[Листи до Тараса Шевченка. — К., 1993. — С. 63-99.]

Попередня     Головна     Наступна             Коментарі

1850

70. С. П. ЛЕВИЦЬКИЙ

6 березня 1850. Петербург

1850 г. Марта 6. С.-Петербург.

Осьде вже третій місяць, як ми не бачились з Вами, мій дорогий земляче! Неначе третій рік тому пішов, так давно мені показалось се время; вибачайте, будьте ласкові, за те, що я до сих пор не писав к Вам, бо мені совісно і в руки пера взять, для того щоб сказать, що я ще досі не бачився ні с Остроградским, ни с Чернышовым, в которих у каждого був раз по 5 і ні разу не застав дома, а мені хотілось разом сказать Вам об усіх, к которим Ви писали, да поки скажу хоч те, що знаю. Доїхавши до Москви, письмо Ваше к Р[епнин]ой я отправив і пішов до Бодянского, насилу достукався, да вже ж зато як сказав, що я від Вас і ще маю писульку, то із его зробилось щось таке, як буцім він чує об браті, або об кім-небудь дуже близькім його щирому серцю; довго балакали про Оренбург, як жить там усім, і як жить Вам, бідковали і горювали вмісті, да після, поговоривши, як родичі, розійшлись і чи зійдемося знову, — святий знає; він на прощанні дав мені білетиків до Редькіна, що вмісто Даля при Перовском, і той, спасибі йому, привітав добрим словом і тож розпрошував, як живете Ви, да тілько мені кажеться, що се вже не то, що Бодянский, видно, що воно чи боїться чого, чи вже, мабуть, так набрався того кепського духу петенбургского і дивиться, як би собі гарно, а не до других. Бачився на сих днях із Бутаковим, казав він мені, що — начав діло і двинув баб за Вас, да не знаю, каже, що буде.

Багацько єсть тут наших, да, кажеться, люде такі, що проміняв би їх на німця, не тільки що на хрещеного, а єсть між їми поки, конешне знаю, один — се Николай Алексеевич Головко, магистр математических наук из Харькова; от де правдива душа, і як зійдемось, то перве слова його об Вас, він сотрудником у некоторых журналах і хлопець дуже розумний; жаль тілька, що своєю правдивостю чи не наробить того, щоб не запронторили і його куди, бо вже і тепер под надзором полиции, часто він буває у Остроградского, і я помандрую коли-небудь з їм до його; багацько єсть тут таких, що згадують Вас, а Головко каже, що Вас не стало, а на місто того стало більш людей — аж до 1000, готових стоять за все, що Ви казали і що кажуть люде, для котрих правда — така голосна і велика істина, що хоч би її казати и при самом Карле Ивановиче, то не спугавсь би...

Прощавайте ж, мій друже, Ваш Сергій.

P. S. Казали мені, да я не вірю, що буцім Остроградского, которий тепер тільки академік, не захотіли здєшнії професори університета, щоб він був їм товарищ, бо, кажуть, він безпокойний чоловік. Гарному і щи/64/рому німцю Карлу Івановичу мій низесенький поклон, скажіть йому, що я був у Адольфа Івановича і що воно такеє щире да добре, як і він сам.

71. О. П. ЧЕРНИШОВ

29 березня 1850. Петербург

Письмо Ваше, добрый Тарас Григорьевич, (от 7 март[а]) я получил, за которое приношу Вам мою искреннюю благодарность. — Душевно благодарю также за желание Ваше доставить мне право владеть рисунками Штернберга. — Дай Бог, кабы Вам прислал их Гудовский, а то он, кажется, хочет упорно действовать противу желания Вашего, да где, я думаю, мне не видеть этих рисунков, как ушей своих. Жалею, что Вас опять командируют, и куда же? — На Мангишлак. — Не лучше ли Вам хлопотать быть отправленным опять на Раим, оно, правда, и там не лучше, но я слышал, что туда назначается К. И. Герн комендантом, так по этому случаю я полагаю, Вам не лучше ли было ехать туда, иметь под рукою такого человека, как Карл Иван[ович], право, не худо, а на Мангишлаке Бог знает кто начальствует. — В настоящее время новых №№ Калама нет, ожидают скоро новых товаров и тогда будут Калама. Продаются они, иные по 1 р[уб.] 20 к. сер[ебром], по 2 руб. и 50 к. сер[ебром]. Спасибо Вам за мысль, которую Вы подали мне насчет высылки брату Матвею масок, в самом деле это будет ему славная школа, непременно пришлю. Я приготовляюсь теперь писать программу на 2 золотую медаль, — подал вчера эскиз в Совет Академии для утверждения, не знаю, утвердили ли? Сюжет картины: отъезд семейного человека в дальний вояж. — Дай Бог, кабы утвердили, писал бы с удовольствием. Надеюсь, что вышла бы недурная вещь. — Письмо Ваше к Михайлову я отнес, но не застал его дома, а написал ему записку.

Преданный Вам душею

А. Чернышев

Был у меня недавно Левицкий, мы посидели с ним, поговорили.

29 марта 1850.

С.-Петербург.

/65/

1855

72. М. О. ОСИПОВ

20 травня 1855. Петербург

Граф Ф. П. Толстой поручил мне уведомить Вас, г-н Шевченко, что он искренно соболезнует о Вашем несчастии и душевно рад употребить все зависящие от него средства для облегчения Вашей участи, если только степень Вашего преступления, которая ему неизвестна, не будет неодолимым препятствием к тому.

Я, с своей стороны, могу присовокупить к этому, что начало уже сделано; молитесь Богу об успехе.

Искренно желающий Вам добра

художник Николай Осипов

1855 г.,

мая 20-го.

/66/

1856

73. А. I. ТОЛСТАЯ

20 лютого 1856. Петербург

С.-Петерб[ург], 20 февраля 1856.

Письмо Ваше от 10 генваря, посланное в Академию художеств на имя г-на Осипова, получено в свое время.

Причина молчания г-на Осипова очень основательна. Он поступил в ополчение и на другой день по получении предпоследнего письма Вашего отправился в Севастополь; тому времени уже четвертый месяц.

Отвечать Вам на Ваше письмо и об отправлении книг, кистей и сепии просил меня позаботиться, особу вовсе Вам неизвестную, но принимающую в Вас самое живое и теплое участие. В выполнении поручения Осипова встретились маленькие препятствия, о которых с следующею почтою Вам их опишу. А теперь тороплюсь ответить на Ваше последнее письмо (которое по даному мне праву я распечатала, как поступлю и с следующими), чтобы разрешить Ваше недоразумение насчет молчания Осипова и просить Вас принять в душу отрадную гостью — надежду на милосердие Божие, на милосердие нашего Государя, сердце которого преисполнено желанием счастия своих подданных. Да низойдет в душу Вашу утешительная вера в добро людей.

Прочтя первое письмо Ваше, писанное к гр[афу] Ф[едору] Петр[овичу] Толстому, в котором Ваше раскаянье в заблуждении молодости так сильно выражено, что оно тронуло меня до глубины души — и с тех пор Вы мне уже не чужой. Веруйте же в лучшее будущее, Вам говорит это женщина с сознаньем всего прекрасного, мать семейства, жена художника, всеми любимого и уважаемого.

С будущей почтой, не могу сказать верно, но надеюсь выслать Вам книги. По получении этого письма потрудитесь отвечать мне по старому адресу, художнику Николаю Осиповичу Осипову в Академию художеств, я хочу знать, как долго идет письмо к Вам.

Если бы Вы вздумали писать к Осипову, то вот его адрес: поручику Калужского шестого стрелкового полка, в Бахчисарай.

74. М. О. ОСИПОВ

Грудень 1855 — березень 1856. Курськ — Біюк-Сойрень

Курск.

На этот раз судьба привела меня писать Вам из Курска, из гошпиталя. Вот как случилось это: с давних пор страдал я различными болезнями, душевными и телесными, результатом которых было нервическое расслабление, болезнь, не излечивающаяся при сидячей жизни и тем более при утомлении бесцветностью жизни. Мне казалось, что мне нужно сильное потрясение, я решился поступить в действующую армию. /67/ Знакомые мои и друзья, зная слабость моего здоровья, считали решимость мою совершенно безрассудною; я же, напротив, ожидаю хороших результатов: или не перенести лишений и трудов и избавиться от несносного существования, или выздороветь и возвратиться к деятельности. Чтобы иметь возможность поступить на службу офицером, я старался получить звание академика, что мне удалось; Государь назначил меня в Калужскую стрелковую дружину поручиком, она находится теперь в Крыму на аванпостах, нужно сказать, что дружина эта в настоящее время образцовая. Князь Кочубей вооружил ее на свой счет штуцерами. Я выехал из Петербурга 27 ноября, морозы в дороге доходили до 30°, я простудился и принужден был слечь в Курске. Если все на свете к лучшему, то, может быть, лазаретное лечение повыгонит из меня кой-какие старые болезни. Я позволил себе распространиться о себе, потому что надеюсь, что моя симпатия и уважение к Вам упрочат наше знакомство. День, в который я увижусь с Вами свободным, в возможность чего я сильно верую, будет одним из самых приятных дней моей жизни.

Повесть Дармограя после долгих поисков отыскалась, я хотел лично видеть Краевского, но мне не удалось, потому что он был болен в это время. На рукописи пометка «возвратить». Я прочел рукопись со вниманием, а так как, по-видимому, автор интересует Вас, то выскажу Вам откровенно свое мнение о сочинении. Во-первых, скажу Вам, что я прочел сочинение с удовольствием, тогда как у меня не достает терпения дочесть знаменитую французскую повесть или роман; тем не менее, мне кажется, что в рассказе много недостатков, проистекающих от недостатка отделки, подробностей, отрывочности развития. Я очень досадую на свою слабую память, что не могу привести теперь примера. В тех журналах, которые будут к Вам присланы, кажется, есть повести Толстого, он подписывается: Л. Н. Т. Прочтите, как хорошо округлен у него рассказ в повестях «Отрочество» и «Детство». Рукопись я оставил у граф[ини] Толстой, она через знакомых ей литераторов передаст ее в редакцию «Современника». Ей известен Ваш адрес, в скором времени Вы получите ответ; если Вам будет что-нибудь нужно, обращайтесь к графине Анастасии Ивановне Толстой, супруге нашего вице-президента, нежная и добрая душа которой способна исцелять язвы страдающих. Я с своей стороны в моей переписке с Толстыми буду напоминать об Вас; если они не успеют ничего сделать теперь, то, вероятно, успеют при коронации Государя.

Я забыл сказать, что повести Толстого помещаются исключительно в «Современнике». Вы, вероятно, интересуетесь знать что-нибудь об Академии, о выставке говорить не стоит, потому что слова очень неудовлетворительно передают понятия о картинах. В Академии много, вымерло старых деятелей в нынешнем году; нет Шебуева, Воробьева, Витали; первый заменен Бруни, второй его сыном, весьма слабым третий Пименовым, прекрасно развившимся, в нем виден мощный, русский гений, но сидит почти без работ; тогда как бездарный Логановский имел на 800 000 р. сер[ебром] работ для храма Христа Спасителя; но, к счастью храма, умер, не окончив работ. Для академических программ очень редко задают нынче мифологические сюжеты, заметно обращение к миру действительному и к национальному. Из произведений наиболее индивидуальных — портреты Зарянки; он пишет их необыкновенно медленно, зато с поразительным совершенством и с невиданным до него пониманием силы красок. Насмешники говорят, что он дойдет до такой окончательности, что вместо подписи своей фамилии на фоне будет /68/ писать в зрачке портрета свой портрет вверх ногами. Из молодых талантов подает большие надежды Горавский, который в продолжение 4 лет получил 1-ю зол[отую] [медаль] за пейзаж и превосходно пишет портреты. Из заграничных пансионеров никто не прислал ничего замечательного, картины их гораздо ниже их программ. Говорят, едет Моллер и везет с собою превосходную картину: «Проповедь Иоанна Крестителя».

Случилось так, что письмо, начатое в Курске, я оканчиваю на позиции в Крыму на р. Бельбеке. Дорогою я встретил Вашего знакомого офицера Михайлова, мы вместе бедствовали на станции за недостатком лошадей; узнав, что я из Академии, он объяснил мне, что коротко знаком с Вами, хотел было о себе порассказать, но язык прилип к гортани; напишите, говорит, обо мне Шевченке, кланяйтесь ему, а он напишет Вам обо мне. — Я живу теперь в землянке и веду жизнь вроде жизни Робинзона Крузо, скучаю в томительном бездействии, потому что военных дел нет, да и в землянке ничем нельзя заняться. Погода продолжается ненастная, гораздо хуже петербургской, кажется, сильнее нельзя выразиться: грязь непроходимая; дружина наша, не быв в деле, уже потеряла более половины людей.

Я буду просить Вас писать ко мне по-прежнему о Вашем житье-бытье, хотя и не надеюсь, чтоб письмо Ваше застало меня в Крыму, говорят, что по заключении мира мы выступим в Россию немедленно; в таком случае письма будут отсылаться вслед за дружиною.

Весь Ваш Н. Осипов.

Збоку дописка:

Мой адрес: в Бахчисарай, в Калужскую стрелковую дружину, поручику Осипову. В Биюк-Сойрень.

75. С. С. ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИЙ

30 квітня 1856. Петербург

Любезный брате Тарасе!

Получил я от неизвестного подателя письмо, со вложением 15 р. сер[ебром] и с присовокуплением убедительнейшей просьбы переслать их тебе. — Не зная достоверно твоего адреса, посылаю означенные деньги наобум, — сердечно рад буду, если ты их получишь...

Я, слава Богу, жив і здоров, жінка моя тобі кланяється; діток у мене тілько одно, — меньшая дочь моя, Александра, умерла на первый день великого поста! Печаль и горе у всякого свое!..

Брате Тарасе! Послухай мене, старого чоловіка: молись ти Господу Богу и верь, что Он облегчит печаль твою! Молись и за Государя Императора; в его истинно добром отеческом сердце найдут себе уголок и такие несчастливцы, как ты, Тарасе!

Верь и молись!..

Сердечно преданный тебе

земляк твой Семен Артемовский

1856 года,

апреля 30 дня.

/69/

76. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

8 — 9 червня 1856. Оренбург

8 июня

Друже мой дорогой! Я получил два куска шерстяной материи в вслед за сим коротенькое послание твое, и спешу хотя несколькими словами приветствовать тебя и от целой души благодарить за все. Кусок материи на всегдашнюю память об тебе я у себя оставил — и искренно благодарю тебя, — но знаешь ли, который из двух остался у меня? Верно, не угадал бы — именно не тот, который я бы выбрал — в чем и Бюрно согласился со мною. Но случился покупатель только на этот кусок — и я его отдал, а другой, тоже очень хороший, оставил у себя. 25 р. сер[ебром] сегодня же посылаю Ираклию для передачи тебе. Материя пришла накануне отъезда Бюрно — он был почти без денег, а у него малый ребенок, четырехлетняя сирота, которую он воспитывает, и как ему ни понравилась материя, он ее купить не мог, и я даже ему, зная его обстоятельства, не предложил ее. Купил этот кусок Вельяминов-Зернов, в одно же время с Б[юрно] оставивший Оренб[ург] навсегда, ориенталист и страстный любитель всего восточного.

Сова твой подарок принял со слезами — так мне писал; верно, получишь от него об этом послание, когда он вернется в свою хату; теперь его послали производить какие-то следствия в губернии — и по новости и неприятности этого занятия для него он, верно, и минуты свободной и хорошей не имеет. И я тебе после напишу больше о «Варнаке» и «Княгине». Теперь у меня Сигизмунд, приехал на неделю из степи и отправляется в свой полк. Бог весть, встретимся ли опять в жизни, и я теперь пользуюсь его присутствием и долго беседовать даже с тобою не могу. Обе вещи очень хороши, — хороши простотою и глубоким чувством — верностью. «Варнак» еще выше, да только писец поганый переписывал, не говоря о бесчисленных ошибках, еще во многих местах пробелы — то двух-трех слов недостает, то иногда и целой строки. Жаль, очень жаль, что ты не просмотрел при отправлении. «Варнака» к Осипову я еще не послал; жду на днях верного и хорошего человека, которому хотел бы его поручить, а нет, то пошлю с Сигизмундом. Он едет тоже в Петер[бург] и, может быть, удастся ему сделать там что-нибудь для тебя. К Аркадию я давно писал о прошении на Высочайшее имя и надеюсь, что твоя Варвара в этом не откажет. До сих пор вредило тебе более всего личное предубеждение В[асилия] А[лексеевича] ; теперь мне обещали, что будет сделано представление — и от милосердого нашего Государя можно ожидать, милости и на твою несчастную долю. Алексей Иван[ович] и Карл помнят о тебе, говорят очень дружески, но просить В [асилия] А[лексеевича] никто из них не решается. Теперь первый уже в степи, последнего нет тоже в городе, живет на хуторе, купленном где-то недалеко от кочёвки; его ждут сюда педели через две, и тогда я возьму у него и альбом, и. карандаши — и фотографию сделаю, на что взял с него слово, но рассчитывать на его помощь не могу. Сигизм[унд] займется этим делом как собственным своим; у него есть знакомые и друзья — может быть и успеет: Бог помогает искренним и чистым желаниям. Если б до сентября ничего не сделалось, то помни, друже мой добрый, что в начале этого месяца заедет к Вам генерал Бюрно, зайди к нему непременно. Он имеет поручение осмотреть вашу крепость на возвратном пути из Пятигорска; это капризная иногда натура, но благородство редкое — артист и поэт в душе; строил в Севастополе те батареи, которых двухлетняя осада /70/ одолеть не могла; а между тем с нежностью матери занимается маленькой сиротою, и с увлечением писал лунные ночи, даже розу и бабочку на ней. Я уверен, что всякий, кто узнает его ближе, полюбит его целым сердцем и простит — нет, забудет все неровности характера и капризы для теплоты его души и высоких нравственных качеств. Я благодарю Бога, что встретил такую личность на моем пути. А еще из Астрахани ты должен получить указание, к кому обращаться с просьбою, тогда не удивляйся совету моему в предыдущем письме.

Михаил получил фотографический прибор — и новые его работы я посылаю тебе — на этот раз только три изображения Сигизмунда и 2 экземпляра киргизских мальчиков. Вскоре пришлю более, потому что Михаил надеется, ознакомившись с прибором, получить более удовлетворительные результаты.

Теперь у него строят галерею, и он ничего почти не делает. Когда все придет в порядок, пришлю тебе и этих мальчиков в большем немного размере, и еще других байгушей, и две женские головки. Ираклию посылаю адрес магазина, из которого получена камера Михаила, но навряд ли будет толк в этом — разве Ираклий Алекс[андрович] имеет в Москве хорошего знакомого, который захочет выбрать стекло и все испробовать прежде. Возни с этим много, и денег будет стоить — правда, что за то и удовольствие, а при Вашей жизни и новое занятие что-нибудь то значит. Желаю вам всем от души успеха.

Знаешь ли, друже мой, что и мне мелькает надежда увидеть в этом году мою старую мать и дорогую родину. Бог знает, сбудутся ли эти мечты или нет, но никогда еще не было столько надежды. Невозможно, чтобы ты один был забыт — крепись еще духом, друже мой дорогой, придет еще лучшее время и для тебя и, даст Бог, вскоре. Целую тебя от целой души. Пиши, а более всего не забывай.

Пока я здесь, торопись с кусками материи, ежели еще найдутся — и будь уверен, что люблю тебя искренно и целым сердцем.

Друже мой! Письмо было готово, когда я получил известие о дозволении возвратиться на родину. Не могу писать ничего. Целую тебя — радуйся моею радостью.

Пиши ко мне на имя Михаила: Михаилу Игнатьеву.

77. З. СЕРАКОВСЬКИЙ

9 червня 1856. Оренбург

9 июня 1856 года, Оренбург над Уралом.

Батьку! Это год радости и счастия, — сегодня солнце вознеслось до зенита на небе — и наше счастие, возможное в Оренбурге — самое великое. Бронислав наш получил сегодня полное увольнение — всех прав возвращение *. Завтра (не позже 1-го июля) едет на родину — в землю нашу святую — я жду его и поеду вместе с ним или поеду его передовым.

Я надеюсь из Москвы в Петербург заехать. И сердце, и ум, и Бронислав, которого слово для меня свято, говорят: первое твое дело — батько! Бог благословит мои намерения и укрепит мое слово! Мы жили с тобой на Востоке, мы поняли глубокое значение слова — Бог велик — Алла ёкбер! Во имя Бога еду в Петербург и на берега Днепра. Не бойся, — не забуду — Днепр напомнит мне об тебе, батьку. /71/

Полк, в который я назначен, стоял зимой на берегах Днепра — около Екатеринославля — на месте «Сичи».

При первом известии ** об этом (всё от Бронислава) я написал послание к батьке — ты его в нынешнем году получишь — в нем слог слабый, но мысль великая, святая, мысль не моя — чувство мое! — о слиянии единоплеменных *** братий, живущих на обоих Днепра берегах.

Прощай, — целую тебя, — наш отец вечный — дай Бог целовать тебя на берегах Днепра или в Петербурге.

Сигизмунд.

* Було: на отчизну возвращение.

** Було: узнав.

*** Було: двух единоплеменных.

78. БР. ЗАЛЕСЬКИИ ТА З. СЕРАКОВСЬКИЙ

3 липня 1856. Оренбург

Друже мой дорогой! Завтра уезжаю — сегодня еще два слова на прощание. —

Я получил письмо от Аркадия, который меня извещает, что Варвара взялась просить и хлопотать за тобою. На днях же, когда я был на кочёвке у Василия Алексеевича, чтобы благодарить его за все милости, фрейлина Марии Николаевны графиня Толстая расспрашивала меня с участием про тебя и сказала, что имеет из Петербурга поручение просить за тобою Василия Алексеевича, прибавила, что он ей обещал, и что, вероятно, во время коронации милостивого нашего Монарха и твоя горькая участь переменится. Она вчера уехала обратно в Петербург и, верно, там не забудет тоже горестного твоего положения.

Мне отрадно, что в минуту моей искренней радости и счастия я могу и тебе послать хотя один светлый луч надежды.

Прощай, друже мой, и не забывай меня. Пиши на руки Михаила или по моему собственному адресу, который может тебе продиктовать Людвиг.

Фотография Михаилу не удалась, несмотря на несколько попыток. Карл постоянно на своем хуторе, и поймать его было невозможно — потому прости, что я не сдерживаю обещания и не присылаю фотографий, которых у меня самого нет.

Еще раз целую тебя от целой души. Да пошлет тебе Господь утешение.

3 июля

Сигизмунд едет со мною, а из Москвы отправится в Питер — с ним благословил я на дорогу и твоего «Варнака».

Далі лист-дописка З. Сераковського:

Батьку! До свидания в Петербурге или в Киеве. Алла ёкбер! Бог велик — увидимся. Еду с полной надеждой, что судьба всех нас облегчится. Бог велик — Государь милостив.

Батьку! Великие люди великие перенесли страдания — одно из величайших — степь безвыходная — дикая пустыня.

— На пустыне жил певец Апокалипсиса —

— На пустыне ты теперь живешь, наш лебедю!

— Твои киргизята прекрасны! Ты олицетворяешь идеи — Прощай, цалую тебя, до свидания.

Твой Сигизмунд,

/72/

79. О. Ф. ПИСЕМСЬКИЙ

6 липня 1856. Астрахань

Я перед Вами чрезвычайно виноват, Шевченко! Обещал Вам писать к графине Толстой и до сих пор не исполнил этого; причина тому довольно пустая, но вместе с тем и очень важная: забыл или, лучше сказать, совсем не знаю, как ее зовут. С радостию увидал было в Вашем письме ее имя, но, увы, одни только начальные буквы. С самого приезда из моря я болел и теперь до того слаб, что, писавши эти строки, едва держу перо. Душевно рад, что мое свидание с Вами доставило Вам хоть маленькое развлечение; да покрепит Вас Господь Бог нести Ваш крест, не знаю, говорил ли я Вам, но по крайней мере скажу теперь: я видел на одном вечере человек двадцать Ваших земляков, которые, читая Ваши стихотворения, плакали от восторга и произносили Ваше имя с благоговением; я сам писатель и больше этой заочной чести не желал бы другой славы и известности, и да послужит все это Вам утешением в Вашей безотрадной жизни.

Бэру я напомню письмом, потому что сам никуда не выезжаю и, кстати, тут же спрошу его об имени гр [афини] Толстой, — не знает ли он. Все Ваши поручения — и в Москве к Бодянскому, и в Петербурге к Костомарову исполню в точности. Извиняюсь за короткое письмецо, и на это едва достало силы. Астраханский климат и астраханские врачи добьют меня, кажется, окончательно.

Преданный Вам

А. Писемский

6 июля

P. S. С прошлой почтой я писал графине Толстой, виделся с Бэром. Добрый старик сам заходил навестить меня больного и говорил, что на этой почте будет непременно писать к графу, и я просил его поспешить, потому что теперь самое удобное время: в августе должна быть коронация. Прощайте!

На конверте я напишу с передачею Вам, потому что в письме Вашем не назначено этого.

80. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

7 серпня 1856. Петербург

7 августа. С.-Петербург.

Мій любий, мій бесценный Тарасе!

Вчера я прочитал письмо к Семену от 30 июня. Ты думаешь, что тебя уже забыли все твои знакомые: неправда. Многие, многие помнят тебя и часто вспоминают о тебе.

Письмо твое к г[рафу] Ф[едору] П[етровичу] получено; но и кроме его добрые люди просили о тебе и получили обещание, которое, может быть, скоро и сбудется. Молись Богу, Тарасе, и не теряй надежды на Его милосердие и милость доброго нашего царя.

Еще в бытность мою в Оренбурге я остался должным тебе. Ты теперь, вероятно, без денег, а без них и так жить трудно. Может быть, ты и забыл этот долг, но я помню его и потому не удивляйся прилагаемым в особом конверте на имя добрейшего Ираклия Александровича 20-ти рублям. /73/

Напиши мне, какие именно нужны тебе статуэтки и не нужно ли еще что из жизненных припасов? Иохим не вышлет.

Кланяются тебе низенько все знающие тебя.

Преданный тебе вполне

Мих. Лазаревский.

Федор сегодня только приехал из уезда и кланяется.

На полях дописка:

Адрес мой: Мих. Матв. Лазаревскому

В Спб., в Большой Морской

в доме гр[афа] Уварова.

81. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

18 вересня 1856. Рачкевичі

18 сентяб[ря] [18]56.

Друже мой дорогой! Письмо твое, а лучше сказать писульку, я сейчас только получил от доброго Михаила и благодарю и его и тебя — его, что не задержал у себя, тебя же, мой друже, за всю теплоту твоего сердца. — Что мне сказать тебе сегодня? Я шесть недель живу уже между своими, дышу родным воздухом, смотрю на родные луга и лесочки — на все дорогое и на лица друзей и близких, дороже всего — я счастлив, как не был сам счастлив никогда, — но разве я могу говорить об этом счастьи тебе, — бедному страдальцу? — Это бы значило издали показывать хлеб голодному. — Ах, друже мой! как бы мне хотелось подать и тебе этого же хлеба! — видеть и тебя на милой родине — среди своих, так искренно тобою любимых. Бог милостив — и я питаю надежду, что судьба твоя в этом году улучшится. — Вообрази себе, что, когда я приехал домой, меня встретило четыре поколения: мать отца, родители, брат и сестры, и ребята сестер, — этих последних почти дюжина — и все мне незнакомое, родившееся в моем отсутствии — миленькие, хорошенькие дети. — Бог целый мир вывел вновь и меня грешного привел любоваться его делом и восславлять милосердие. Какие прекрасные детские типы для артиста! Одной сестры дети все кароглазые, — другой, напротив, все с голубыми, как небо, глазами. Ты любишь детей — и я не раз говорил им уже, что у меня есть старый друг, похож на св. Петра, который добрых детей очень любит, — они смотрят на знакомое тебе изображение апостола и спрашивают меня: когда же друг твой приедет? И ждут тебя, друже мой, будут молиться, как молились за меня, о твоем возвращении.

Ты спрашиваешь меня, оставил ли я зауральские степи навсегда? Не думаю ли возвратиться? Нет, друже мой, Боже меня упаси — а что же я за сумасшедший — я рад и счастлив, что могу никуда не ехать и не думаю вовсе о поездках, в особенности в пустыни. Всего хорошего, испытанного там, я никогда не забуду, и добрых людей, даже Чиркалу и сад около Новопетровского вспомню не раз — ради доброго друга, с которым мне там пришлось побывать, но посещать опять эти места — не хотелось бы, и не думаю. Бог знает один, где придется умереть, но хотелось бы лежать на своем родном кладбище, и надеюсь, что это мне удастся. Одним словом, друже мой, я возвратился совершенно, и, как люди говорят: навсегда — хотя у них ничего всегдаш/74/него нет. — Это нисколько не переменяет моих для тебя чувств, друже мой, — надеюсь, что ты в этом не усумнишься. Что касается до материй, то присылай мне все куски; какие только имеешь, — мне можно будет найти здесь охотников и не нуждающихся вовсе в тамгах. Впрочем, удивительная вещь! Разве штемпель, что-нибудь доказывает? И я, друже мой, не большой знаток, а уж эту материю узнаю всегда, с первого взгляда — не нуждаясь ни в каком штемпеле. Однако ж не стоит об этом говорить — земляки, требуя доказательств, все-таки доказывают сами любовь к тебе, друже мой. Спасибо им за это.

«Варнак», приготовленный к печати, то есть переписан, остался у Совы, вместе с принадлежащим ему экземпляром — он этого желал потому, что хотел передать его Михайлову, одному из теперешних писателей, с которым он очень хорош и который пишет во многих журналах. Когда я был в Уфе, его там не было, и потому «Варнак» остался на попечении Совы. Ему там будет хорошо, — поверь, друже мой, — и он, верно, не забудет и не затеряет его.

В Москве я познакомился с некоторыми издателями «Русского вестника» и они желали бы иметь что-нибудь автора «Княгини». Вот сообщенный мне ими адрес для присылки предназначаемых для этого журнала статей и сочинений: Евгению Ивановичу Якушкину в Москву — на 3-ей Мещанской, у Филиппа митрополита в доме Абакумовой. — Нужно только на статье сделать надпись: что для «Русского вестника» — и предложить условия.

Сигизмунд в Петербурге или, лучше сказать, в Павловске, прикомандирован к образцовому кавалерийскому полку для поступления после в Военную Академию — Государь так был милостив, что в этом ему не отказал. Он целый год, а может быть, и более, там пробудет. Старик генерал, наверно, был уже у вас — потому я и писать к нему не мог, что сегодня только получил твое послание. Отвечаю тебе сейчас же, для того, чтобы письмо мое поспело в Астрахань до отплытия последнего парохода. Пиши мне, друже мой, сей час — сообщи адрес верный и подробный, потому что я не знаю, можно ли будет утруждать этим вперед Ираклия Александровича. Присылай поскорее материю. Пиши подробно обо всем, что с тобою случится, и не забывай любящего тебя целою душою.

Мать моя искренно благодарит тебя за память, она говорит, что хотела бы поцеловать тебя, как родного своего. Все мои любят тебя искренно — и если Бог дозволит тебе проститься тоже с зауральскою степью, то по дороге на родину заезжай, друже, в мой уголок — не богато, но щиро и целым сердцем встретят тебя. Прощай на сегодня. Адрес мой найдешь у Ираклия Александр[овича].

82. А. I. ТОЛСТАЯ

8 жовтня 1856. Петербург

Октября 8, 1856 года, С.-Петерб[ург].

Письмо Ваше от 22 апреля я получила только 1-го октября. Лето провели мы на водах в разных местах, вот почему я не получила Ваше письмо. Признаюсь, тяжело мне было прочесть его — но надежда на будущее мирит меня с тяжелым прошедшим. — Верьте, и мне было не легко все это время. Ожидание, надежда, спасение, потом полная уверенность попеременно волновала мою всегда восприимчивую душу. /75/

Не думайте, чтоб мое прошлое удаление из Петербурга могло меня удалить хоть на минуту от того участия к Вам, которое Вы прочли в моем прошлом письме. Напротив, чем далее была я от места, где должна была хлопотать, тем деятельнее действовала на бумаге. Скажу одно: все, что можно было сделать, сделано. Не стану распространяться, как и кем. Надеюсь в скором времени дать Вам весть, а может быть и увидеться с Вами лично, а до тех пор, да не возмутится душа Ваша безнадежностью. Ранее месяца не надеюсь дать Вам положительный ответ. Вы знаете, что все идет по форме — стало быть, берет много время.

Знайте одно: что между многими людьми, принимающими в Вас участие, есть один человек с теплой душой, любящий Вас как брата. Это Ваш аноним. Он же и та особа, к которой просил Вас Осипов обратиться с Вашими нуждами.

Да, смело обращайтесь ко мне, как бы Вы обратились, не скажу к матери (у меня старшая дочь, 13 лет скоро минет), но как к родной Вашей сестре. Не посылаю Вам книг, в душе надежда, что они не будут Вам нужны и что Вы по собственному выбору будете их брать на моей этажерке. — Вот будет для меня праздник!

Письмо Ваше адресуйте прямо на мое имя в Академию. — Молитесь Богу, возложите всю Вашу надежду на Него, Он не оставит свое дитя, уповающее на Него, а милость нашего венценосного Царя без границ. Не было примера, чтобы Он отверг чью-либо просьбу.

Повесть Дармограя хотят напечатать, только с некоторыми изменениями, но где, в каком журнале, еще не знаю. Да хранит Вас Бог.

83. А. М. МАРКЕВИЧ

25 жовтня 1856. Петербург

25 октяб[ря] 1.856, С.-П[етер]бург.

Любий земляче Тарасе!

Не думай, брате, що. тілько одна людина про тебе згадала в. твоїй неволі. Ні, не один Семен посилав тобі грошенят: складувалось до, три, по чотири чоловіка та й. посилали тобі по крихті, бо й самі, бач, не дуже заможні. Оце ж іще тобі рублів од нашого щирого серця про твою нужду. Одіславши їх, зараз ізвісти, що вони твоїх рук не минули. То, знаючи певно, що наша дружня подача тебе доходить, іще трохи пришлемо тобі.

Тяжко нам, брате, що ти сумуєш у неволі; да як його й не сумовати? Та й же хоч те, що за тебе добрі люде старались і тепер стараються перед милосердним нашим Царем, і, може, Він тебе помилує і верне на ясні зорі, на тихі води, у край веселий, у мир хрещений.

Не забувай же, земляче, що дожидатимусь листа од тебе. Послали ми тобі трохи книжок на ім’я пана Ускова. Чи вже вони в тебе?

Земляк твій

Андрій Маркович.

Пиши до мене: Андрею Николаевичу Маркевичу, в С.-ПБург, на Почтамтской в доме Логинова.

Може, ти колись знав Миколая Андреевича Марковича, да він таки бачив тебе у Качановці у Тарновського — ото ж мій батько. /76/

84. Я. Г. КУХАРЕНКО

18 грудня 1856. Катеринодар

Екатеринодар, 18 декабря 1856 года.

Будь здоров, Тарасе Григоровичу!

Письмо твоє, мій старий друже! (от 1, 11 і 16 апреля), тричі писане, дійшло до мене в такий час, як пранці, британці та турки поганці заходились воювати з Нашим Білим Царем. Та й до чорта ж їх нашевкалось паровими байдаками в Чорне море, а потім в Азовське! Сосіди наші (нехай своєму родові сняться) погані черкеси, тоже заграли в біса, пробій: хоть калавур кричи, ніколи й носа втерти. Одначе, нам Бог поміг, настав мир, і нам, як спершу, зостались на забавку одні погані черкеси, а з ними нам не вчиться биться.

Із письма твого, брате Тарасе Григоровичу, я бачу: ти думаєш, що буцім би то я на коші в Азовському войську, бо й підписано на конверті: в Азов. І видно, що те письмо довго ходило, одначе найшло мене в Чорноморії. Тепер розкажу, як діялось.

Того року, як тебе спіткало лихо, мені прийшлось буть в Харкові, там я од Могили взнав про твою гірку долю. — Могила мені розказав, як знав, але ні од кого не можна було взнати, де ти дівався. Та вже аж в 1851 году мене послали в Пітер, там я служив в Департаменте военных поселений присутствующим, с правом голоса, от Черноморского и Кавказского казачьих войск, отам у Пітері я найшов Елькана, то він (спасибі йому) дав мені твого надрюкованого «Гамалію» і розказав, що ти, мій друже, находишся в Оренбурзі. В тім же 1851 году, в ноябрі, мене назначено за кошового в Азовське козаче військо, там прослужив я по октябрь 1852 года, а в октябрі, 10-го, мене назначили тож за кошового і за начальника штаба в Чорноморське козаче войско. — Отут-то (як спереду сказано) пранці, британці та турки поганці нам дихать не давали. — На кінці войни назначили до нас кошового, а я зостався начальником штаба. В сьому ж году (1856) мене послали в Москву од войска депутатом для присутствовання при священном короновании Их Императорских Величеств, а тим часом на мое место начальником штаба назначили іншого. Повернувшись з Москви і давши отчет в чім треба, живу тепер в своїм хуторі без служби, поки яка найдеться.

В Москві Щепкін прочитав мені напам’ять «Пустку», я зараз одгадав: се, кажу, Тарас писав. Щепкін здивовався, що я вгадав. Хіба диво пізнати мову Тарасову, знавши Тараса добре? Щепкін, по просьбі, списав і передав мені твою, брате, «Пустку». Потім приходив Щепкін до мене на квартирю. Я йому прочитав твоє письмо до мене. Він заплакав. Довгенько говорили об тобі, хто що знав, і порозходились. Щепкін просив мене тобі кланяться. Отже ж його клон.

Всі твої вигадки, дрюкованії до твоєї лихої години, у мене є. Та ще, як сказано, я добув «Гамалію» і «Пустку», то що найдеться опріч сього, брате Тарасе Григоровичу, прошу списати і до мене прислати, а якщо є вже друковане, то назвати його і сказати — відкіль виписати.

Тепер вернімось в Москву. — Я, брате Тарасе Григоровичу, сподобивсь бути на священній коронації нашого Батька Государя. — Були там: пранці, британці і турки поганці. Та вони й пощезнуть, не побачать такого дива! Тепер вони розібрали діло, та аж христяться вкупі з турками, що Бог дав мир, а то б прийшлось їм дохнуть з голоду. /77/ Тепер вони у нас купують пшеницю, платять по тринадцять карбованих за четверть.

Милость Батька Государя всім подданим, всім прощенье! — Пиши, брате Григоровичу, до мене: чи тобі вернули твої права, і що і як? Пиши сякому-такому в г. Екатеринодар чорномор[ському] козакові. Посилаю 25 руб., купи могорича, бо, бач, і мені дали в Москві Станіслава 1 степеня.

Стара моя і діти тобі кланяються. Дочку Гальку оддали заміж торік, а ті два сини, що ти знаєш, служать обидва: старший хорунжим, командує ракетними командами, менший ще урядник. Опріч сих трьох є ще п’ятеро, стало всіх 8: 4 сини і 4 дочки.

Будь здоров! та щасливіший, як був! Сього тобі од душі і серця желаю. Тебе любящий і поважающий навіки

Я. Кухаренко.

На звороті другої сторінки дописка:

Чи вцілів, брате, хоть один портрет Головатого із переданих мною тобі в Пітері? Якщо є, то пришли, будь ласка, і мені список [один?], його родичі певно бажають. /78/

1857

85. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

17 січня 1857. Петербург

17 января, С.-Петербург.

Получивши твое первое письмо с «Матросом», я отдал его переписать; многие жалеют, что не на малороссийском языке пишет Дармограй. Сию минуту воротился (12 ч. ночи) из театра и получил [письмо] от Дармограя от 8 декабря.

На первое письмо не отвечал, ожидая сегодняшнего и ожидая окончательного результата о Дармограе.

Нехай молиться Богу і дякує царю і добрим людям: о увольнении его в отставку уже последовало разрешение царя и сообщено об этом воен[ному] министру для исполнения; но відтіля чутки ще нема. Теперь, слава Богу, не до «Матроса»: теперь нужно думать да гадать, как вибраться відтіля. Уже толковали, что на выезд нужны деньги и, я думаю, хоть немного — скоро будет. Все думают, что гораздо лучше приехать сюда, а не додому, если только позволят это. Тут есть добрые знакомые, при помощи которых можно устроить фотографич[еский] и дагерротипн[ый] станок и иметь кусок хлеба на всю жизнь. Если это ему не понравится, то можно найти 20 других предметов в жизни. I там, в Малоросії, він не загине, да тут все-таки лучче.

Так думают твои знакомые, которые тебе от души желают добра. Я дома не был уже семь лет и теперь собрался туда, взявши отпуск на месяц; послезавтра уезжаю и к половине февраля ворочусь. Я думаю, и без меня тут вышлют тебе денег для Дармограя, а если нет, то еще можно успеть до лета.

Просьб его и твоих о разузнании о разных лицах не справлю. Об Осипове я говорил Семену и сам спрашивал, да не чуть такого тут. Писемский в «Отеч[ественных] записках» не участвует, да его и в П[етер]б[урге] нет теперь.

«Княгиня», кажется, теперь у Н. Д. Бел[озерского], с которым буду видеться и возьму. Отдал ее Кулиш ему, а Кулиш теперь в Москве, а его жена в Малороссии. В. М. Бел[озерский] уехал жениться. Но скоро воротятся.

Вот еще слово; только пусть Дармограй не рассердится: ты знаешь, як я его люблю, як я его поважаю; да и не я один. Будь же ласков, скажи ему, чтоб он от радости не зробив чого-небудь непригодного. Поздравь его с царскою милостию и скажи, что мы так обрадовались ей, что ты и не поверишь; да и он тоже.

Прощай же, мій любий, мій дорогий Тарасе; может быть, до свидания и скорого! Молись же Богу.

Твой весь и всегда М. Л[азаревский].

/79/

Чи получив ти мою посилку? Картина твоя, что ты сделал когда-то для Езучевского, досталась мне в лотерею.

Многие кланяются тебе низенько; а о желаниях нечего и говорить.

86. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

2 березня 1857. Рачкевичі

Друже мой дорогой! Давно я получил письмо твое с 8 ноября, но не отвечал до сих пор потому, что ждал весны. Теперь пароходы должны уже посещать вас и я пишу к тебе, друже мой дорогой, и целую от полного сердца. К Сигизмунду я писал давно, и ты, верно, получил уже сепию и другие припасы. Материю я жду с нетерпением — присылай, друже мой, столько кусков, сколько имеешь: у меня легко найдутся любители, и продажа подобных произведений не затруднит меня нисколько. Присылая только материю, напиши мне, друже мой дорогой, куда и на чьи руки отправить деньги, дабы с ними не вышла путаница; к Ираклию ли или к кому-нибудь другому прикажешь отправлять? — Я осенью писал к Ираклию Александровичу и приложил к письму записку к тебе, но не получил до сих пор никакого ответа. Теперь пишу еще под его адресом, надеясь, что он не прогневается за это. Если б был недоволен, напиши, друже, и пришли другой адрес, а у него попроси от меня извинения.

Ты спрашиваешь меня, друже мой дорогой, как я устраиваю свою будущность: захочу ли сделаться чиновником или артистом? Ежели б это зависело от меня, то непременно я бы избрал последнее; но послушай, друже, и сам обсуди: старики родители не хотят отпускать меня далеко от себя — мать, бедная, столько лет ждала, тосковала, молилась — бросить ее и отправиться в город (а городов она более всего боится для меня) — это было бы убить ее; я на это не могу решиться, и ты бы мне не советовал, не хотел бы подобной решимости во мне. Первый долг человека — исполнить ближайшие, первейшие обязанности; сверл того, Бог же ведает один, был ли бы я истинным артистом? Ты сам когда-то говорил мне, друже мой, что об этом можно бы утвердительно сказать едва после нескольких лет прилежного учения — и так я решился, друже мой, — не еду в Петербург учиться, хотя Бог видит, как бы мне хотелось, а остаюсь на родине моей; в службу гражданскую вступать не думаю. Кажется, что буду хозяйничать. Не оставлю ни карандаша, ни книги — это уже потребности натуры — без них я бы и жизни своей устроить не сумел; но не могу сделать искусство единственною целью жизни. В продолжение целой почти жизни приходилось мне делать не то, что я любил, к чему меня влекло из детства, так придется и окончить путь сей — дай Бог согласно с Божеским, нравственным законом. Я не жалуюсь, друже мой, на судьбу мою, я, напротив, очень счастлив и благодарю Бога за все, но мне бы хотелось рассказать тебе все обстоятельства моей жизни, потому что я тебя люблю. Другой раз напишу тебе больше, теперь пусть этого будет довольно обо мне. Ты — поэт, ты все несказанное и недосказанное отгадать сумеешь. —

Ничего интереснее «Блудного сына» для меня [нет]. Как бы мне хотелось узнать как можно более подробностей! Я очень коротко знаком с издателем «Виленского альбома», который к парижским литографам отправляет рисунки и выходят очень хорошие. Впрочем, теперь и в /80/ Варшаве есть весьма порядочная литография фаянса. Меня уговаривают литографировать разные степные виды и рисунки, я ничего довольно хорошего не имею, но мог бы служить отцу «Блудного сына» от полного сердца и души. —

Летом, может быть, я совершу путешествие по Вилии — «матери литовских рек» — с карандашом и портфелью. Сооружается для этого частная экспедиция, которая намерена издать описание реки в историческом, археологическом, топографическом, гидрографическом и других отношениях — меня приглашают для составления альбома видов. Ежели буду жив и здоров, присоединюсь к путешественникам с сердечным удовольствием.

Сигизмунд писал мне, что видел в Петерб[урге] представление Василия Алексеевича об тебе.

Бюрно болен, как мне пишут из Оренб[урга], но он об тебе помнит, — а я писал, напоминая еще об тебе, друже мой.

Целую тебя от целой души; другой раз напишу более и лучше. Не забывай меня, материю присылай как можно скорее. Ираклию Александровичу и его супруге засвидетельствуй глубочайшее мое почтение.

Да благословит тебя Господь и пошлет тебе внутреннее спокойствие и утешение.

2-го марта [18]57 г.

Пиши ко мне под таким адресом, как в последний раз.

87. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

11 квітня 1857. Петербург

11 апреля, С.-Петербург.

Христос воскресе! Мій любий, мій дорогий Тарасе. Что ты так долго молчишь; не откликнешься до сих пор? Я воротился уже давно из Малороссии и начал сейчас разнюхивать, что и как, и только на днях добился положительно, что доклад о тебе и других подобных готов и будет представлен к пасхе. Мне тот же час обещали принести приказ, но и до сих пор его нет, и я боюсь, чтоб не отложили опять до 17 ч[исла]. Давно уже я собираюсь писать к тебе, но все откладывал, чтоб сказать что-нибудь положительное, а сегодня не утерпел и пишу хоть не окончательное, но положительное все-таки, что ты можешь скоро рассчитывать на милость; но какую и с каким ограничением — еще не знаю. Может быть, чрез неделю обрадую тебя.

И там, где я недавно был, сильно радуются привезенному туда мною известию и обещали мне помочь в добром деле; и здесь твои знакомые радуются милости царя. Дай же, Боже, нам еще раз увидеться с тобою и в лучшем положении для тебя.

По получении этого письма сейчас же пиши, что и как ты думаешь; как ты теперь живешь-поживаешь, и в чем, и насколько бы, примерно, ты нуждался на проезд, если милость царя тебе объявится. Я слышал, что и другие здесь хлопочут для тебя и хотят помогти.

Теперь пишу, лишь бы сказать словцо, а как получу известие — напишу тебе больше и подробнее.

2-го отдела твоего «Матроса» еще не успели переписать, но на днях окончится он; а уж твой подлинник в переплете и никому не уступится. /81/

Прощай, а может быть, и до свидания. Дай Бог, чтоб ты был здоров, счастлив и богат.

Всё и все тебе кланяются.

Твой весь М. Лазаревский.

88. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

2 травня 1857. Петербург

2 мая 1857 г. С.-Петербург.

Друже мій милий Тарасе Григоровичу!

Ну, поздравляю, наконец, тебя, дорогой мой Тарас Григорьевич, с великою милостью царя. Дай Бог, чтобы ты воспользовался ею счастливо и чтобы жизнь твоя с сего времени текла в покое и довольстве; а ты, я уверен, сумеешь заслужить и милость царя, и доброе мнение о тебе всех твоих друзей. Но без объяснений: я узнал только, что третьего дня послана бумага командиру Оренбургского корпуса, что ты согласно просьбе гр. Толстого и засвидетельствованию гр. Перовского получаешь отставку, с предоставлением избрать род и место жизни. Но так ли это — не убежден, потому что сам не видел бумаги и увижу ее только чрез несколько дней. Потерпи, дружище, немного и, вероятно, сам узнаешь все вернее, нежели я теперь пишу.

Я слышал, что гр. Толстой имеет у себя для тебя некоторую сумму денег, которую будто бы думает передать тебе по приезде сюда; вероятно, он сам будет тебе писать: я с ним незнаком.

Я же посылаю теперь же в особом конверте на имя твоего начальника, из числа переданных мне 75 рублей серебр[ом] для возможного пособия тебе к выезду.

Теперь же я пишу в Оренбург к М. В. Ладыженскому, чтобы не задержали там о тебе бумаги.

Пиши же: ты совсем замолчал; а мы жаждем слышать об тебе хоть какую-нибудь весточку; пиши подробно. Будь здоров и счастлив и молись богу.

Весь твой Мих. Лазар[евский].

89. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

30 травня 1857. Рачкевичі

30 мая 1857 года.

Друже мой дорогой! Письмо твое от 10-го февраля я получил, хотя очень поздно — и со слезами прочитал и прочитывал его несколько раз; но не меня одного слова твои так глубоко тронули, друже ты мой, мать моя, эта святая женщина, не могла удержаться от слез, и даже отец, — они тебя обнимают как брата, как сына, по праву почтенных лет своих они тебя благословляют, желая от глубины души всякого тебе благополучия и добра, а прежде всего, выезда из пустыни, среди которой ты изнываешь, и новой, полной жизни.

Ах, поэма твоя, друже ты мой! В этом году послал мне Бог много, много счастия, более, чем грешный человек мог не только заслужить, но даже надеяться; я еще до сих пор опомниться не могу и иногда спрашиваю еще себя, не сон ли это все? Однако ж, теперь, друже мой, ни/82/чем более не мог бы я обрадоваться, как свиданием с тобою; ежели б Бог послал мне еще эту величайшую радость, это был бы самый счастливейший год моей жизни. А разве это воображение? пустая надежда? Нет, друже мой, не сегодня, то завтра мы с тобою встретимся. Бог наделил нас желанием этим, любовию, Он дозволит и осуществить. В эту прекрасную минуту, когда ты писал ко мне и создавал чудную, сердечную поэму поездки твоей в Петерб[ург], свысока сошло на тебя вдохновение, — и увидишь, Бог пошлет жизнь, действительность созданию поэта. Ты будешь в Акад[емии] худ[ожеств], а ежели заехать в Рачкевичи не дозволят тебе обстоятельства, то я приеду в Петерб[ург], а после когда-нибудь, отправляясь поклониться старому Киеву и Днепру, ты заедешь и в мой уголок, — помолимся вместе в «Острой браме», и старики мои со слезами благословлять тебя будут.

После письма, на которое ты мне отвечал, я писал еще весной, друже мой, рассчитывая, чтобы письмо мое пришло на берега вашего м’оря в начале навигации, в тот раз я адресовал уже чрез Гурьев. Ежели ты послание это получил, то знаешь уже, что я решился делать. Так, друже мой, вместо того, чтобы ехать в Акад[емию] учиться божественному искусству, я хозяйничаю. Не говори, однако ж, «анафема»! Мне нельзя было иначе сделать, не нарушая первейшего из всех, нравственного закона. Ты чудно хорошо меня знаешь, когда говоришь, что таким образом сделается прореха, не зашитая дыра в моей жизни, я в истине этого сказания все более и более убеждаюсь, но хуже еще было бы со мною, с моей душою и жизнию, ежели б слезы матери пали на мою совесть, если б я заставил стариков моих тревожиться и грустить весь век, после восемнадцатилетней по поводу моему тоски и грусти. Решено, друже мой, и, перекрестившись, я поставил ногу на новый свой путь. Живу в деревне и надолго не могу переселиться в столицу; приехать для того, чтобы обнять и поцеловать тебя, присмотреться к твоим трудам, с тобою обойти все галереи, узнать творения великих мастеров — это я надеюсь сделать.

Жизнь в деревне во многих отношениях чудно хороша — я Давно, очень давно, не видал подобной весны, не прожил такого мая, как теперь. Как чудно поют соловьи, как благоухают рощи, — садик в Рачкевичах так цветет, что на деревьях не увидишь листочка — все преисполнено жизни и любви, и человек ближе к природе и как-то ближе к Великому Богу, грудь становится теплее и сердце как будто сильнее бьется. Занятия около земли преисполнены тоже особенной поэзии, и люди здесь как будто лучше городских. Ах, есть, друже мой, и другая сторона в деревенской жизни — тебе она прекрасно известна — но именно, кому Бог послал прожить век свой в различных судьбах, как будто для того, чтобы выучился любить и уважать ближнего и человека, тот должен жить в деревне. О, как бы я хотел поговорить теперь с тобою о многом, обо всем!

Я взял с собою много оренбургских эскизов и думал тогда, что их употреблю еще в дело, но, прожив весну в прекрасной Литве, я вижу, что не дотронусь до них. Рисую и изучаю наши деревья... Я, друже мой, не в состоянии создать «Блудного сына», например, — но мне бы хотелось изучить этот уголок земли — для меня святой и, по крайней мере, в нескольких рисунках красоту его представить. Есть же в этой земле и особая мысль Создателя, ради которой она так, а не иначе устроена, то есть создана, — такие в ней деревья, такие воды, такая почва, и даже облака. Ежели б суметь выучиться всему этому и постичь основную идею Создателя! — Мать понимает голос ребенка, но может ли дитя по/83/стичь жизнь матери? Не останется ли для него закрытым и неизвестным очень много? Любовь одна может послать вдохновение — она ведет ко всему высокому и прекрасному, она есть орудие мужей нового времени и всех будущих времен. Но не немецкая, сентиментальная любовь — а любовь деятельная, сильная, как ее понимал св. Павел.

Сию минуту я получил письмо Сигизмунда; он мне пишет, что ты; свободен. Поздравляю тебя, друже мой дорогой, обнимаю, целую, обливаю слезами радости. Согласно новому указу Милостивого Монарха, ты возвращаешься ко всем прежним правам, — ты художник, ты можешь ехать в Петерб[ург] окончить «Блудного сына»; ты можешь еще иметь дни счастия. Да ниспошлет тебе Бог все доброе и лучшее. До свидания, друже! Не забывай меня и напиши, когда оставишь Новопетровск и как далее располагать думаешь собою.

Родители мои поздравляют тебя от полного сердца, брат — тоже, сестер в эту минуту нет дома, — детей только двое, карооких девчонок, те скачут и радуются, что друг их счастлив и приедет.

Целую тебя бесконечно.

Материи я до сих пор не получил еще.

На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу.

90. СОЛДАТИ-ПИСАРІ

23 липня 1857. Новдпетровське укріплення

Милостивейший государь

Тарас Григорьевич!

По случаю Всемилостивейшего Манифеста, распространен[ног]о на всех страждущих в нашем Войске, ко всей общей радости позвольте Вам, * Всемилостивейший Государь, наше всенижайшее поздравление присовокупить и Вас с отставкою и увольнением из египетской неволи с сим поздравить и покорнейше просить, так как сего июля понедельник чижолый после праздника воскресенья, нельзя ли за Ваше здравие и благополучие Тост выпорожнить.

Извините, что осмелились прямо к Вам адресоваться, ибо это довольно смело и опасно, к тому принуждены, так как финансов нет и в расстройстве нечем подняться, о поправке же в надежде, что Вы благосклонно изволите нашу просьбу выслушать.

По прочтении сей челобитной остаемся в ожидании Вашей резолюции.

Писаря полубатальонной канцелярии

[підпис].

23 июля 1857 года,

укрепление Новопетровское.

На звороті:

Тарасу Григорьевичу

г.Шевченко.

* Було: Вас.

/84/

91. Я. Г. КУХАРЕНКО

7 серпня 1857. Катеринодар

В последних числах іюня я їздив в Одес, взяв із інституту другу дочку і приїхали вдвох додому в кінці іюля. Тут застали твоє письмо з віршами. Прочитав я його в простих очках (бо без очок я нічого тепер не читаю), переписав їх своєю рукою, щоб без опинки читати було можна. Пошлю, як ти здоров кажеш, старому Щепі, да думаю послати до Могили (Метлинского) і до Костомарова. Сей чоловічина недавно одозвався до мене своїм письмом по одному ділу, та й я з того тепер знаю, що наш знакомий добрий Ніколай Іванович Галка — Костомаров проживає в г[ороді] Саратові.

В Одес я їхав морем. В Одесі і Вознесенську добрим южноруснакам, з которими річ доходила, я розказував, де ти тепер, мій друже, обрітаєш, і показував твоє поличьє (я його обробив в Одесі, звичайно, як слід). Та й люблять же тебе на Україні, брате!.. — Один по прізвищу Козачинский, воєнний офіцер, аж із самої Умані. На «Записки южноруські» я послав гроші в Пітер.

Визволяйсь, друже, та приїзди на нашу Козацьку Україну, я тепер не маю нікуда далеко їхати і буду дома: або в городі, або в хуторі (50 верст од города). Якщо будеш їхати трактом Ростовським, то шлях якраз поуз хутір мій, і дзвоники чуть в хату, і поштарів — як гукають, то заїдь в хутір, може, мене там нагибаєш, а якщо ні, не буду в хуторі, то скажи, щоб подали на віз тобі чарку горілки та глек молока, випий і запий, та й поїжджай до мене в город.

Не кидайся діла, сіреч, не оставляй писати, бач сам здоров: погасило кляте лихо огнище твого талану, але добрий вітерок повіяв, позносив золу, найшов іскорку, — ще не погасла, — та й почав роздувати огонь, отже і гляди, як покотить пожаром. Поплюй в кілочки та строй кобзу сміло і далі грай, як грав єси.

Моя стара і діти всі кланяються тобі низенько. Будь здоров та щасливіший, нехай тобі Бог помагає на все добре, а я, поки жив, тебе ловажающий і покорний на услуги

Яков Кухаренко.

7 августа

1857 года,

Єкатеринодар.

В «Ченцеві» було написано, видно, хватаючись:

В червоних штанях оксамитних

Матнею улицю мете,

Іде козак. Ой літа, літа,

Що ви творите? На тоте ж

Старий ударив в закаблуки,

Аж встала курява. Отак,

Та ще й приспівує козак

«По дорозі рак» і проч.

Не добравши сенцю в підчеркнутих стихах, я в своїй пере[писі] замінив ті п’ять стихів так:

Іде козак старий, його веде

Товариство під руки,

За ним музика грає. /85/

Старий не втерпів, в закаблуки

Привдарив, ще й співає:

«По дорозі рак» и пр.

Якщо, може, в тебе воно не так, то увідом.

92. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

20 серпня 1857. Рачкевичі

20 августа 1857 года.

Друже мой дорогой! Две твои посылки я получил, хотя очень поздно, и теперь по указанному мне тобою адресу спешу переслать тебе цену «Хиосского горшечника» и «Молитвы по умершим», именно: семьдесят пять руб[лей] сер[ебром]. Другие три штуки проданы тоже, но деньги я получу чрез неделю или десять дней и сейчас же вышлю их тебе. Извини, что это длилось так долго, — живя в деревне, подобные дела не устраиваются так скоро, как в городе, соседи не всегда любители изящного — и покупателя нужно искать иногда довольно далеко; я сам же в настоящее время аичею не богат.

Что касается до каратауских видов, то я тебе, друже мой дорогой, напишу об них в следующем письме. Издатель «Виленского альбома» выехал за границу на целый год, и я вынужден искать другого любителя. Не хотелось мне отдавать их по одиначке, рассчитывая все-таки на кого-нибудь, кто бы пожелал иметь полный альбом; до сих пор подобный ангел не нашелся, но я еще не теряю надежды и сделаю все возможное, чтобы найти его.

Пишу второпях и потому так коротко; в следующем письме найдешь ответ на дорогое твое послание. Теперь, друже мой, целую тебя, от полного сердца не только за себя, но и за всех моих, знающих и искренно любящих тебя, от стариков родителей до маленьких ребят сестер моих. Все приветствуем тебя от полного сердца среди старых друзей, среди очаровательных творений искусства, среди новой жизни. Да благословит тебя Господь и посылает тебе вдохновение и средства к тому, чтобы работать — и ты будешь счастлив, счастлив счастьем немногих, избранных...

Не забывай меня — окружат тебя теперь много умнейших и лучших людей — дай Бог! Но верь, друже мой дорогой, что немногие искреннее меня любить тебя будут.

Когда придет тебе издать «Блудного сына», вспомни, что ты мне обещал познакомить с ним.

Прощай на этот раз; чрез десять дней опять напишу, а может быть еще увидимся.

Да — до свидания, друже мой!

* * *

Рассмотри произведения Каульбаха — говорят, есть превосходные с них фотографии — я видел только три гравированные. Очарование!

Знаком ли тебе Фюрих (Führich)? Мне бы хотелось очень знать, что ты об нем скажешь. Он чех, но живет в Вене, человек уже пожилой. Последнее мне знакомое его произведение — «Торжество Спасителя» — /86/ альбом в 12 листов — прекрасная, чудная вещь, хотя еще не полная, он слишком рано остановился, потому что Торжество Спасителя не остановится до окончания мира. Разве он и в наше время не торжествует?

На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу.

93. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

15 вересня 1857. Рачкевичі

Друже мой дорогой! Третьего дня я получил записку твою из Астрахани, а вместе с нею подоспели и запоздалые деньги, — спешу переслать их тебе — 75 руб[лей] сер[ебром] за три куска твоей материй — столько же я переслал Михаилу Матвеевичу прежде, и ты их, верно, уже получил.

Каратауских видов мне здесь продать не удалось — по одиначке я их отдавать не хотел, потому что всех бы не роздал, а на весь альбом не нашелся покупатель, хотя во всех моих странствованиях в последнее время альбом был моим спутником. Сигизмунд писал мне, что легко нашел бы место для Чиркалы в Петербурге, и ежели одна еще попытка здесь будет неудачна, то альбом весь переедет к нему. Очень мне прискорбно, что я не могу переслать тебе за него денег; в Петербурге найдешь что продавать и так, но в скором времени ничего нельзя было сделать, а откладывать я боялся, думая, что все-таки копейка тебе нужна.

Целую тебя, друже мой, от полной души и радуюсь твоею радостью, твоим счастием — ты живешь опять полною жизнью, в мире искусств : — и между добрыми, хорошими людьми; ты, верно, создашь теперь прекрасные вещи. Не забывай меня, любящего тебя целым сердцем. Ты, верно, познакомился уже с Сигизмундом и Эдуардом — ты, верно, их полюбил. Как бы мне хотелось побывать между вами!

Есть у меня здесь, т. е. в Литве, знакомая женщина с удивительно развитым эстетическим чувством, страстная любовница искусства... Она лет пять прожила в Риме — там училась живописи и скульптуре. Нигде в деревне нельзя найти такого собрания гравюр и разных произведений искусств из волшебной Италии. Она меня познакомила с Фюрихом и Каульбахом, потому что и Германия ей тоже известна. Я ей послал две первые сепии — «Дочь хиосского горшечника» и «Сцену из казарм» — тогда ничего больше у меня не было. Вот что она мне ответила, благодаря за то, что я доставил ей удовольствие иметь что-нибудь собственно твоего: «Эти вещи очень хороши, но мне жаль, что такой замечательный талант nie czerpie szczerzej z siebie, lub śmielej z tego,

co go otacza — że jakby pzytłumial rodzimy ideał, którego błysk w kilku linjach nieraz lśni mocą» ¹.

¹ ...не черпає щиріше з себе або сміливіше з того, що його оточує, — а ніби приглушує національний ідеал, потужний блиск якого іноді можна відчути в декількох лініях. — Ред. /87/

Из этого ты, друже мой, можешь заключить, что она будет в состоянии оценить твои произведения; ежели у тебя будет что такое, чем ты сам будешь совершенно доволен, то присылай мне, назначив, разумеется, цену, а я отошлю, или лучше отвезу сам этой знакомой, хотя она и живет в 150 верстах от меня. Ведь и тебе приятно будет отдать вещь, взлелеянную в душе, дитя твое, тому, кто его примет с любовью, как мать.

Напиши мне хоть два слова о том, что ты получил все деньги и что здоров и счастлив, а если можешь, если найдешь время, напиши, что делаешь, чем ты теперь занят и какова судьба твоего «Блудного сына»...

Прощай, друже мой дорогой.

Твой всегдашний

Бронислав.

Твой «Киргизенок» давно уже у Сигизмунда, которому я поручил передать его графине Настасии Ивановне, она была на водах, и он ждал ее возвращения, теперь, верно, передал уже ей.

Рачкевичи.

15-го сентяб[ря] 1857 г.

На четвертій сторінці:

Тарасу Григорьевичу Щевченке.

94. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

12 жовтня 1857. Петербург

12 октября, С.-П[етер]бург.

Около м[еся]ца назад я получил письмо от Ирак[лия] Ал[ександровича] о вышедшем там недоразумении и был в сильном недоумении насчет тебя, дорогой друг. Полученное вчера вечером твое письмо хоть несколько успокоило за тебя. Жаль, что ты был болен. Пожалуйста, голубе сизый, береги себя и свое здоровье; ты не имеешь права рисковать этим.

Прилагаю 2 письма Залесского к тебе; а 150 р[ублей] сегодня отправил в особом конверте на имя г. Овсянникова. От Кухаренка ничего не имею. По письму Ир[аклия] Ал[ександррвича] отсюда писали о тебе к Катенину; писали и Алекс[ею] Ник[олаевичу] Муравьеву. Усков сильно боится и беспокоится: напиши к нему. Тебя здесь ждали с нетерпением.

Сейчас еду к графине Настасье Ивановне, с которою я еще незнаком, но которая присылала Сигизмунда Сераковского узнать о тебе и я посылал ей твое и Уск[ова] письма; ее хвалят до чрезвычайности.

Едва ли ты... (помешали). —

Был у графини: она сильно беспокоилась о тебе и благодарит тебя за письмо. По совету с графом решили, чтобы ты написал графу Ф[едору] П[етровичу] письмо, что ты сильно желаешь заниматься живописью и изучать ее, чего не можешь нигде так достигнуть, как в Академии художеств, а потому просишь исходатайствовать дозволение на приезд в Петербург. Гр[аф] по этому письму будет просить президента.

Ты, вероятно, дождешься в Нижнем паспорта и если получишь, то пробирайся сюда, т. е. поближе к Петербургу; но в Малороссию не /88/ езди; а, главное, береги себя, о чем поручила мне просить тебя и графиня; а ты ее просьбу должен исполнить: она о тебе заботится, как о родном; да и не одна она. У нее есть для тебя деньги, но она положила их в банк, до твоего сюда приезда. Если бы тебе еще нужны были деньги, то пиши не стесняясь; скоро я еще буду иметь для тебя деньги.

Вечер: Белозерский женат на родственнице Катенина и обещает, что ему еще напишут о тебе; и он советует тебе не возвращаться, если можно, в Оренбург, а ожидать паспорта в Нижнем. Жду твоего письма. Крепко, крепко обнимаю тебя и от души желаю тебе здоровья и счастья.

Вполне преданный тебе

М. Лазаревский.

95. М. I. КОСТОМАРОВ

28 жовтня 1857. Саратов

Братові любому, друзяці щирому, співаці славному, вірному товаришеві незапам’ятної пригоди 1847 року Тарасові Григоровичу од брата і друга чолом і вірне слово!

Слава, честь а благодареніє Великому, Справедливому, Милосердому Богу, визволившему тебе, друже, з тяжкої неволі на світ Божий між нарід хрещений на надію всім кохаючим щире Україну і всі братерські слов’янські народи! Два тижні чекав я тебе щодня в Петербурзі, повернувшись з чужини; істинно, найкраща радість для мене була почути, що Бог тебе напослідок вертає з гіркої неволі. Брати і приятелі наші в Петербурзі — Білозерський, Навроцький, Сераковський і другі казали, що мусив ти приїхати к 1 октябрю, одначе ти не явивсь, і я поїхав, а в Саратові узнав, що був єси у моєї матері, за що тобі велике спасибі. Швидше пиши та старайся, щоб тебе пропустили до Петербурга та пиши, пиши, пиши, тільки ж по-нашому пиши. Час змінився, цар — дай Боже йому здоров’я і довгого царствования — не забороняє нам нашої мови; тепер процвіта рідне слово; багато охочих до його, тебе тільки не достає, голови нашого, милого, любого. Дай Боже тобі, перетерпівши велике горе, зняти з себе напослідок терновий вінець і в чесній, поважній старості доживати віку, веселячи і повчаючи на все добре кобзою твоєю голосною земляків твоїх та одбираючи після смерті вічную славу. Не забувай щире й вірне поважаючого і кохаючого тебе друга, брата і товарища

Миколу Костомарова.

Окт[ября] 28

1857.

96. А. І. ТОЛСТАЯ

2 листопада 1857. Петербург

1857, 2 ноября, С.-Петерб[ург].

Мне так хочется сказать: друже мой единый, Тарас Григорьевич, мы с графом ждем Вас и не дождемся. Только и есть, что всякий день говорим об Вас. То с М[ихаилом] Мат[веевичем], то с Сераковским или с собратами художниками. /89/

Вы не можете себе представить, как наболела у меня душа с тех пор как я узнала, что Вы не будете у нас в Петербурге. Ну, да, Бог даст, все поправится. Виноват во всем Ваш новопетровский комендант. Чего он испугался? Ему бы только отвечать в Оренб[ург], что вот как случилось; много, что получил бы выговор от губернатора за поспешность, вот и все. А то начал звонить в колокола. Напишите мне, ради Бога, что Вы теперь делаете, получили ли пачпорт? Пишите графу, проситесь в Академию. — Письмо это предоставят В[еликой] К[нягине] Марии Николаевне. Вы не знаете нашего Царя — ведь это сама доброта. Вы получите свободу жить в столице для Божественного Искусства.

У меня есть Ваши деньги — 500 руб[лей] сер[ебром], распорядитесь ими. Отослать ли их к Вам в Нижний или сберечь до Вашего приезда в Петербург? Во всяком случае, уведомьте меня. Я видела все Ваши рисунки, они очень хороши. А за мой рисунок, т[о] е[сть], присланный мне, в память 1-го генваря 1857 года, кланяюсь по-русски и глубоко благодарю за святые минуты счастия, которые мне доставили и вид этого рисунка и перемена судьбы рисовавшего. Да, есть у людей святые, отрадные минуты жизни.

Пишите мне, пишите скорей. Виделись ли Вы с Далем? Побывайте у него; поклонитесь ему от графа, и С. Н. Жадовского, и от меня.

Гр. А. Толстая.

P. S. Граф получил Ваше письмо, но не отвечал, не знал куда писать.

97. БР. ЗАЛЕСЬКИЙ

5 листопада 1857. Слуцьк

Слуцк. 5-го ноября 1857 г.

Друже мой дорогой! Вчера я приехал сюда из Рачкевичей с отцом моим, который захворал глазами, и нашел твое дорогое письмо. Не теряя времени, спешу по первой почте послать тебе несколько слов в надежде, что они застанут тебя в Нижнем, над твоим Богданом Хмельницким, хотя бы я желал самоскорейшего разрешения твоей участи. Сигизмунд мне писал, что добрый Ираклий при отправке твоей наглупил и что это остановило приезд твой в столицу; все-таки я не думал, чтобы ты был еще на дороге, и меня неприятно поразил штемпель Нижнего Новгорода на твоем письме. Дай Бог, чтобы это кончилось поскорее. Сигизмунд пишет, что он по твоему делу бывает часто у графини Настасии Ивановны и что надеется увидеть тебя скоро на берегах Невы. Дай Бог! Настасия Ивановна приняла его радушно, искренно, как мать — как сестра — и тебя ждет, видно, в ее доме такой же привет. Потому, и для многих других причин, я желаю для тебя поездки в Петербург, однако ж так мила для меня надежда увидеть тебя в Рачкевичах, что я не могу расстаться с этой мыслью при всем моем желании всего лучшего для тебя. И мои старики обрадовались чрезвычайно, когда я им прочитал, что ты, может быть, к нам приедешь.

В самом деле, друже мой дорогой, как бы это было хорошо, ежели б ты заехал в мой добрый уголок? Не найдешь здесь памятников искусства, но найдешь теплые сердца, которые знают тебя и любят с давних дней — и тебе, поэту, — человеку чувств и сердца, не было бы дурно между ними. Прожив несколько дней с ними — высказав тебе все, /90/ что я думал и чувствовал без тебя, чему я мог хотя в маленькой части выучиться, и чему выучиться не мог, — я бы повез тебя к моей знакомой, о которой ты так прекрасно мне пишешь. Она живет в 140 верстах от меня, и потому я не могу посещать ее часто, но по крайней мере два раза в год я буду ее навещать, чтобы подышать этой атмосферой изящного и прекрасного, а как же приятно было бы мне совершать зимою это путешествие с тобою. Ты хочешь знать ее имя и фамилию? Имена ничему не учат, однако ж я не хочу оставить желания твоего не исполненным. Эта прекрасная женщина, по имени Елена Скирмунт, еще молодая, богатая и получившая самое тщательное воспитание. Муж у нее молодой и дельный человек, которого она любит и уважает. Натура Елены немного эксцентрическая, и я бы желал видеть ее или незамужнею, посвятившею себя одному искусству, или как жену немного более человечественною, но так создал уже ее Бог. Ты знаешь растение, которого листья так удивительно чувствительны, что дотронуться их нельзя — ежели сядет на них самая маленькая мушка, они свертываются. Есть что-то соответственного этому растению в натуре этой женщины. Она понимает практическую жизнь нашу; все люди в доме ее любят, она занята их нуждами, больных лечит, заботится всем — сверх того, не испугалась бы опасности, напротив, я думаю, нашла * бы в ней удовольствие; но наши страсти, все грубое и материальное ее пугает, — это чистота воплощенная, хотя у нее уже двое детей. Она глубоко религиозна, может быть, даже немного мистически религиозна. Училась многому и много знает, все вопросы настоящего времени ее занимают, любовь родины горячая, эстетическое чувство удивительное, — одним словом, очень богатая и щедро одаренная натура. Может быть, и для каких-то физиологических причин, ей даже непонятных, жалеет, что у нее есть муж, которому она воздает полную справедливость, в пользу которого отказалась от значительного имения, и жалеет, что у нее есть дети. Я тебе, может быть, слишком много сказал уже об ней, но я уверен, что это останется при тебе, если б ты даже посетил наш уголок. Одна анормальная ей сторона, это та, что она не довольно мать. Это много — я согласен — но уверен, что это происходит от каких-то особенностей ее натуры, она не создана для жизни, предназначенной всем женщинам, и ты бы, верной нашел живое удовольствие в обществе ее, и не осудил ее, как осуждают многие ее сестры, которые не в состоянии даже понимать ее, при всей доброте своей. Я уверен, что со временем она по самому чувству долга разобьет в себе то, в чем еще есть недостаток. Теперь это чистая, прямая, мыслящая, и чувствующая, и любящая всё изящное женщина.

Но кроме ее, есть у меня еще другая знакомая, подруга ее, — тоже глубоко религиозная и любящая целой душою искусство. Она на днях должна возвратиться из Рима, где прожила несколько месяцев. Училась искусству прежде в Вильно, потом в Варшаве, наконец в Дрездене и Риме. Одна из замечательных женщин у нас, по своему образованию и теплоте души — по евангелическим просто чувствам. Мы бы и там поехали, ежели б ты пожелал.

Видишь, как мне бы хотелось заманить тебя в Рачкевичи, однако поезжай в Петерб[ург], потому что там найдешь более — что там может созреть и воплотиться твое создание, твоя евангельская притча. А ежели, совершив это, ты пожелаешь увидеть дорогую родину свою, /91/ то не забывай меня — направь дорогу на Слуцк и заезжай в Рачкевичи. Как я тебе буду благодарен! Как я буду счастлив!

Брат у меня женится, и я в первых числах января буду на его свадьбе, в Могилевской губ[ернии]. Ежели б ты в это время проезжал по Московско-Бобруйскому шоссе, то на почтовой станции Криштополь спроси обо мне. Иначе ищи меня в Рачкевичах и пищи в Рачкевичи.

С возвратом издателя «Виленского альбома» разговорюсь с ним насчет твоих приволжских видов — не думаю однако ж, чтобы он их там поместил — для этого нужно бы иного, более нам близкого или лучше сказать, менее чуждого сюжета.

Виды Актау я давно отправил к Сигизмунду и надеюсь, что он их тебе переменит в деньги. Здесь при всем желании мне не удалось...

Бюрно теперь в Петербурге — ежели б ты пожелал писать к нему, то посылай письмо к Сигизмунду и адресуй в Военную академию. Сигизмунд теперь в академии.

Михаил был в этом году в Варшаве, с женою, и посетил даже меня в Рачкевичах. Он недавно возвратился в Оренбург и, верно, потому ты не получил от него ответа.

Извини неразборчивость почерка — пишу самым скверным еврейским пером, а перочинного ножика у меня нет.

Прощай, друже мой дорогой — и люби твоего

Бронислава.

Старика мои благодарят тебя за память и жмут дружески твои руки.

Прощай еще раз — до свидания когда-нибудь.

* Було: нашли.

98. М. О. БРИЛКІН

8 листопада 1857. Нижній Новгород.

Дядя Шевченочко!

Сегодня исполнилось семь лет, что Аделаида Алексеевна из Барышень превратилась в Даму. — Она принимает поздравления (выражаясь Вашим придворным языком). И просит кушать.

Ваш Н. Брылкин.

На четвертій сторінці:

Пешего казачьего войска рядовому и вместе с тем художественному пану Тарасу Шевченко

От Н. А. Брылкина

99. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

19 листопада 1857. Петербург

19 ноября, С.-Петербург.

Много виноват я пред тобою, мой дорогой друг Тарас, что до сих пор не отвечал тебе: все это время у меня дело как в котле кипит, а сверх того, твое письмо я в день получения передал Пант[елеймону] Алекс[андровичу] и до сих пор не могу вырвать; но на днях освобожусь и тогда напишу побольше. /92/

Что ж ты ничего не скажешь о себе? А я-то с нетерпением жду каждый день от тебя известия. Неужели из Оренбурга нет до сих пор ничего?

На днях будет ехать из Вятки сюда чрез Нижний брат Федор; он, вероятно, будет видеться с Далем; постарайся и ты увидеться и расскажи ему побольше, нежели на письме. Все здоровы.

Весь твой Мих. Лазаревский

Пант[елей]мон Ал[ександрович] тогда же обещал отправить к тебе книги.

100. П. О. КУЛІШ

26 листопада 1857. Петербург

Хотів я послать тобі, мій друже шановний Тарасе, дещо з нових книжок, которі в мене друкуються, да трудно набрать по листку із-під великих куп друкованого паперу. Нехай, як доведу все до ладу, тоді й пришлю. Побачиш, які дива в нас творяться: уже й каміння починає вопіяти! Де ж бак не диво, що московка преобразилась в українку да такі повісті вдрала, що хоть би й тобі, мій друже, то пришились би в міру! Ось побачиш, що на світі степові квітки.

Стілько в мене роботи, що і в голові не вміщається. Вибачай, що коротко пишу і про твоє дороге писання не споминаю. Коротко про його що й писати! а широко — ніколи, далебі! Ось напиши лишень до мене, як і що ти думаєш-гадаєш, то я тобі на всяке слово одвітуватиму, вибравши добру годину. А тепер твій приятель зараз їде, то й не схаменешся, з якого конця починати.

Чи получив ти мої книги? Як вони тобі здались? Пиши гуляючи про всячину, бо Господь знає, коли побачимось.

Спасибі ж тобі, велике спасибі за «Ченця». Се мені дорога буде пам’ятка!

Твій довіку

П. Куліш

1857, ноября 26,

С.-Петерб[ург].

Адрес: такому-то, в собственной типографии, на углу Вознесенского и Екатерингофского проспектов, в доме Лея.

На четвертій сторінці:

Високоповажному панові Тарасу Григоровичу Шевченкові прошу до рук подати.

101. М. С. ЩЕПКІН

27 листопада 1857. Москва

От 27 ноября 1857 года.

Не знаю, получил ли мое письмо ты, мій друже, которое была ответом на твое писание, хотя не вполне удовлетворительным? Теперь же извещаю, что ежели тебе очень хочется увидеть мою старую фигуру, то можно приехать: у сына под Москвой в 40 верстах есть дача, Никольское, не доезжая Москвы за две станции, Богородского уезда, с Ку/93/павинской станции, версты три от дороги по Владимирскому тракту, — то ежели не раздумал, то все-таки прежде извести аккуратно, когда выедешь, потому что нужно приготовить комнату для житья, то есть дня за два до приезда нужно протопить. И как, вероятно, будешь ехать с почтовыми дилижансами, то чтобы знать день, когда нужно выслать шкапу. Потом еще вопрос, — может быть и нескромный: есть ли средства для этой поездки? Ежели нет, то не церемонься — извести: хотя, признаюсь, и грустно, что это все на один или на два дни, потому что и мне отлучаться в настоящее время, пока еще служу искусству, неудобно. Потом нужно иметь вид; я, ведь, ничего не знаю в делах, но я думаю. .. Муравлев даст тебе вид какой-нибудь на проезд в Богородской уезд, в село Никольское для того, чтобы повидаться с старыми знакомыми; и ежели все это будет очень затруднительно, то не приехать ли мне в Нижний, и это не для того только, чтобы повидаться, а поговорить бы многое нужно, может быть, моя старая голова навела и твою на добрую мысль; а для того, чтобы только повидаться, нам делать такие расходы жирно. Богатые находят удовольствие в исполнении всех своих желаний, а я, напротив, нахожу величайшее наслаждение, если откажу себе в удовольствии, которое мне не по средствам... Обо всем этом помиркуй хорошенько и извести аккуратно; как и на что решиться. — Не взыщи, что я пишу просто, но имя друга, которым Вы мене подарили, заставляет меня быть таким. Прощай, жду ответа! Да! Варвара Николаевна Репнина, которой я читал твое письмо, просила меня передать тебе ее душевный поклон; ну, еще прощай, заболтался, да что делать? Это болезнь старости.

Твой Михайло Щепкин.

102. Ф. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

8 грудня 1857. Петербург

8 декабря. С.-Петербург.

Жаль, жаль, жаль, милий мій друже, що тебе понесло в Балахну именно в тот день, как мне приехать в Нижний. Но если ты проживешь в Нижнем еще с месяц, то я не теряю надежды видеться там с тобою. Тогда уже надивимося один на другого і наговоримся. Теперь, на днях, я поеду в Малороссию навестить сироту мать, а оттуда мабуть що через Нижний поеду кое-куда по службе. Скажи об этом Кеберу, коли ти з ним познакомився. Поклонись низенько Владимиру Ивановичу і скажи, що буду писать йому незабаром, а коли скоро прийдеться їхать через Нижній, то писать не буду, а самолично переговорю, о чем треба.

Обнімаю і цілую тебе од всей щирой душі.

Твій всегда Ф. Лазаревський.

Михайло хлопочеться о чім треба. /94/

103. М. М. ЛАЗАРЕВСЬКИЙ

9 грудня 1857. Петербург

9 декабря. С.-Петербург

Дорогой Тарасе! И Федор сильно, сильно жалеет, что не мог тебя отыскать в Нижнем (он не знал о твоем выезде в Балахну), но дожидаться никак не мог: он сильно спешил сюда.

Слава ж Богу, что ты получил уже отставку: все мы дуже, дуже рады этому. Вчера я был у графа: добрая графиня обещала сама писать к тебе скоро и тоже рада за твою отставку; они говорят, что с твоим письмом ничего не делали, до получения сведений об отставке; а теперь при первом удобном случае граф будет просить Президента о дозволении тебе продолжать занятия при Академии. Как только будет что-либо похожее на милость, то я сейчас извещу тебя. Графиня показывала мне твоего киргиза с твоим поличьем и хвастала, что показывала многим и все хвалят. Сапожников у них не был, и они ничего не слышали об нем. Письмо твое к графу, как он говорит, написано хорошо. — И Кулиш, и Белозерский читали твое письмо; и последний виделся где-то с Варенцовым, но я не знаю, что это за человек, а слышал вчера, что он живет где-то на Васильевском.

Песни Метлинского посылаю тебе теперь же по почте.

Уложи-ка хорошенько свой портрет, чтобы не потерся, да пришли через почту; а то долго придется ждать удобного случая; а мне хочется скорее подивиться на тебя хоть на бумаге. Да чи похож?

У меня дела оч[ень] и оч[ень] много, но праздниками может быть и вырвал бы дня два, три, чтоб съездить в Москву и благодатный хутор, если он близко от Москвы. Да, я думаю, что тебе можно бы приехать в Царское С[ело] и тут жить; тогда бы с тобою много кто бы виделся и часто. Семёна в это вр,емя не видел.

У меня было твоих грошей 36 р[уб.], да недавно прислал 175 р[уб.] Алексей Мих[айлович] Жемчужников от брата своего Льва и просил не говорить тебе, от кого они. Если тебе нужны деньги, то пиши; я сейчас же вышлю, сколько скажешь; только не забувай и черного дня.

Я встретился здесь с Кишкиным, который ехал с тобою из Астрахани и много с ним говорил о тебе; он оч[ень] хвалит тебя.

Прощай; мій любый, мій дорогий друже. Крепко, крепко обнимаю тебя. Твой весь

М. Лазаревский.

Все здоровы; Федор скоро едет в Малороссию.

Узнай и скажи, откуда Павел Абрамович? Ведь я сам конотопский, но его фамилии не знаю там.

На полях першої сторінки дописано:

11 ч[асов] вечера. Сейчас принесли твое письмо к Кулишу, которое отправлю завтра.

/95/

104. М. С. ЩЕПКІН

11 грудня 1857. Москва

От 11-го декабря

Спешу отвечать на твое письмо; если не помешает, что, то я к празднику приеду в Нижний и поколядуєм вкупе. Что же касается до игры на театре, то это будет зависеть от тамошнего начальства, а мне, старику, напрашиваться на это — уже трохи не под лета. Да ежели и пожелают они, то я могу сыграть спектакля два-три, не более: потому что к 1-му генварю должен быть в Москве, потому что бенефисы товарищей, да и свой в генваре. Да и что играть? Ну, пожалуй, «Москаля», «Матроса», «Горе от ума», «Ревизора», «Свадьбу Кречинского», и еще есть маленькая комедия «Женихи, или седина в бороду, а бес в ребро». Из этого, если пожелают, пусть выбирают сами, но чтобы было слажено, а коли що не так, то ми і без театра обійдемось! Поклонитесь от меня Далю і поблагодарите генерала Улыбашева за его радушное предложение. Не знаю только, будет ли деликатно с моей стороны воспользоваться им. По приезде помиркуем. Я думаю выехать или 20-го или 21-го, как случится удобнее.

Дивись, як со спіху перепутав листи, уже розбирай, як тямиш. Когда именно выеду я — еще извещу. Завтра пойду и к Репниной, и к Максимовичу и выполню поручение.

Адрес К[няжны]: на Спиридоньевской улице в приходе Спиридония в доме Аксакова.

Прощай! Роботы ще много — все учити та учити, а на 70-м году уже пам’ять не теє... Обнимаю тебя от души. Твой

Михайло Щепкин.

105. А. I. ТОЛСТАЯ

13 грудня 1857. Петербург

С.-Петербург, 13 декаб[ря].

Дорогое письмо Ваше я получила, как и граф; но не отвечала Вам тотчас, ждала чего-нибудь положительного Вам сказать насчет письма Вашего к графу. Федор Петрович находит лучшим просить В[еликую] К[нягиню] в День праздника Христова, т. е. в день рождества нашего Спасителя, Христа.

Пусть будет так, как муж хочет. На днях был у меня М. М. Лазаревский и сообщил, что Вы, может быть, будете на праздниках около Москвы, куда и он собирается. Я позавидовала ему, позавидовала свободе мужчин! — Да, нельзя ли как-нибудь приехать до Царского Села, или до Павловского? Право, можно. Я сама приехала бы в Москву, да дети не так здоровы.

Как только получим добрый ответ от М[арии] Н[иколаевны], тотчас уведомим Вас, только бы знать Ваш адрес.

Напишите несколько строк Н[иколаю] Осип[овичу] Осипову. Вот его адрес: в город Орел, чиновнику или депутату при конторе Министерства уделов. Он нетерпеливо ждет от Вас вести и не дождется. Это благородный юноша, принимавший в Вас всегда самое живое, теплое участие. Одна строка Ваша доставит ему много отрады, я это знаю.

Многое хотелось бы Вам сказать, а желание видеть Вас сильнее, /96/ да и может ли мертвая буква заменить живое слово, — хочу слышать, обменяться живым словом. А до тех пор бросаю перо ничтожное, оно по слабости осуждено на мертвое молчание.

Ваша преданная сестра

гр. А. Толстая

106. П. О. КУЛІШ

Середина грудня 1857. Петербург

Не подобає мені, друже мій Тарасе, їздить на розмову з тобою, бо про тебе побиваються, як би тебе залучить до столиці; як же пійде слава, що вже й тепер до тебе збираються земляки, як жиди до рабина, то гляди — й попсується твоє діло в великих панів! Я ж, собі на лихо, чоловік у громаді замітний, то зараз усі й дознаються, що поїхав за сім миль киселю їсти. Коли б же то люде толковали діло по правді! А то таке вигадають, що й не снилось нашому брату. Так не жди мене й не пеняй на мене. Мені сей з’їзд не зашкодив би, а тобі певно зашкодить.

Пишеш ти про свої вірші. Добре б ти вчинив, якби довів їх до ладу да й поприсилав мені любенько. Друковати ж тобі на первих порах нічого не раджу, — хіба вже втеряєш зовсім надію на столицю. А як дасть Бог привітать тебе отут на багнах, тоді порадимось, що з ними чинити.

Нема твого «Гуса» ні в кого, пане-брате. А згадай сам, що здужаєш, а що забув, те скомпонуй наново. Сим ти нам догодиш краще од короваю, далебі!

Про журнал я й не помишляю. Не наше се діло, Тарасе. Утонеш у журналі без слави й без пам’яті. Нехай хто інший веде журнал, а ми помагатимем; то се так! Нам треба писать у тому роді, которий єсть наше праведне достояніє, і що вже нехай хто інший хоть як потіє, а ні чого такого не втне. Журнальна ж премудрость не велике диво, і багато знайдеться до сього діла мистеців. Нехай собі мізкують на здоров’є! Я оце копавсь у старосвітських шпаргалах, доводив до ладу всяку всячину для «Записок», а далі печатав Гоголя, то знікчемнів був нінащо; а тепер, як покинув таку роботу, що всяке подужало б, то й світ мені одкрився, і почав я писать таке, чого опріч мене — чи гарне воно, чи й не так то — ніхто не напише. Якби ти був тут коло мене, прочитав би я тобі в смак, і ти б мене запоміг розумною радою, як довести діло до кінця. Тепер же мені * ні з ким і порадитись. Усе то, бач, народ або судовий, або воєнний, або дуже розумний, з книжної науки, а такого, щоб розум брав од самого Бога, як ти, мій брате, і нема коло мене. Да вже ж колись побачимось, і наговоримось, і начитаємось! А коли ні, то так перекинем один одному, що в кого є — на пораду. Коли б тілько дав Бог довести до конця, бо кінець — ділу вінець. А робота велика!

Книжки мої на Вкраїні. Була така думка, щоб там ізвіковать у зимовнику, а тепер бачу, що тілько й життя нашому брату на столиці. Коли що треба, то сам іду в Публічну бібліотеку; а треба мало не щодня по новій книжці, то не накупишся. /97/

Адресуй так: «Имярек, в собственной типографии, на углу Вознесенского и Екатерингофского проспектов, в доме Лея, бывшем Бушина».

Твой душею П. Куліш

Збоку приписка:

Пані моя на Вкраїні, то й не вітає тебе, а дуже шанує й поважає, як і всі добрі й розумні люде.

* Було: мене.

107. М. С. ЩЕПКІН

17 грудня 1857. Москва

От 17 декабря

Писать много некогда, и потому скажу несколько слов. Я еду 21-го числа в Нижний Новгород, то есть в субботу. Ежели приеду днем, то прямо к тебе; а ежели ночью, то где-нибудь остановлюсь в гостинице, а там уже разберем, як чому буть. Прощай! До свидания. Бог дасть, колядовать будем вкупи. Обнимаю тебя от души.

Твой, щирий друже, Михайло Щепкин

108. М. О. МАКСИМОВИЧ

20 грудня 1857. Москва

1857 г., 20 дек[абря], Москва.

Привіт і поклін тобі, наш любий, наш славний Тарасе, од щирого серця і повності душевной! Радів і тужив я, чуючи про тебе, читаючи твої вірші красномовнії і кріпкодумнії, і на останку — і твої листи до Щепкіна, сього дивно-милого чоловіка, що і надзаходи віку світить і гріє душею своєю, як вранці світить і гріє яснеє сонце. Полетів би і я оце із ним до Нижнього — да ба! Нужда не пуска з Москви.. живи, небоже, роби небоже, то й Бог поможе! Як кажуть на нашій Україні. Так хоч словцем сказаться, коли не в волі повидаться!

Прийми оці книжиці моєй праці! Бач, і я на старості став віршовник, і з письменного книжного Ігоря зробив співаку-українця. Наполовину, здається, таки гарненький; дещо вже й сам полагодив; а що тобі не сподобається, будь ласков, напиши мені, коли буде досужно! Да ще от яка просьба до тебе, наш віщий Бояне! Ми тут дуже бажаєм твоїх пісень і віршей, не тільки про себе, да щоб і в світ їх пустить через «Молву» да «Руську бесіду»: так чи не можна одолжить їми і мене, і видавцев помянених журналов, і всіх земляков... як то раді будуть, побачивши їх друкованими! Знаю те по слічній «Наймичці»! Бувай же здоровенький і ясненький, любий земляче! милий соловейку!.. Помагай Бог тобі, щоб-таки справді побачила тебе Україна на своїм розкошном лоні... бо вже вона все жде не дожде тебе із дальної чужини, і як в тій пісні співається:

Лети, лети, соколу,

Я жду тебе з тоскою,

Личко з пилу умию,

І обійму за шию! /98/

Обнімаю ж І я тебе, коханий земляче, мислями моїми і серцем.

М. Максимович

Кланяється тобі і моя жінка Маруся!

Поклонися от мене Вл[адимиру] Ів[ановичу] Далеві, коли вбачишся з ним. То ще добра людина на світі!

109. П. О. КУЛІШ

22 грудня 1857. Петербург

Посилаю тобі, брате Тарасе, з сею почтою «Оповідання» Вовчка. Як то ти їх уподобаєш! Пиши щиро, як думаєш, бо ти в нас голова на всю Україну.

Пишуть до мене з Москви, щоб у московському журналі що-небудь твоє напечатать. Не квапся на се, мій голубе, до якого часу. Одно — що тобі треба спростовати дорогу до столиці, а друге — з великою увагою треба тепер роздивлюватись, що печатать, а що й придержать. Слава твоя писательська тепер у зеніті, то вже треба оглашати себе голосним ділом, а не абияким. Послі 1847 году ждуть од тебе земляки річей великих. А послі вже й малими до їх обізвешся. От якби Гуса ти згадав або наново скомпоновав! Ми знаємо тільки початок:

Кругом тіснота і неволя,

Народ закований мовчить,

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить.

Людською кровію шинкує

І рай у найми оддає...

Царю небесний, суд Твій всує

І всує царствіє Твоє!

У 4-й книзі «Руської бесіди» єсть дещо про Гуса. Прочитай да й виведи свою красну мову про його. Коли ж у тебе є гарні вірші і без Гуса, то пришли перше мені їх на прогляд, щоб пішло воно з моєї руки, як «Наймичка», которої — сам бачиш — я не зопсовав. Щиро кохаю твою музу і не пожалую часу переписать, що вона тобі внушила, — нехай не виходить між люде розхристана й простоволоса, циганкою; нехай явиться мирові гарною дівчиною, отецькою дочкою, щоб знати було по дочці й батька. Оце ж будуть тебе підбивать москалі, то ти не дуже подавайся і моєї ради не занехай. Почали ми з тобою велике діло, — треба ж його так і вести, щоб була нашому народу з наших річей шаноба.

Прощай! Пиши до мене. Лист твій читав я... да, правда, про сеє вже написав до тебе.

Твій П. Куліш

1857, дек[абря] 22

С.-Петерб[ург].

/99/

110. П. О. КУЛІШ

23 грудня 1857. Петербург

От тобі брате Тарасе, гроші — аж 250 цілкових! Се за твої невольницькі пейзажі. Тут не знайшлось охочих; так я писав до наших панів, оцінивши 17 штук у 250 цілкових. Хотілось мені, щоб спóминки про твою святу для нас неволю були не в чужих, а в рідних руках, і чого бажав, те Господь і поміг мені вчинити.

П. Куліш

1857, дек[абря] 23,

С-Петерб[ург]. /100/

Попередня     Головна     Наступна             Коментарі