Уклінно просимо заповнити Опитування про фемінативи  


[Іофанов Д. Матеріали про життя і творчість Тараса Шевченка. — К.: Держлітвидав України, 1957. — С. 49-73.]

‹‹   Головна    





Д. Іофанов

СПОГАДИ Е. В. Н. ПРО ЖИТТЯ ШЕВЧЕНКА В РАЇМСЬКОМУ УКРІПЛЕННІ



На протязі 10 років (1847 — 1867) Тарас Григорович Шевченко перебував на засланні. Цей великий і дуже важкий період у житті і творчості Шевченка надто мало висвітлений у літературі.

Перші відомості про життя Шевченка на засланні були наведені в 1882 році у книзі М. К. Чалого «Жизнь и произведения Тараса Шевченко» 1. Далі протягом 1886 — 1914 років у журналах «Исторический Вестник», «Киевская Старина» і «Русская Старина» були надруковані статті і спогади Є. М. Гаршина 2, М. І. Стороженка 3, Н. І. Ускової 4, М. Д. Новицького 5, Є. Косарєва 6, М. Васильева 7, Ф. М. Лазаревського 8, О. І. Макшеєва 9, в яких охарактеризовано перебування Шевченка на засланні. Однак у всіх цих спогадах і статтях, частина з яких написана на основі документальних даних, майже нічого не говориться про життя Шевченка в 1848 — 1849 роках у Раїмському укріпленні.

Тому спогади про життя Шевченка в Раїмі, записані Д. Клеменсовим зі слів «сотоварища по службе» Шевченка, Е. В. Н. 10, які ми публікуємо нижче, не тільки доповнюють мемуарну літературу про Шевченка, а й багато в чому прояснюють це питання.

Дмитро Григорович Клеменсов-Монтвид, який живо і цікаво виклав і прокоментував спогади Е. В. Н. про Шевченка, був літератором.

Його оповідання і нариси публікувалися в 80-і роки минулого століття в періодичній пресі. У 1887 році в Петербурзі вийшла у світ збірка оповідань Д. Клеменсова 11. Епіграфом для одного зі своїх оповідань, в якому розповідається із співчуттям про утечу з сибірської тайги каторжника Авер’яна, автор збірки взяв чотиривірш з твору Тараса Шевченка 12.

Неопублікований лист Д. Клеменсова, який так само, як і рукопис про Шевченка, зберігається в Києві, у відділі рукописів Державної публічної бібліотеки Академії наук УРСР, розкриває прізвище, ім’я та по батькові мемуариста, якого Д. Клеменсов називає ініціалами Е. В. Н. Це був товариш по службі Шевченка в Раїмському укріпленні, прапорщик Ераст Васильович Нудатов, ім’я якого не згадується в жодному із спогадів про Шевченка.

З тексту статті Д. Клеменсова видно, що Е. В. Нудатов у 1848 році, під час лютої епідемії азіатської холери, служив прапорщиком в Оренбурзькому воєнному гарнізоні. Тут воєнно-судною комісією він був засуджений і засланий в Раїм за те, що «насмілився» критикувати начальство. В Раїмському укріпленні 19-річний прапорщик влітку 1848 року познайомився, а згодом і зблизився з засланим поетом. /50/

Спогади Е. В. Нудатова, записані Д. Клеменсовим, справляють враження правдивого літературного документа. В них подано ряд нових цікавих фактів про життя Шевченка в Раїмському укріпленні, характеризують його зовнішність, його настрої у той час, дають уявлення про деякі намальовані Шевченком портрети і карикатури, які не дійшли до нас.

Рукопис Д. Клеменсова «Кое-что из жизни Т. Г. Шевченко в Раиме» був посланий для опублікування в редакцію журналу «Киевская Старина». Про це свідчить лист Д. Клеменсова, який і дає можливість встановити ім’я мемуариста:


«Милостивый государь господин редактор, — писав Д. Клеменсов 30 березня 1889 р., — живя по несчастью в таком трущобном городе, каким по всей справедливости может быть назван Пенза, я, к сожалению, только на днях совершенно случайно узнал, что в «Киевской Старине» помещены воспоминания о Т. Г. Шевченко 13.

Не имея возможности достать эти воспоминания для руководства немедленно, я все-таки решаюсь послать Вам прилагаемую рукопись, написанную мною со слов бывшего председателя Самарской губ[ернской] земской управы, ныне Управляющего отделением Дворянского и крестьянского Банка в Пензе, Эраста Васильевича Нудетова, — человека, заслуживающего полного доверия, — рукопись, касающуюся пребывания нашего поэта в Раимском укреплении» 14.


Однак у «Киевской Старине», мабуть, з цензурних міркувань, стаття Д. Клеменсова не була опублікована. 31 грудня 1890 року уривок з цієї статті був надрукований у харківській газеті «Южный край» 15, причому в іншій редакції.

Маючи на увазі, що номер газети, в якій друкувався уривок із статті Д. Клеменсова, давно став бібліографічною рідкістю (в архівах і бібліотеках Києва, наприклад, немає жодного примірника цього номера газети), а спогади про раїмський період життя Шевченка, не відомі навіть літературознавцям, являють безсумнівний інтерес для широкого кола читачів, друкуємо їх повністю.












КОЕ-ЧТО ИЗ ЖИЗНИ Т. Г. ШЕВЧЕНКО В РАИМЕ

По воспоминаниям сотоварища по службе


Ровно десять лет, с 1847 по 1857 год, провел даровитый украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко в ссылке. Много с тех пор утекло воды, несколько раз менялось положение печатного слова на Руси, но и до сих пор мы не имеем достаточно точных данных для уяснения причин, /51/ вызвавших столь тяжелую по тому времени кару, как сдача в солдаты в степные Оренбургские батальоны.

Официальные документы («Истор[ический] Вест[ник]» 1886 г. 16) о причинах ссылки поэта указывают на «сочинение на малорусском языке стихов возмутительного и самого дерзкого содержания, на то же указывал уже в семидесятых годах племянник Тараса Григорьевича, сообщивший нам даже текст «Кавказа» (к сожалению в собственном переводе на русский язык), которая будто бы повела за собою ссылку; воспоминания Н. И. Костомарова 17 (Р[усская] М[ысль], 1885, май) дают намек на принадлежность поэта к Кирилло-Мефодиевскому обществу, — сам же Тарас Григорьевич на месте своей ссылки рассказывал товарищам по службе о двух карикатурах, изображавших — одна толпу лаццарони 18, щедро оделяемых червонцами из блестящей кареты с русским гербом, а другая — толпу русских нищих, получающих из той же кареты эгоистическое «Бог подаст».

Несомненно, что причиной ареста поэта было его близкое знакомство с членами Кирилло-Мефодиевского общества, но трудно допустить, чтобы только одно это знакомство повело за собой для поэта ссылку. Все остальные участники, даже инициаторы братства, искупили свою вину иначе, отчасти, пожалуй, легче, почему же для одного, далеко при том невыдающегося в кружке лица, наказание должно было выразиться более резко? Если Шевченко писал «возмутительные» стихи и сочинял малорусскую, вполне, впрочем, неминную азбуку, то в таком же сочинительстве можно было обвинять и других членов братова, а при этом и указание Костомарова и вышеприведенная выдержка из официального документа не дают и не выясняют нам ровно ничего.

Попробуем же разобраться в этой неясности.

В секретном отношении инспекторского департамента военного министерства, при котором Шевченко препровожден в отдельный Оренбургский корпус, значилось, что поэт сдается в корпус «рядовым, с правом выслуги, под строжайший надзор, с воспрещением писать и рисовать и чтобы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений» («И[сторический] В[естник]» 1886 г.).

Сопоставляя указанное в этом отношении запрещение писать и рисовать с вышеприведенным рассказом самого /52/ поэта о причинах его высылки, мы едва ли ошибаемся, предположив, что если поводом к аресту послужило участие Шевченко в обществе, то поводом к ссылке явилось уж не одно это участие, но, главным образом, «писание и рисование». К участию поэта в общеестве сам Дубельт, начальник III отделения, относился несколько иронически, не видя в подсудимом ни ученой степени, ни прерогатив происхождения, генерал считал поэта простым мужланом, не могущим иметь ни ума ни таланта.

Что перо Тараса Григоровича не было безгрешным, это давно известно, и в печати неоднократно встречались указания на поэму «Сон» 19 и другие, но, кажется, еще нигде и никто не говорил о «кисти» Шевченко, а между тем категорическое запрещение брать кисть в руки не может не натолкнуть на мысль о ее шалостях. Что запрещение рисовать не было простой опиской в приговоре по делу поэта-художника, доказывает нам следующий ответ тогдашнего шефа жандармов графя Орлова 20 на соответствующий запрос генерала Обручева 21, командира Оренбургского Корпуса:

«Вследствие отношения Вашего Превосходительства за № 55, я входил со всеподданнейшим докладом к государю императору о дозволении рядовому Шевченко заниматься рисованием, но высочайшего соизволения на таковое мое представление не последовало».

Если бы кисть Шевченко была безупречна, то запрещение рисовать являлось бы просто жалкой местью согрешившему человеку, чего, безусловно, нельзя допустить, зная высокий рыцарский характер императора Николая, но у нас, кроме этого косвенного намека, есть еще категорическое указание на неразборчивость Тараса Григорьевича в выборе сюжетов для своих картин: официальное отношение графа Игнатьева 22 по делу Шевченко гласит: «Стихи и рисунки, помещенные в отобранных (в 1850 г.) от него двух альбомах, не заключают в себе ничего преступного, кроме того только, что на некоторых рисунках изображены непристойные сцены».

В одном из писем Шевченко к графине Толстой 23 («Р[усская] С[тарина]» 1877 г.) мы встречаем следующие строки: «Мне запрещено писать стихи, я знаю за что я переношу наказание безропотно, но за что мне запрещено рисовать? Свидетельствуюсь сердцеведцем богом — не знаю. Да и судьи мои столько же знают» 24. /53/

 Эти строки как будто опровергают наше предположение о блудливости кисти Тараса Григорьевича, но едва ли их можно считать достаточно убедительными, как, во-первых, ввиду приведенного нами словесного заявления Шевченко о политических его карикатурах, так и ввиду того, во-вторых, что письмо это писано в конце ссылки, в 1856 году, к женщине, деятельно хлопотавшей о помиловании поэта, писать которой о порнографических, «неблагопристойных» творениях своей кисти было по меньшей мере неудобно. Очень при том возможно, что в руках следственной комиссии не было упомянутых нами карикатур, а были просто «неблагопристойные» картинки. На последнее указывает нам отчасти следующее обстоятельство.

Граф Орлов, вскоре после ареста Шевченка, в 1847 году, на просьбу поэта о высылке ему ящика красок, оставшихся в Киеве, ответил, что «Киевский военный губернатор доставил ко мне упомянутый ящик и краски, но как предметы сии оказались совершенно незначительными и не заслуживающими пересылки, то я приказал оные оставить при делах III отделения».

Ясно, что шеф жандармов, не пославший красок только потому, что нашел «сии предметы» слишком незначительными и не заслуживающими пересылки, не придавал особенного значения запрещению рисовать, а выводя отсюда заключение об отсутствии вышеупомянутых карикатур при делах III отделения, мы едва ли все-таки будем вправе предположить, что кисть не играла никакой роли в определении нормы наказания для провинившегося лица. Очень возможно, что запрещение рисовать исходило от высочайшей воли, строго относившейся к «неблагопристойным сюжетам». Это доказывается и примером Полежаева, сданного в солдаты за порнографию *.



* Полежаев Олександр Іванович (1804 — 1834) був засланий на Кавказ і розжалуваний у солдати не за «порнографію», а за прямі політичні випади проти самодержавства в поемі «Сашка» (1825). Вільнолюбну творчість Полежаєва високо цінували Лермонтов, Бєлінський, Герцен, Добролюбов. — Д. І.



Итак, нам кажется вполне доказанным, что тяжкая кара, постигшая поэта, вызвана, во-первых, сочинением возмутительных стихов, а во-вторых, рисованием политических карикатур 25 или скорее неблагопристойных /54/ картинок. Этим вполне объясняется текст приговора, гласящий, что Шевченко ссылается «рядовым с правом выслуги, под строжайший надзор, с воспрещением писать и рисовать».

Как бы то ми было а 9 июня 1847 года Шевченко был уже в Оренбурге, откуда немедленно по распоряжению генерала Обручева, отправлен в Орскую крепость для зачисления в 5-й Оренбургский линейный батальон. Здесь он пробыл почти целый год. до мая 1848 года Как провел поэт этот год, — мы не знаем, можем указать только, что время препровождении его было угодно начальству, как это видно из официальной аттестации командира 5-го линейного батальона «рядовой Тарас Шевченко ведет себя хорошо, службою занимается исправно, образ мыслей его не подает никакого повода к чему-либо предосудительному («Исто[рический] В[естник]», 1886 г.).

11 мая 1848 года Шевченко уже шагал по Каракумским пескам в составе прикрытия транспорта генерала Шрейбера в укрепление Раим, построенное незадолго перед этим на берегу реки Сыр-Дарьи, служившей в ту пору естественной пограничной чертой между Россией и владениями независимых степных инородцев.

Начальником укрепления в это время был Ерофеев, личность легендарная, но как при нем, так и позже, до репрессалий, начавшихся с 1850 годом 26, жизнь Тараса Григорьевича была относительно сносной. Он пользовался самой широкой свободой, возможной в полудикой стране, находившейся притом на военном положении.

Жил он отдельно от солдат в особой калмыцкой юламейке, ходил и ездил когда и куда угодно, посещал даже соседних мирных киргизских старшин, его переписка с друзьями была свободна от контроля, местное начальство не возбраняло ему даже носить традиционную опушковую шапку и партикулярное платье. — в таком положении, по крайней мере, застал его в Раиме девятнадцатилетний прапорщик, ныне уважаемый земский деятель Э. В. Н. 27, со слов которого мы пишем настоящие строки.

Понятно, что о запрете на рисование не было и помину, и хотя у Тараса Григорьевича не было красок, — он невозбранно рисовал тушью и пером. Делалось это не только с ведома, но часто и по просьбе начальства, так у нас имеется портрет Э. Н. 28, нарисованный Шевченко тушью по просьбе этого офицера. Несколько позже, когда для при-/55/мера и вообще исследовании берегов Аральского моря была послана особая экспедиция под начальством флота капитан-лейтенанта Бутакова 29, и Шевченко прикомандировали к этой экспедиции «для снятия береговых видов Аральского моря», генерал Фадеев, прибывший в Раим для смены гарнизона, привез Тарасу Григорьевичу набор красок. Полагать надо, что все эти краски были поглощены надобностями экспедиции, потому что в следующую зиму 1849 года Шевченко уже не имел их в руках и снова рисовал портреты и проч. просто тушью или пером.

Впоследствии, как видно из документальной справки г. Гаршина («И[сторический] В[естник]», 1886 г.), все это переменилось, но в первые годы, до 1850, именно в ту пору, о которой мы узнаем от г. Н.. положение поэта было далеко не так мрачно, как думали друзья Шевченко.

Несмотря, однако, на такое отношение начальства, жизнь Шевченко, даже в эту лучшую пору ссылки, далеко не характеризует в нем той выдержки и силы воли, которые, наверное, сократили бы срок ссылки поэта, а, пожалуй, вывели бы его из-под тяжелой солдатской шапки, так как в высочайшем повелении о сдаче Шевченко в солдаты упомянута знаменательная фраза ее правом выслуги». Николаевское царствование дает нам не один пример таких выслуг, — мы знали один случаи, когда не в меру бреттерствовавший офицер три раза терял и вновь надевая офицерские эполеты.

Этими словами мы отнюдь не хотим набросать тень на добрую память украинского поэта; для оправдания их мы, пожалуй, опишем общий характер жизни той среды, в которую судьба забросила Тараса Григорьевича, но дело наше не идеализировать глубоко симпатичную личность народного певца, а пополнить правдивым сказанием тот пробел в его биографии, который существует и по настоящее время.

Край этот, то есть берега Сыр-Дарьи и Аральского моря, были в ту пору в полном смысле слова terra incognita для всего цивилизованного мира, и правительство наше, давно интересуясь им. только около этого времени начинало подумывать о прочном его закреплении за собой. До чего смутны были представления об этих местах — видно из следующего характерного обстоятельства, рисующего кстати типическую исполнительность казенного чиновника. /56/

Командир Оренбургского Корпуса генерал-майор В. А. Обручев, как начальник всею Оренбургского края, к которому причислялись и берега Сыр-Дарьи, дал некоему Шульцу, офицеру генерального штаба, официальное поручение исследовать неведомые дотоле берега Сыр-Дарьи и отыскать на них удобные места для возведения укреплений, пристаней и всего прочего. Исполнительный немец отправился во главе солидной экспедиции, пробродил где-то несколько месяцев и, возвратившись, донес Обручеву, что берега представляют собою нечто вроде Эдема: травы там выше роста человека, растительность тропическая, климат превосходный, лазурь небес и вообще все прелести, какие только могут сниться истому немцу в Одиновой Валгалле 30. Прельщенный прелестью немецкого описания, Обручев отправился в экспедицию самолично, предполагая основать укрепление-порт на одном из лучших пунктов реки по указанию Шульца. То, что представилось глазам начальника края, было настолько далко от радужных немецких описаний, что Обручев, наскоро возведя кое-какие необходимые постройки, поторопился удрать от этих мест, сделавши перед отъездом категорическое распоряжение:

— Вот что. друг, если ты этот проклятый богом край называешь раем, — так сиди же тут, пока не вырастишь пахучих трав в рост человека, не притянешь сюда лазоревых небес и всего того, что расписал в своем донесении.

Действительно, как видно из рассказов г. Н., край этот представлялся чем-то ужасным. Весь путь, почти от Орской крепости, тянулся по необозримым сыпучим пескам, при малейшем ветерке менявшим весь профиль местности Вьюки, снятые с лошадей и верблюдов на привале, оказычались к утру целиком занесенными волнами зыбучего песка. Берега же Сыр-Дарьи представляли собою беспрерывные болота, поросшие огромными, до трех саженей в вышину, зарослями камыша, ютившими в своих дебрях бесчисленные стаи диких гусей, уток, двухаршинных клыкастых кабанов, змей и тигров.

Немудрено, что эта сторонка, с легкой руки Обручева, сделавшаяся местом военно-административной ссылки, чем-то вроде дисциплинарного батальона, не тянула к себе никого и пополнялась исключительно выпусками из «палочнон академии». Если же туда и попадали воспитанники других академий, то это являлось просто случайностью, /57/ основанной на пословице «от тюрьмы да от сумы не отказывайся». Вот, например, как попал туда г. Н., воспитанник Оренбургского Неплюевского Корпуса.

1848 год был одним из самых тяжелых в последнем столетии жизни русского народа. Азиатская холера божьим бичом прошла тогда чуть ли не по всей России. По окончании эпидемии многие села оказались окончательно опустевшими, многие города не досчитывались более половины своего населения. И если народная память сохранила мало воспоминаний об этой тяжелой године, то в этом виновна только громадность события, перевернувшего вверх дном весь строй экономической жизни народа, именно — эмансипация 31. Сияние свободы наполнило собою все умы и легло непроницаемой завесой между прежним и настоящим.

А бедствие 48 года было ужасно, почти беспримерно.

Одним из наиболее пострадавших от холеры городов был Оренбург. Жертвы этой страшной, тогда совершенно еще не исследованной болезни, валились без счета, точно колосья под лезвием острой литовки, их не успевали хоронить. Во время эпидемии из Оренбурга по всем окрестностям, на десятки верст рассылались казачьи разъезды для погребения гнивших под открытым небом трупов. Умиравших уже не отпевали и десятками сваливали в общие могилы без всякого подобия гробов или даже саванов. В Оренбурге не хватало гробов. Так, когда у Н. умер крепостной кучер и кухарка с ребенком, — их, за невозможностью достать гробы, похоронили в двух больших часовых футлярах красного дерева, купленных нарочно для этой цели у соседа часовщика. На многих болезнь действовала моментально. Однажды мимо гаупвахты, где г. Н. стоял с караулом, промчался казак.

— В аптеку, майор помирает! — крикнул он знакомому часовому.

Не прошло пяти минут, казак летел обратно со склянкой в руке и, поравнявшись с гауптвахтой, грянулся на землю, точно сраженный ударом молнии. Солдаты брослись к нему и подняли уже труп.

Медицинский персонал разрывался на части. Доктор, которого на улице умоляли взглянуть на умиравшего купца, по словам очевидца, ответил: «Ради христа, пустите, тут бы генералов спасти, а не то что уже простых смертных».

Паника дошла до того, что все оставшееся в живых начальство бежало из Оренбурга, оставивши город, как /58/ говорили тогда, на руках прапорщиков. Только двое из старших чиновников не покинули своего поста — генерал Лифланд, умерший в конце эпидемии, да плац-майор Холецкий.

Все ждали последнего часа, народ бродил как потерянный, спал под открытым небом, не решаясь заходить в дома. Соборный протоиерей Садольский в разгаре эпидемии предложил всенародную исповедь, и тысячные толпы каялись вслух. В местных войсках болезнь произвела такое опустошение, что смены караулов производились раз в три или четыре дня, да и то не для отдыха людям, а просто для формы: — только что смененный караул в тюремном замке прямо оттуда шел занимать посты в казначейство, из казначейства в караван-сарай, оттуда опять в замок, — солдаты и офицеры по неделям не заглядывали в казармы. Вольные с продолжительной агонией свозились в огромное загородное здание караван-сарай — обычное место меновой торговли с инородцами, нечто вроде ярмарки. Один из обширных дворов этого здания отвели под мертвецкую, где трупы за недостатком места складывались поленницами один на другой. Доискаться кого-либо в таком ужасном штабеле невозможно.

Для предания трупов земле в караван-сарай ежедневно приводились из замка большие партии арестантов, целые дни занимавшихся только рытьем братских могил да сваливанием туда очередных трупов из штабеля. Многие из невольных могильщиков рыли могилы буквально для самих себя, так как тут же падали. пораженные ужасною болезнью, И вот, в один из таких страшных дней девять арестантов не выдержали и бежали из партии, возвращавшейся в замок. Так как караул в тот день занимал г. Н., то ответственность за побег падала на него. Военносудная комиссия, наряженная по этому поводу, вне всякого сомнения оправдала бы невольного виновника, но на свою беду, напуганный каким-то арестантом, офицером из поляков, прапорщик вздумал оправдываться непосильностью лежавших на нем и на всех низших офицерах обязанностей, и в этом духе дал письменные ответы на такие же запросы судной комиссии.

Это сочли за жалобу на начальство, что в ту суровую пору считалось более чем непростительным, и прапорщика, кое-как замявши дело, отправили в ссылку на край света в укрепление Раим, незадолго перед тем построенное, как /59/ мы уже говорили, Обручевым при посредстве Шульца. Впоследствии уже, вероятно, желая как-нибудь завершить дело, комиссия вновь затребовала от г. Н. ответов на свои запросы уже из Раима.

Шевченко, к которому Н. обратился, как к «опытному, компетентному» с вопросом, как поступить, посоветовал ответить: «На сие имею честь уведомить военносудную комиссию, что ответы на требуемые оной комиссией вопросы мною уже даны такого-то числа в бытность мою в Оренбурге», то есть, посоветовал сослаться на оправдательную отповедь, собственно-то и вызвавшую ссылку г. Н. в Раим.

— Пускай-ка они там почухаются! — добавил советчик.

Расчет Тараса Григорьевича оправдался, и Н. больше не тревожили запросами.

Первая встреча г. Н.с поэтом, находившимся в укреплении уже около полугода 32, произошла на параде у церковной палатки в день прибытия г. Н. во главе большого транспорта, доставившего в Раим жалованье, провиант и оружие. Передаем словами рассказчика о впечатлении встречи.

«Меня поразила, — говорит г. Н., — какая-то странная неуклюжая фигура, разгуливавшая по церковной площади. Кругом все военный парод, — солдаты, офицеры, а он в мерлушковой шапке, в широких шароварах, в какой-то странной поддевке (свитка?) и с бородой. Он так вольно похаживал, заговаривал с офицерами, смеялся».

На вопрос г. Н. один из офицеров укрепления ответил, что это знаменитый хохлацкий поэт Шевченко, сданный в солдаты по какому-то политическому делу.

— В солдаты? Почему же он не в форме? И с бородой?

— Ну, что вы, ему и без того горько!

Вот как смотрели на Шевченко сотоварищи по службе.

Начальником укрепления в то время был уже казачий полковник Ефим Матвеевич Матвеев, построивший свои отношения к поэту-солдату на той же мерке участия и сожаления.

Прибыл Шевченко в Раим. как мы уже сказали, несколько ранее назначения туда Матвеева, при Ерофееве, об отношениях которого к поэту мы уже сообщили. Таких добрых отношений держались все, так или иначе сталкивавшиеся с ним. Вообще ему дозволялось многое, о чем и не мечтали его петербургские друзья. Надо, впрочем, заметить, что удаленность Раима от всех административных /60/ центров России влекла за собою такие последствия, что за судьбу ссыльного трепетали и небезосновательно.

Не заставши и Раиме Ерофеева, смененного и отданного под суд, г. Н. передавал нам со слов Шевченко, присланного в укрепление при Ерофееве, такие подвиги самодурства этого милого человека и добряка, от которых немало человеческих душ отправилось с жалобами на тот свет.

Однажды, например, Ерофеев затеял экскурсию по Сыр-Дарье. Снарядили и разукрасили большой баркас, втащили на него несколько бочонков спирта, рома, захватили разной снеди и тронулись от берега при громе доморощенной мазурки и салютации пушек. Выплыли на средину реки.

— Стой! — командует Ерофеев. — Вали попа в реку.

Жестоко напоенный батюшка стремглав полетел в воду и, купаясь в намокшей рясе, кое-как направился к берегу.

— Лови, лови, тащи назад! — распоряжается командир.

Двое дюжих казаков бросаются в реку, излавливают перепуганного и вырывающегося батюшку и водворяют на баркас. Ерофеев рад, хохочет, обнимает и целует невольного купальщика и в довершение удовольствия накачивает его водкою.

В другой раз тот же Ерофеев затеял поход на левый берег Сыр-Дарьи. Надо заметить, что свыше было строжайше предписано ни под каким видом, даже в пылу возможной схватки, не переправляться на левый неприятельский берег реки. Но Ерофееву, под влиянием паров алкоголя, пришла фантазия повоевать и на том берегу. Задумано — сделано, — поставили гарнизон под ружье, построили казаков, собрали башкир с луками, завезли пушки и начали палить гранатами в крошечное укрепленьице-деревушку, расположенную на левом каракалпакском берегу реки.

Деревушка запылала, «мирные» киргизы, как вороны, всегда чутьем угадывавшие наживу, верхами отправились на ту сторону, не смущаясь огнем нашей артиллерии, разграбили деревушку да, кстати, прирезали уцелевших от бомбардирования жителей. Протрезвившись, Ерофеев, а с ним сподвижники боя, поняли, что дело неладно, но командир был из находчивых: сел за стол и написал бумагу о нападении каракалпаков и геройских подвигах наших войск, причем такие-то де и такие заслуживают наград.

И награды пришли.

Или еще шутка: зная страсть одного из офицеров гар-/61/низона Лифланда (сына упомянутого нами генерала), носившего киргизскую кличку «Кульдук» — охотник выпить, к разъездам по окрестностям, Ерофеев нарядил двух казаков в высокие каракалпакские шапки и посадил верхами в камышах около излюбленного Лифландом места прогулки. Только что офицер поравнялся с засадой, казаки гикнули и помчались к нему с пиками наперевес. Перепуганный любитель кататься, не имея при себе никакого оружия, отбивался чубуком от задевавшего его острия пики и только в самом укреплении по хохоту окружавших догадался, что это была шутка.

Пьянство при этом командире, впрочем как и при других, было колоссальное. При получении жалованья укрепление не успокаивалось до тех пор, пока вся получка не переходила в руки маркитанта. Скоро Ерофеев попал под суд за разные проделки, впрочем, все в описанном роде. (При сдаче должности, вся крепостная касса была набита расписками офицеров в получении жалованья вперед).

При Матвееве пьянство и картеж процветали не менее.

Да и немудрено. Полная оторванность от всего остального мира, абсолютное отсутствие какого бы то ни было, не говорим уже интересного дела, превращали всю жизнь укрепления в бесцельное шатание из угла в угол, и люди «убивали» время по своему разумению. Ерофеев, как натура более энергичная, разнообразил свой досуг увеселительно-боевыми экскурсиями, остальные просто пили.

После своего назначения в Раим Матвеев, в качестве новой метлы, приставил часового к складу со спиртом и опечатал бочонки у маркитантов. Но пьянство не унялось. Расспрашивая, откуда берут водку, Матвеев услышал, что солдаты, получая свою дневную казенную чарку, выносили ее из склада во рту, выплевывали в бачок и продавали жаждущему начальству. Матвеев, конечно, махнул рукой да кстати и сам принял участие в общем разгуле.

Уже по приезде Бутакова, в распоряжение которого поступил Шевченко как рисовальщик, произошел такой казус: новый начальник Раима Дамис (кстати сказать; неуживчивый, требовательный и всеми нелюбимый человек; при нем, собственно, и начались для Шевченко тяжелые дни), Дамис послал Бутакову водку в бочонках для надобностей экспедиции. Капитан-лейтенант сейчас же разделил вею получку на свою команду, а через несколько дней, протрезвившись, послал новое требование, мотивируя его /62/ тем что бочонки разбились при перевозке от беспрерывного прыганья по кочкам (которых, кстати, по дороге вовсе нет).

— Удивительна резвость бочонков! — заметил Дамис, посылая новый транспорт.

— I то скажені! — прибавлял Шевченко, любивший рассказывать этот анекдот.

Тарас Григорьевич, находясь постоянно в обществе офицеров (он не любил солдатского общества и не сближался с ним, по крайней мере в ту пору) *, принимал деятельное участие в таком времяпрепровождении начальствующих чинов. В трезвом состоянии Шевченко был угрюм. необщителен даже с самыми близкими знакомыми и большею частью сидел дома, но как только на столе показывалась чарочка, настроение поэта менялось, он становился веселым, добродушным, разговорчивым, сыпал анекдотами на малорусском языке и до умора смешил компанию. Это, впрочем, продолжалось недолго. Добродушные шутки мало-помалу сменялись насмешками, доходившими иногда до простой брани. Тут Шевченко уже не стесняясь бранил «бурбонами» и т. д. не только прапорщиков, но и самого добродушного Матвеева, только крякавшего в ответ.



* Це невірно. Шевченко жив в палатці разом з солдатом Вернером, польським політичним засланцем. — Д. І.



— Взяли бы хоть вы, Килькевич (доктор, большой приятель поэта), сердитого хохла да уложили спать! — предлагал Матвеев, когда сарказмы поэта переходили все границы.

Однажды, сильно подгулявши на именинах Н. в юламейке последнего, Шевченко зло рассказал в присутствии офицеров и своего ротного командира Богомолова следующий анекдот о том же Богомолове.

«Помните, Э. В., как вы строили дамбу на берегу? Присылали вы в роту унтера взять три топора. Унтер взял топор, а вечером пришел в роту и говорит: «Вот умный у нас командир! Я ему говорю: «прислали господин подпоручик спросить три топора», а он взял бумагу и давай писать [требование]. Раз написал — порвал, другой раз написал — порвал, третий написал — и опять порвал. «Вот поди ж ты, говорит, чертово письмо какое хитрое! Да я ж тебя перехитрю!» Да взял четвертый лист и написал: «отпустить три топора». — Вот, говорит, умный у нас командир, какое хитрое письмо, а и то написал». /63/

В другой раз обещанием бутылки рома и насмешками Шевченко заставил полкового священника взобраться «за делом» на крепостной бруствер. Подгулявший попик исполнил эту миссию при общем хохоте всего укрепления.

Вообще вся жизнь поэта в Раимском укреплении рисуется нам, со слов г. Н., крайне печальными красками; почти вся она проходила в ничегонеделаньи 33 и разгуле! Редко Шевченко увлекался рисованьем какого-нибудь портрета, еще реже стихами, которые он тут же, прочтя кому-либо из приятелей, уничтожал.

Чтения у него почти не было, если не считать двух-трех книжонок, имевшихся у крепостных офицеров.

Денежные средства Тараса Григорьевича были крайне скудны; не получая помощи решительно ниоткуда, он крайне нуждался в деньгах. Единственным денежным ресурсом его были портреты с сотоварищей, за которые он получал обыкновенно по червонцу за каждый, но так как офицеров в укреплении было очень немного *, то и весь годовой бюджет Тараса Григорьевича был крайне скуден. Положим, что казна давала ему все необходимое для полдержания существования, но ведь не единым хлебом, сказано, жив будет человек, и Тарас Григорьевич должен был строго ограничивать свои потребности.



* Кроме упомянутых в настоящей статье и кроме казачьих офицеров, в Раиме были Ковальский, начальник артиллерии. Васильев — инженер, Салецкий — штаб-офицер, Шкупь — ротный командир и Богданович — субалтерн.



Квартируя в особой от солдат юламейке, вместе с таким же безденежным солдатом, из поляков (Н. не припомнил его фамилии) 34, Тарас Григорьевич, поочередно с соквартирантом, приносил себе туда же пищу из общего солдатского котла.

Не для характеристики Раимского, бывшего вообще очень хорошим, а для определения общего солдатского пайка, мы приведем следующий характерный рассказ г. Н.

Над консервированием пищевых веществ хлопотали и в ту пору, так что бисмарковская гороховая колбаса является в этом деле не первинкой, не немец выдумал консервы. Генерал Обручев не отставал от других и выдумал сушеную капусту. Насушили целые горы капустных листов и разослали в разные подведомственные изобретателю места для наполнения выносливого солдатского брюха. В число /64/ объектов наблюдения попали Раимский гарнизон с Тарасом Григорьевичем. Из консервированной капусты наварили какой-то бурды и торжественно, в присутствии всего крепостного начальства, дали солдатам испробовать. Солдатики поморщились, хлебнули раз, другой и позасовывали ложки, по обычаю, за голенище.

— Хорошо? — спрашивает Матвеев.

— Так точно, вашскобродие!

— Почему же не едите, или не вкусно?

— Так точно, вашскобродие!

— Ну, что ж, выбросить, что ли?

— Рады стараться, вашскобродие! — обрадовались солдатики.

— Я знаю, что вы рады бы, да казенное добро бросать зря не годится.

— Что ж делать с ней? — задумался Матвеев.

— Киргизам заместо табаку сбудем, вашскобродие! — предложил чей-то изобретательный голос, и весь транспорт капусты действительно ушел к киргизам, охотно выменивавшим и курившим это зелье *.



* Торговля с киргизами в то время была только меновая. Киргизы вовсе не принимали денег, и если в киргизских становищах иногда и встречались монеты, то только в виде серег, ожерелий и т. подобных женских украшений.



Правда, Раимский гарнизон не нуждался ни в каких консервах; Сыр-дарьинские дебри камыша давали ему так много всякого довольствия, что весь, так называемый порционный скот оставался все время нетронутым. Солдаты ходили целыми командами в камыши, и каждая охота давала такое обилие дичины — кабанов, уток, гусей, фазанов, что весь гарнизон питался только этим. Весною добывалась такая масса яиц дикой птицы, что их возили к Раиму полнехонькими лодками. Понятно, что Тарас Григорьевич не нуждался в пище, но в то время, когда ему почему-либо не хотелось есть солдатское варево из смеси кабаньего, гусиного и иных мяс, он свободно шел обедать к кому-нибудь из офицеров, и последние всегда охотно принимали Тараса Григорьевича в число сотрапезников.

Сам Тарас Григорьевич охоты не любил и никогда не ходил на нее, но г. Н. помнит один случай, где Шевченко принимал деятельное участие в убийстве тигра. Тигров в непролазных камышах Сыр-Дарьи было довольно изрядное количество, но солдаты и казаки избегали этой охоты; /65/ поколачивали леопардов, но тигров боялись. Однажды, плывя в баркасе с большой партией человек в 70, г. Н. услышал в камышах страшный треск. Кабан так не ходит, у него есть готовые проторенные дорожк., а это шло, видно, напролом, не разбирая дороги. Казаки догадались, что это был тигр, и попросили разрешения пристать к берегу поохотиться, но еще нос баркаса не успел уткнуться в берег, как охотники пошли на попятный, несмотря на то, что за шкуру убитого зверя казна платила тогда по 10 руб.

Вообще за все пребывание г. Н. в Раиме (Раим-Кала, получившая свое имя от местного богатыря Раима, похороненного внутри крепости на небольшом пригорке. Могила его — каменный полумесяц — уцелела), кажется, и по сей час, в укреплении не устраивалось ни одной охоты на тигра; убит был только один при деятельном участии Тараса Григорьевича, но об этом дальше, а пока скажем, что в ту пору при плохих кремневых ружьях, тигровая охота едва ли кому могла казаться заманчивою.

В 1849 году был такой случай: какой-то лакомка тигр облюбовал себе становище киргизов, состоявшее из 50 или 60 юламеек. В первое время он только потаскивал скотину и втихомолку съедал ее где-нибудь в камышах, а в конце дошел до такой наглости, что, ничуть не стесняясь человеческим обществом, забирался в средину становища (последние устраиваются обыкновенно так, что юламейки ставятся кругом, оставляя в средине обширный двор), и, закусивши верблюжонком, преспокойно растягивался тут же на ночлег. Выспавшись, он уходил, вероятно для моциона, в камыши, а потом снова возвращался.

Пока дело шло о верблюдах, киргизы не беспокоились особенно; «кушай мала-мала», спокойно говорили они, хотя несколько раз меняли место становища. — тигр, однако, очень скоро находил его, вовсе, по-видимому, не намереваясь оставить своих привычек, — но скоро непрошенный гость начал добираться и до человечьего мяса. Стоило какому-нибудь неразумному киргизенку высунуть нос из своей норы не в урочное время, тигр уже тут как тут и кушает молодого каракалпака. Этого снести было уже нельзя; киргизы столковались и решили отвадить гостя.

Человек сто, вооруженных пиками, саблями, кинжалами, луками (ружьями русское правительство их не /66/ баловало, а англичане еще не знали этих мест) разом высыпали из юламеек и двинулись плечо с плечом на удивленного хищника. Тигр поднялся, расправил спину и стал выжидать приближения непокорных данников. Произошла страшная рукопашная схватка целой сотни на одного, и дело кончилось тем что тигр ушел, правда весь израненный, но на месте схватки осталось 6 человеческих трупов, да человек 20, страшно изуродованных, привезли в укрепление на попечение военных докторов.

А «охота» Шевченко происходила при следующих условиях: однажды четверо казаков ухлопали огромнейшего кабана. Тушу вытащили кое-как из камышей и бросили на берегу, предполагая на следующее утро прислать за нею телегу, но на утро половина двадцатипудовой туши оказалась съеденною, причем на песке осталисьнесомненные следы присутствия тигра. На собранном по этому поводу солдатском совете Тарас Григорьевич предложил оставить тушу на месте, но прямо к ней насторожить несколько ружей. К последним от туши провести бичевки и приспособить их так, чтобы тигр, зацепивши свой ужин, непременно спустил все курки. Тарас Григорьевич тут же устроил модель приспособлений на особых рожках, и охотники уставили свою засаду. На следующее утро, к великому удовольствию Тараса Григорьевича, тигра нашли убитым, но на расстоянии полуверсты от места катастрофы! Шесть ружей выпустили свои заряды, шесть пуль всадили в зверя, но он имел еще силы отойти почти на полверсты. Шкура этого царя камышей, не считая хвоста, была не менее четырех аршин в длину.

Как было не бояться такого зверя!

Итак, в пище Тарас Григорьевич не нуждался, но в деньгах — очень, и потому попросту сам напрашивался, предлагая свои услуги сиять портрет с кого-либо. Один из таких случаев напомнил г. Н. интересный разговор с поэтом, который мы считаем нелишним привести здесь.

Пользуясь в Раиме относительной свободой, Шевченко часто уезжал из крепости гостить в соседние стоянки мирных киргизов. В одну из таких поездок к бию (калмыцкий князь), лежа на разостланной у биевой палатки кашме за кирпичным чаем, Шевченко предложил г-ну Н. снять с него портрет в настоящей его позе и обстановке.

— Бросьте, Тарас Григорьевич, — ответил Н., — если бы /67/ из того червонца, что вы заработаете, толк вышел, — а то ведь опять пропьете, а в этом что хорошего? И на вас больно смотреть, да и вам самим нехорошо.

Тарас Григорьевич опустил голову.

— Что об этом толковать! — через минуту сказал он. — Вы вот тоже как и я, за вину сюда попали, да знаете, что скоро выйдете и опять станете вольной птицей а я? Я не только не знаю, когда и куда, а не знаю даже, выйду ли из этой каторги. — Портрет все-таки был снят. Вот до чего был унижен человек, а петербургские друзья его занимались в это время платоническими соболезнованиями о судьбе гонимого поэта. Впрочем, иначе на свете и не бывает. Все друзья В. Белинского негодовали на издателя 35, закрепостившего себе труд гениального критика, но никому и в голову не пришло помочь нуждающемуся сотоварищу выбиться из-под тяжелой руки эксплуататора...

Кроме портретов, Шевченко делал иногда снимки местностей и легкие жанры, а один раз изобразил большую карикатуру на местное общество.

Женское общество укрепления состояло, если не считать попадьи, из одного только семейства провиантского чиновника Цыбисова (Дамис, новый начальник Раима, сменивший Матвеева, прибыл в укрепление с женою (кажется, морганитическою) и дочерью несколько позже). Дочь Цыбисова, хорошенькая девятнадцатилетняя брюнетка, влекла к себе все сердца укрепления. Наиболее сильно такая любовная горячка сказывалась в первых числах каждого месяца, когда головы офицеров еще не успевали прийти в норму после непрерывных возлиянии Бахусу. Бедная девушка в эти числа выслушивала по десятку предложений, забывавшихся, однако, виновниками на другой же день по вытрезвлении. Вот на этот-то наплыв матримониальных чувств в пьяные сердца Шевченко нарисовал карикатуру. Он изобразил всех ухаживателей направляющимися к дому Цыбисова прямо из палатки маркитанта. Тут среди других офицеров Тарас Григорьевич изобразил и четырех наиболее близких своих приятелей — поручиков Эйсмонта и Нудатова и двух докторов — Лаврова и Килькевича. Виновница демонстрации сидела в объятиях матери у входа в юламейку, а над ними в позе боксера высилась фигура негодующего отца семейства, лопатою угрожающего наступающим женихам. Эта большая, около аршина в длину карикатура была набросана пером на большой /68/ чистой доске обыкновенного деревянного некрашенного стола, стоявшего в палатке.

Вот в какой обстановке прожил поэт лучшую пору своей жизни, ту, в которую наиболее проявляется сила и творчество человека...

Да и какую иную жизнь могли создать остальные сотоварищи его — пионеры заселения «степной России», Руси каракалпаков, тигров, зыбучих песков и страшных зимних буранов, вплотную заносивших снегов незатейливые глинобитные мазанки полудеревни-полукрепости? Не говоря уже о книгах или газетах, в дальних степных укреплениях зачастую не хватало даже провианта. Однажды офицеры Раима получили «циркулярное» приглашение от одного из сотоварищей «пить чай с сахаром». Полюбоваться на вышедший из обихода уже около месяца сахар собралось все офицерство, здесь же был и Шевченко. Оказалось, что шутник хозяин, разыскавши где-то в тайниках чемодана случайно застрявший там кусочек сахара, повесил его на веревочку над столом и предложил собравшимся пить чай, поглядывая время от времени на единственно уцелевший в укреплении кусочек сахара.

Летом 1849 года 36 Шевченко ездил в Аральскую экспедицию с Бутаковым. Какова была эта експедиция, что вынес из нее поэт, — г. Н., остававшийся в Раиме, не знает, да многое даже из виденного и слышанного им, за долгий 40-летний промежуток с 1848 по 1889 год, улетучилось из его памяти. И немудрено. Слава Тараса Григорьевича, эта прихотливая любовница, венчающая своих избранников обыкновенно после конца всех их житейских треволнений, слава поэта сверкнула много позже описываемого нами времени, и тогда только Н. узнал, с кем сталкивала его судьба.

И теперь в воспоминаниях его, уже подернувшихся туманом былого, симпатичный образ изгнанника-поэта рисуется далеко неясными штрихами. Время пощадило только отдельные эпизоды да и то выдающиеся, детальная же сторона столкновений Н. с поэтом закрылась непроницаемым флером минувшего.

«Шевченко часто читал нам свои стихи, говорит Н., и я как теперь помню его мягкий, певучий, ласкающий голос. Помню, как однажды ранней весной мы вышли с ним на солнечный припек и расположились на глинобитных скамейках у южной стены солдатских казарм. Мы были одни /69/ и сидели молча. Долго смотрел Тарас Григорьевич на ярко блестевшие желтовато-белые пески голой степи и начал читать мне напамять какие-то отрывки на своем родном наречии.

Я не помню уже их содержания, но у меня осталось в памяти одно слово, как будто заглавие поэмы — «Наймычка» 37.

Да. и солдатская шапка, и тяжесть изгнания не могли выветрить из печальной души — души поэта — родных звуков его далекой родины.


Д. Клеменсов.


[1889 г.]












Примітки


1 Чалый М. К. «Жизнь и произведения Тараса Шевченко». (Свод материалов для его биографии). Київ, 1862, стор. 65 — 108.

2 Гаршин Е. М. «Шевченко в ссылке» (1847 — 1857). М., 1886, 26 стор. Спочатку: «Исторический Вестник», 1886, т. XXIII, стор. 154-179.

3 Стороженко Н. И. «Первые четыре года ссылки Шевченко», «Киевская Старина», 1888, жовтень, стор. 1 — 21. Його ж — «Оренбургский обыск и его последствие». «Киевская Старина», 1898, III, стор. 421 — 435.

4 Ускова Н. И. «Воспоминания о Т. Г. Шевченко» (с примечаниями М. К. Чалого). «Киевская Старина», 1889, лютий, стор. 297-313.

5 Н[овицкий] Д. Н. «На Сыр-Дарье у ротного командира» (из путевой книжки). «Киевская Старина», 1889, березень, стор. 661 — 581.

6 «Несколько новых материалов для биографии Т. Г. Шевченко». «Киевская Старина», 1893, т. XL, січень-березень, стор. 240-273. Див. розділ у цій праці: Косарев Е. «Извлечения из дел памяти: нечто о Тарасе Григорьевиче Шевченко, с 1846 по 1857 год включительно», стор. 243-257.

7 Васильев Н. «К биографии Т. Г. Шевченко, «Киевская Старина», 1896, т. LII, стор. 130-151.

8 «Из воспоминаний Ф. М. Лазаревского о Шевченко, «Киевская Старина», 1899, лютий, стор. 151-167.

9 «Воспоминания А. И. Макшеева о Т. Г. Шевченко», «Русская Старина», 1914, травень, стор. 305-308.

10 Відділ рукописів ДПБ УРСР (№ 316/512а). Рукопис Д. Клеменсова «Кое-что из жизни Т. Г. Шевченко в Раиме. По воспоминаниям сотоварища по службе», являэ собою зошит великого формату (40 сторінок), на 39-й сторінці внизу підпис. «Д. Клеменсов» і /70/ приписка: «Дмитрий Григорьевич Клеменсов-Мотвид, Пенза, Московская ул., дом Нижегородско-Самарского Банка».

11 Д. Монтвид-Клеменсов. «По волнам». Рассказы и сценки. С-Петербург, 1887.

12 В епіграфі оповідання Д. Монтвида-Клеменсова «Христос воскрес» було наведено такий чотиривірш:

«Тяжко жить на свете, а хочется жить.

Хочется видеть, как солнце сияет,

Хочется слышать, как море играет,

Как пташка щебечет, как лес говорит...

(Из Тараса Шевченко):

Там же, стор 140.

13 У лютневій книжці «Киевской Старины» за 1869 рік були опубліковані спогади Н. І. Ускової про Т. Г. Шевченка (стор. 297-313), в яких описується життя Шевченка в Новопетровському укріпленні в 1853 — 1857 роках. У березневій книжці того ж журналу було надруковано названий вище нарис Н. Д. Н. «На Сыр-Дарье у ротного командира», в якому переказано спогади полковника Є. Т. Косарева про життя Шевченка в 1850 — 1857 роки. В цих спогадах нічого не говорилося про життя Шевченка в Раїмі у 1848 — 49 роки.

14 Відділ рукописів ДПБ УРСР, III, 4019.

15 Клеменсов Д. «Кое-что из жизни Т. Шевченко в Раиме. Записано со слов Э. В. Н.», «Южный край», № 3435, 31 грудня 1890 р.

16 Д. Клеменсов має на увазі названу вище (див. примітку 2) статтю Є. М. Гаршина: «Шевченко в ссылке», в якій використані документи про Шевченка, знайдені в оренбурзьких архівах та інших першоджерелах.

17 Костомаров Микола Іванович (1817 — 1885) — історик, письменник, етнограф, один з організаторів таємного Кирило-Мефодіївського братства.

У травневій та червневій книжках журналу «Русская Місль» за 1885 рік опублікована автобіографія Костомарова, в якій він розповідає про знайомство з Шевченком, їх відносини, участь в Кирило-Мефодіївському братстві тощо.

18 Лацароні (Хадзароні) — неаполітанський бідняк, який жив з жебрацтва та випадкових заробітків.

19 Поема Шевченка «Сон» (1844), що, як відомо, є гострою сатирою на царизм, на всю самодержавно-бюрократичну систему, на процесі 1847 року була одним із головних доказів «злочинної» діяльності Шевченка. У відділі рукописів Інституту літератури імені Т. І Шевченка Академії наук УРСР зберігається автограф цієї поеми з жандармськими підкресленнями та помітками.

20 Орлов Олексій Федорович (1787 — 1862) — генерал-ад’ютант з 1844 р. шеф жандармів і головний начальник III відділення. З 1856 року був призначений головою державної ради і комітету міністрів. Реакційний діяч, ворожо ставився до селянської реформи 1861 року. /71/

21 Обручев Володимир Афанасійович (1795 — 1866) — генерал від іифантерії. З 1842 по 1851 р. — командир Окремого оренбурзького корпусу і оренбурзький генерал-губериатор. У 184 7 році за його вказівкою на правому березі ріки Сир-Дар’ї було споруджено Раїмське укріплення, яке у 1854 році було перейменовано в повітове місто Казалінськ. Зараз центр Казалінського району Кзил-Ординської області Казахської РСР.

Шевченко у своєму щоденнику, згадуючи про своє ув’язнення в казематі Орської кріпості у 1850 році писав: «По распоряжению бывшего генерал-губернатора довольно видного политика Обручева, я имел случай просидеть под арестом в одном каземате с колодниками и даже клейменніми каторжниками и нашел, что к этим заклейменным злодеям слово «нещасный» более к лицу, нежели этим растленным сыновьям безличных эгоистов-родителей» (запис від 25 червня 1867 року, Тарас Шевченко. Повне зібрання творів, т. V, вид. АН УРСР, 1951. стор. 18).

3 вересня 1857 р. Шевченко записав в «Дневник»: «Ел, пил, спал. Во сне видел Орскую крепость и корпесного ефрейтора Обручева. Я так испугался этого гнусного ефрейтора, что от страха проснулся и долго не мог прийти в себя от этого возмутительного сновидения». (Там же, стор. 84).

22 Ігнатьев Павло Миколайович (1707 — 1874) — генерал-ад’ютант, черговий генерал Головного штабу. В 1850 р. Ігнатьев писав генералу Обручеву таке: «Государь император по всеподданнейшему докладу отношения Вашего высокопревосходительства и содержания препровожденных при оном бумаг, отобранных от рядового 5 Оренбургского линейного батальона Тараса Шевченко, высочайше повелеть соизволил: рядового Шевченко, не исполнившего воспрещения писать и рисовать, подвергнуть немедленно строжайшему аресту и содержать под оным до исследования о виновности допустивших его переписку и заниматься рисованием». («Исторический Вестник», 1886, кн. III, стор. 168).

23 Толстая Анастасія Іванівна — графиня, дружина віце-президента Академії художеств Федора Петровича Толстого (1783 — 1873). Завдяки їх допомозі Шевченко у 1857 році був амністований.

24 З листа Шевченка від 22 квітня 1856 р. з Новопетровського укріплення до графині А. І. Толстої.

25 Маючи на увазі революційний світогляд Шевченка і його ненависть до всього самодержавно-поміщицького ладу, припущення Д. Клеменсова про те, що Шевченко був засуджений не тільки за «написання обурливих віршів», а й за «малювання політичних карикатур», цілком слушне. Але, на жаль, політичні карикатури Шевченка до нас не дійшли.

26 Після доносу поручика Ісаєва про те, то Шевченко, незважаючи на заборону, малює і пише листи, а також ходить не в солдатському одязі. 27 квітня 1850 року за наказом імператора Миколи I (див. примітку 22) Шевченко був заарештований, ув’язнений на деякий час в Орському казематі, а потім був переведений в одну з рот першого батальйону, розташованого в Новопетровському укріпленні, під найсуворіший догляд командира.

27 Див. вступну статтю до цієї публікації. /72/

28 Портрет Е. Н.[удатова], намальований Шевченком, до нас не дійшов.

29 Бутаков Олексій Іванович (1816 — 1869) — контр-адмірал, російський моряк і відомий мандрівник-дослідник. У 1848 році був призначений начальником експедиції для проведення зйомки і описання Аральського моря. В цю експедицію за клопотанням О. І. Бутакова був зарахований Шевченко для зарисовки берегів Аральського моря.

В Києві у відділі рукописів ДПБ УРСР зберігаються щоденні записи першого дослідника Аральського моря О. І. Бутакова за 1848 — 1849 рр. Друга частина щоденників його (1849 — 1852 рр.) зберігається в Ташкенті и в Державній публічній бібліотеці Узбецької РСР ім. Навої. Важкі для читання щоденники О. І. Бутакова вивчив і опублікував Є. К. Бетгер (див. Є. К. Бетгер, «Дневные записки плавания А. И. Бутакова по Аральскому морю в 1848 — 1849 гг.». Вид-во АН УзРСР, Ташкент, 1953, стор. 60).

Із «Дневных записок плавания А. И. Бутакова по Аральскому морю в 1848-1849 гг » видно, що експедиція, у складі якої був «рядовий лінійного батальйону» Тарас Шевченко (маляр), почала плавання на шхуні «Константин» у 1848 році 25 липня і закінчила 25 вересня у невеличкій затоці острова Кос-Арала. У 1849 році кампанія почалася 6 травня і закінчилася 22 вересня.

30 Одінова Валгалла — у скандінавській міфології палац бога Одіна, куди після смерті переносяться душі загиблих у бою героїв.

31 Тут мається на увазі селянська реформа 1861 року.

32 Питання про строк перебування Шевченка в Раїмському укріпленні потребує уточнень. Звернемося до фактичних даних.

11 травня 1848 року Шевченко разом з іншими нижчими чинами був командирований під начальством генерала Шрейберга з кріпості Орської в Раїмське укріплення. 19 червня 1848 року експедиція прибула в Раїмське укріплення на річці Сир-Дар’я. Тут Шевченко був призначений в команду шхуни «Константин» і, чекаючи, поки її обладнають, місяць і сім днів жив у Раїмі.

Плавання шхуни «Константин» під командуванням О. І. Бутакова тривало 2 місяці (з 25 липня по 25 вересня 1848 р.).

Під час зимівлі на острові Кос-Арал Шевченко, як свідчать записи в його щоденнику від 16 червня 1857 р., бував у Раїмі.

У відділі рукописів ДПБ УРСР зберігається лист О. Лавріна. товариша по службі Шевченка в Раїмі, датований 26 березня 1849 року і адресований Олексію Івановичу Макшеєву — учаснику Аральської експедиції. На 4-й сторінці цього листа власноручна приписка Шевченка, в якій поет повідомляв О. І. Макшеєва про те, що він «уже два месяца как оставил свою резиденцию в Кос-Арале» і живе в Раїмі.

Можливо, Шевченко весь квітень прожив у Раїмі, поки не вирушив у друге плавання по Аральському морю 8 травня 1849 р., і більше в Раїм не повертався. Отже, є підстави вважати, що Шевченко прожив у Раїмі в цілому близько півроку, але не в 1848 р., а протягом 1848 і 1849 років.

33 Згадка Е. В. Нудатова про тяжкі умови життя в Раїмі підтверджується і названим вище листом О. Лавріна. який писав О. І. Макшеєву: «Что Вам сказать о Раиме?.. Он, кажется, неизменяем и едва /73/ ли еще скоро наступит то время, когда он будет нравиться всем... Мы здесь, по правде сказать, не существуем, а прозябаем. После этого можно ли не желать отплыть из Раима не только в Оренбург, но хотя куда-нибудь».

34 Очевидно, з польським політичним засланцем Фомою (Томасом) Вернером, який разом з Шевченком брав участь в Аральській експедиції. 22 квітни 1849 року начальник Аральської експедиції капітан-лейтенант О. І. Бутаков доносив генералу Толмачову, який тимчасово замінив командуючого Оренбурзьким корпусом генерала Обручева: «В команде вверенных мне судов находятся 4-го линейного батальона: унтер-офицер Фома Вернер и рядовой 5-го батальона Тарас Шевченко. Первый был мною взят в прошлогоднее плавание, по предложению г. подполковника Матвеева (командира батальона, где служил Вернер), для исследования каменного угля, которого признаки были найдены на северо-западном берегу Аральского моря, и для геологических ботанических наблюдений, причем он (Вернер) оказался очень полезным, ибо честь открытия пласта каменного угля принадлежит ему; а последний, т. е. Шевченко, был назначен г. корпусным командиром для снимания видов в степи и на берегах Аральского моря». (Е. М. Гаршин, «Шевченко в ссылке», «Исторический Вестник», 1886, т. XXIII, стор. 163).

35 Д. Клеменсов має на увазі російського буржуазного видавця і журналіста Краєвського Андрія Олександровича (1810 — 1889), який видавав «Отечественные записки» і жорстоко експлуатував Бєлінського, коли він працював у цьому журналі.

36 Шевченко їздив в Аральську експедицію літом 1848 і 1849 рр. (див. примітку 29).

37 Поема Шевченка «Наймичка» написана у 1845 році і датована листопадом.




[Іофанов Д. Матеріали про життя і творчість Тараса Шевченка. — К.: Держлітвидав України, 1957. — С. 49-73.]











‹‹   Головна    


Етимологія та історія української мови:

Датчанин:   В основі української назви датчани лежить долучення староукраїнської книжності до європейського контексту, до грецькомовної і латинськомовної науки. Саме із західних джерел прийшла -т- основи. І коли наші сучасники вживають назв датський, датчанин, то, навіть не здогадуючись, ступають по слідах, прокладених півтисячоліття тому предками, які перебували у великій європейській культурній спільноті. . . . )



 


Якщо помітили помилку набору на цiй сторiнцi, видiлiть ціле слово мишкою та натисніть Ctrl+Enter.

Iзборник. Історія України IX-XVIII ст.