, что, увезши гостя домой (за софийской оградой), хозяин запер ворота и насильно не отпустил его до 8 часов утра. Подвергнувшись такому ограничению своей свободы, Тарас Григорьевич не захотел оставаться в комнатах, а выругавшись вволюшку, вышел на двор и улегся под воротами. Из заключения освободил его Сошенко, наговорив гостеприимному не по разуму хозяину весьма нелестных для иерейского слуха любезностей.

Г. Бартенев, считая Шевченка гениальным поэтом, весьма дурно отзывался о нем покойному Маслову, как о человеке и в подтверждение своего мнения сообщил между прочим один факт, относящийся к последнему его пребыванию в Киеве, — требующий, впрочем, свидетельства других лиц, менее предубежденных. — Один старый генерал задумал устроить для поэта обед, на который были приглашены некоторые почитатели его таланта из высшего круга. Прождав час иди два, хозяин послал лакея осведомиться о причине неявки гостя. Возвратившийся слуга доложил барину, что Шевченко уже давно находится на кухне, вместе с кучерами наехавших гостей, беседует с ними о чем-то, вероятно, о господах их. Сделано ли это поэтом умышленно, или просто по увлечению своими демократическими идеями — во всяком случае поступок Шевченка не может быть одобрен, если он подтвердится показанием других лиц.

Последний вечер (или лучше сказать ночь) своего пребывания в Киеве Шевченко провел у старого педагога Ивана Даниловича Красковского 416, которого супруга Елизавета Ивановна очаровала поэта пением малороссийских песен. Затем, на рассвете, забравши на Преварке свою мизерию, он рушил на Днепр, [направив свой путь в Конотопский уезд, к матери своего друга Михайлы, — «божественной старушке» Аф. Ал. Лазаревской.]


М. К. Чалый, Жизнь и произведения Тараса Шевченка, стор. 146 — 151.







* * *


Говорив Шевченко низьким голосом, навіть посмішка у нього виходила «на басах». Але в співах його голос набував якоїсь ніжності і висоти. Він співав під кларікорди, любив слухати, як співають інші, і в хорі він завжди виділявся своєю виразною передачею і смислу окремих слів, і характеру всієї пісні. Любив він пісні народні і переважно сумні. Співали у нас і веселих пісень, але я не пам’ятаю, щоб в них поет брав участь...

Шевченко вражав усіх своїми знаннями, особливо з історії України. А тут без знання латинської мови, якою було написано багато документів з історії України і Польщі, обійтися було дуже важко.

Можна гадати, що за цими документами він вивчав і латинську мову 417, що при його величезних природних здібностях було неважко.


Спогади П. І. Юскевич-Красковського. Вс. Чаговець, Великий поет в пам’яті київлян, «Літературна газета» від 17 лютого 1939. /262/






* * *


Когда «дядько Тарас» приходил к кому-нибудь из них [киевлян], то хозяин обыкновенно приглашал своих приятелей: приход Шевченка преимущественно бывал в праздники и был для всех праздником, рассказывал Кисилевский. Происходило угощение «як на весіллі», много пели, Шевченко декламировал свои произведения и много рассказывал о старине, о крепостном праве, о разных бедствиях украинского народа. «Він все говорить, а ми слухаємо, а часом і плачемо [...] »


Воспоминания Кисилевского. В. Беренштам, Т. Г. Шевченко и простолюдины, его знакомцы (из встречи и воспоминаний), «Киевская старина», 1900, февраль, стор. 260.






* * *


6-го августа, в день преображения господня, на Подоле случился большой пожар. Я пошел на пожарище почти в сумерки и неожиданно встретил там о. Ефима; он тотчас всадил меня на свой скот и препроводил к себе на Старый Киев для свидания с объявившимся Тарасом. У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с человеком, которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое воображение рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах; я думал о первой встрече, первом приветствии и, признаюсь, смущен был немало, не зная, с чего начать [...]

На другой день, часов в 5-ть пополудни, Т. Гр. пришел ко мне и тут уже мы разговорились не по-вчерашнему. С первых почти слов он заговорил о задуманном тогда в Петербурге издании «Основы», ее задачах и целях, силах, способах и пр. Я в свою очередь сообщил Т. Гр. о готовившемся у нас периодическом издании, духовном и даже специальном, но с местным историко-литературным и церковно-проповедническим отделом, к сожалению, почти не тронутыми потом при выполнении. Тарас Гр. отнесся к нашему предприятию с величайшим сочувствием и одобрением, желал нам полного успеха, но в то же время, указывая на свое петербургское издание, широкое и более местное по своей задаче, заохочивал меня к участию в нем, просил указать других, готовых трудиться на этом поприще. Трудно было мне дать какой-либо удовлетворительный ответ на теплые задушевные слова земляка-поэта; никто в нашем заколдованном кружке не обмакивал еще пера для печати и сам я ничего также не писал и не печатал, кроме одной маленькой статейки, случайно и без моего ведома попавшей в том году в «Русскую беседу» 418 [...]

Не помню, в этот ли раз, или при другом посещении, Тарас Гр. рассказывал мне, в какое недоумение привели его присланные ему /263/ П. А. Кулишем в Нижний Новгород известные «Оповідання Марка Вовчка», снабженные его предисловием. «Сижу я, бачите, в Нижньому та виглядаю того розришенія (ехать в Москву), як стара баба літа. Коли це присилає Пантелеймон оті оповідання і так уже їх захваляє та просить, щоб я їх прочитав і сказав своє слово. Я, звичайно, починаю спершу з передмови. І двох страничок не перечитав, згорнув та й кинув за лаву. — Пьфу, кажу; хіба не видно Кулішевої роботи. — Лежали вони там кілька неділь. Коли знов пише до мене Куліш, нагадує та просить, щоб скоріше перечитав або хоть так звернув. Тоді я розкрив посередині і читаю. — Е, кажу собі, це вже не Кулішева мова, і, перечитавши до остатку, благословив обома руками».

В зти первые дни свидания моего с Тарасом Григорьевичем он получил известия о том, что дело его приходит к благополучному контру и что ему будет разрешено свободно отправиться, куда хочет. Тарас Гр. заметно повеселел и вскоре перешел на жительство от о. Ефима Ботвиновского к фотографу Гудовскому, жившему на углу Мало-Житомирской улицы со стороны Крещатика. Тут мне пришлось побывать у него еще раза два по особому его поручению. Просил он меня поискать, не найдется ли где в Киеве списка его поэмы «Иван Гус», просил также принести ему для прочета большую тетрать малорусских стихотворений покойного ныне профессора К. Д. Думитрашка Поиски за «Гусом» оказались совершенно безуспешными, а по поводу стихотворений Думитрашка, которые мы читали вместе, он выразил сожаление, что этот бесспорно даровитый человек вздумал перекладывать стихами оригинальные народные легенды, причем совершенно утрачивался иногда натуральный их букет. Гораздо большую услугу, говорил Тарас Гр., оказал бы науке ваш поэт, если бы записал дословно все эти легенды и рассказы, как они живут в устах народа.

В поисках за «Гусом» Шевченко припоминал некоторые места из этой поэмы и мурлыкал их про себя; но и то, что можно было расслышать, давно улетело из памяти моей. Помню, что, живши еще у о. Ефима Ботвиновского, он записал карандашом на клочке бумаги следующие стихи из тирады о папе:


І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить.

Людською кров’ю він шинкує

І рай у найми оддає...

О милий боже! Суд твій всує

І всує царствіє твоє.


По поводу тех же поисков случилось Тарасу Гр. познакомиться с столоначальником Киевской консистории, Данилом Кирилловичем Поставским, и узнать от него много малорусских анекдотов, которых /264/ он прежде никогда не слыхал. В числе их особенно заинтересовал его анекдот о молодой канонархине женского монастыря, посредством припевов к стихирам передававшей своей подруге весть об ожидающем: ее свидании. Передавая мне этот анекдот во время прогулки по Крещатику, Тарас Гр. до того увлекся им, что, забывая о проходящей публике, далеко не вполголоса напевал: «Мене ждуть праведниці, а тебе, Палажко, на горі семінаристи ждуть, дендеже» и проч.

Случилось мне за короткое время моего знакомства с Тарасом Григорьевичем быть с ним вместе на одном семейном обеде, а в другой раз на скромном гуляньи на Оболоне близь Почайны. Радушнейший хозяин, пригласивший Тараса Григорьевича на обед, пожелал выдержать все предковские церемонии угощений [...] Совсем иначе прошло чаепитие на Почайне, устроенное молодыми почитателями таланта Шевченка из чиновничьего и педагогического кружков. Компания была небольшая; собрались моди близкие; пили чай, расположившись на траве и вели беседу о прелестях киевской природы и Украины вообще, о минувших временах, о багатстве народной поэзии, о необходимости собирать памятники народного творчества и пр. и пр. Ничего лишнего не было ни в речах, ни в угощении; вечер прошел живо и закончился общим удовольствием. Дорогой наш гость был сначала задумчив и молчалив; потом мало-помалу разговорился, восхищался Днепром, Почайной 420, видом Киева, Андреевской церкви, Щекавицы, а когда солнце скрылось за горами, легкий туман пошел по Оболонью и вверху на чистом небе стали показываться то там, то сям ярко светившие звезды, Шевченко, стоя лицом к западу, своим чистым, серебристым, чуть-чуть дрожавшим голосом запел свою любимую песню: Ой ізійди, зійди, та вечірняя зіронько... И пел он с таким одушевлением, с таким глубоким чувством, что звуки этой песни и теперь спустя 26 лет отдаются в моих ушах. Воздух постепенно свежел; август давал себя знать и мы поспешили по домам.

Отъезд Шевченка из Киева в Петербург последовал так скоро и неожиданно, что я не мог ни проститься с ним, ни проводить его.


Ф. Лобода, Мимолетное знакомство мое с Т. Гр. Шевченком и мои об нем воспоминания, «Киевская старина», 1887, ноябрь, стор. 570 — 575.






* * *


На пути из Киева Шевченко заехал ко мне, пробыл у меня около 2 суток. Заметно мрачное настроение духа было следствием известного неприятного случая с ним в Киевск. губернии; особенно резко оно отразилось в фотографическом его портрете, снятом в Киеве, которого экземпляр он оставил мне; в нем, впрочем, я нахожу гораздо более сходства, чем в литографированном. /265/

В это последнее свидание он высказал мне намерение через два года взять в орендное содержание небольшое пространство земли на Днепровских горах против Прохоровки, построить небольшой домик и там провести остаток жизни. Скоро после отъезда в Петербург он прислал мне «Кобзаря». [На письмо мое к нему в Петербург он не ответил, и меня тяготила мысль, что, может быть взгляды мои на ожидаемую крестьянскую реформу не согласовались с его взглядами, но друг его, М. М. Лазаревский бывший у меня после его смерти, заверил меня, что это не имело никакого влияния на то глубокое чувство привязанности ко мне, которое он сохранил до самой смерти.]


А. Козачковский, Из воспоминаний о Т. Г. Шевченке, газ. «Киевский телеграф», 1875, №25.







* * *


В августе 1859 года я несколько дней провел с Тарасом у матери в селе Гирявке, в Конотопском уезде 421. Съехались мы совершенно случайно. Возвращаясь из своей поездки на родину, по дороге из Киева в Петербург, он заехал в Гирявку и к нашему общему удовольствию застал там и меня; объезжая свой район по удельному ведомству, я заехал погостить у матери.

Живя в Гирявке, Тарас, по обыкновению, вставал очень рано и отправлялся в сад, садился там под вербою и оставался в созерцательном состоянии до чаю. Настроение его, вследствие испытанных им на родине неприятностей, было какое-то удрученное... Впрочем, это состояние не помешало Тарасу Григорьевичу нарисовать тогда портрет нашей матери для подарка брату Михаилу.

Из Гирявки мы выехали вместе. Я довез его до Севска и повернул в сторону — осматривать свое удельное хозяйство, а он поехал дальше один на почтовых.


Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченке, «Киевская старина», 1899, февраль, стор. 167.












Попередня     Головна     Наступна


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.