Попередня     Головна     Наступна

Марк фон Хаген

РУССКО-УКРАИНСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XX ВЕКА

Какими бы ни были отношения России и Украины, русских и украинцев в XIX веке, эти отношения претерпели кардинальную трансформацию в ходе более общих взаимосвязанных структурных изменений, происходивших в начале XX века, а именно революции 1905 г., первой мировой войны, последовавших за крахом старого режима революций и гражданской войны, а также сталинской революции «сверху» в конце 1920 гг. «Узкая» задача этой статьи — рассмотреть, как украинское и русское национальное и имперское движение вступили в тесное, динамичное взаимодействие, и как те, кто идентифицировал себя с русским или украинским движением, определяли себя и своих оппонентов в ходе этого взаимодействия и конфронтации. Моя более широкая цель состоит в том, чтобы определить место этих специфических отношений в общей трансформации политической жизни, ставшей результатом упомянутых событий. События эти были тесно связаны с длительным кризисом легитимности старого режима, с кризисом, который не был преодолен с приходом к власти большевиков, а просуществовал, по крайней мере, до середины 1930-х, а возможно, и до послевоенного времени ¹.

Кризис легитимности был прежде всего политическим кризисом, который возник в результате перемещения суверенитета от самодержца к политическому сообществу, а затем, по мере консолидации Советской власти, которая унаследовала риторику и институты народного суверенитета, к авторитарной партии-государству. В ходе этого кризиса легитимности произошли изменения принципов структурирования имперского общества. Традиционные династические, конфессиональные и сословные принципы и категории уступили место классовым и национальным, которые возникли в трещинах старого режима под заметным влиянием зарубежных, прежде всего европейских, идеологий и социальных движений, а именно социализма и национализма ². В период после Великих реформ модернизаторская бюрократия стала воспринимать себя как хранителя легитимности режима, что предполагало уменьшение роли самого автократа. Эти взгляды на государство были переработаны либеральными политиками и теоретиками, которые начали серьезные дискуссии о необходимости и способах создания политической нации.

Революция 1905 г. обозначила начало процесса формирования политической нации, предполагавшего перемещение суверенитета, а также формирования политических партий, включая те, которые претендовали на массовость. Это ставило их в более «современную» систему координат нации и класса, даже если сами они пытались быть выше этих барьеров, как, например, кадеты ³. Период между 1905 г. и войной принес множество воображаемых альтернатив старому режиму, организованных согласно новым принципам класса и национальности, федерализма и различных пан-движений (панславизм, пантюркизм, панисламизм, сионизм). В то же время относительно позднее пришествие массовой политики и особенности национализма в Российской империи привели к тому, что Леопольд Хаимсон охарактеризовал — хотя и в другом контексте, вне связи с этническими проблемами — как глубокий кризис самих политических партий, которые не могли создать для себя стабильную социальную базу в условиях крайне неопределенных социальных и национальных идентичностей ⁴.

Тем не менее, эти события еще не изменили слишком сильно характер политики поздней империи в вопросе об идентичности. Эта политика позволяла, за некоторыми важными исключениями, национальным общинам сочетать приверженность местным языкам, культурам и даже институтам со стоящей поверх местных различий лояльностью царю и империи. Бюрократы из балтийских немцев, еврейские купцы, татарские муллы, даже русофильски настроенные украинские публицисты составляли космополитическую элиту, лояльность которой была адресована стоявшим поверх национальных различий самодержцу и государству. Имперская администрация весьма последовательно игнорировала этнические категории в своих официальных документах, отдавая предпочтение традиционным конфессиональным и сословным критериям ⁵. Интересно, что более «современные» этнические категории использовались военными статистиками, которые составляли карты для школ Генштаба, но это было исключение, причем секретное ⁶. Несмотря на тенденцию двух последних царствований к созданию более «русского» образа самодержавия ⁷ и разнообразные меры в образовании, церковной и местной администрации, получившие названия «русификации» ⁸, Ханс Роггер прав, когда считает, что русский национализм был проблемой для бюрократов, воспринимавших все формы панславизма и русского национализма как вызов династическому принципу космополитичного государства и как препятствие для их осторожной внешней политики ⁹.

Осознанные или нет, эти усилия бюрократии с целью дистанцироваться от политики, основанной на национальном принципе, пережили революцию 1905 г. и выборы в первые две Думы, но после смены политического курса в июле 1907 г. при Столыпине интересы, все более понимаемые как национальные, стали играть определяющую роль в имперской политике. Иными словами, влиятельная часть государственного аппарата решила укрепить свою власть через обращение прежде всего к национальному принципу ¹⁰. Часть бюрократии и православной церковной иерархии поддерживала русские националистические организации ¹¹, наиболее заметной из которых был Союз Русского Народа, популярный в юго-западном крае ¹², то есть на землях, которые будет оспаривать украинское национальное движение.

Тем не менее, несмотря на все достижения, русская националистическая правая была по-прежнему ограничена возникавшими правилами «гражданского общества» и легалистскими претензиями квази-полу-конституционной монархии. Пол Бушкович считает, что русские националисты накануне краха старого режима все еще отставали по сравнению со своими аналогами в Западной и Центральной Европе, где более воинственная и шовинистическая политика становилась нормой еще до начала первой мировой войны ¹³. Джеффри Брукс считает, что русская литература также предлагала более терпимое и космополитичное отношение к нерусским, особенно по сравнению с американской и британской художественной литературой того времени ¹⁴. Я придерживаюсь несколько менее благожелательного взгляда на межэтнические отношения в империи накануне войны. Политика русификации в религии, образовании и культуре, начатая в царствование Александра III, вызвала к жизни движения протеста, которые выражали себя на языке национальных и религиозных требований, и, что еще более серьезно, после первоначальных уступок 1905 — 1906 гг. Столыпинские реформы вновь ущемили интересы многих нерусских сообществ. Поэтому я считаю, что война безусловно усилила многие уже существовавшие в общественной и политической жизни империи конфликты. В то же время, надо признать, что принесенные войной изменения в отношениях между народами империи носили качественный характер.

Первая мировая война стала водоразделом в отношениях русских с нерусскими и между самими нерусскими. Я имею в виду не только собственно войну, но также характер режимов, ведших ее (особенно Австро-Венгерскую и Российскую многонациональные империи), характер военных действий и политику этих режимов в военное время (мобилизацию людских ресурсов, пропаганду военного времени, оккупационную и эвакуационную политику, даже помощь беженцам). Что касается самого характера войны, в которой Россия противостояла трем могущественным соседям с запада и юга, то ни одна другая война со времен наполеоновской не вовлекала напрямую столь больших масс людей и столь обширных территорий, не приводила к столь масштабным перемещениям населения, разрушениям и оккупации плотно населенных областей империи ¹⁵.

Политические события большой войны преобразили предвоенную ситуацию. Следствием войны стала интернационализация и милитаризация этнической политики Российской империи. То же самое, хотя и иначе, произошло с Габсбургской и Османской империями. Следствием политики военного времени стало сужение возможностей выбора для многих сообществ и увеличение цены, которую приходилось платить за наличие или выбор «неправильной» национальной идентичности. Внутри самих имперских элит политика военного времени и вторжение войны в прежние конфликты усилили поляризацию по национальным линиям. В результате произошла политизация этнических различий и привнесение этнического и национального элемента во многие в других обстоятельствах не национальные политические, экономические и социальные конфликты. Сторонники более воинственного и шовинистического русского национализма теперь определяли тон политических дискуссий и проведение военной политики. Наиболее ясно это проявлялось в условиях военного положения, установленного и на всех оккупированных территориях, и в широкой тыловой полосе, непосредственно прилегавшей к линии фронта ¹⁶. Оккупационная и эвакуационная политика военного времени била по этническим сообществам во имя национальной безопасности и стратегических задач освобождения территорий, которые объявлялись законной собственностью Российской империи. Именно политика режима беспечно внедрила идеи национального освобождения в имперскую армию, поскольку характер мобилизации, пропаганды и развертывания способствовал усилению национального принципа социальной организации. Оккупационная политика режима сломала грань между гражданским и военным миром, а также между Австрийской и Российской империями. Оккупационные власти высылали сотни тысяч граждан с территорий западного пограничья, то есть из тех регионов, которые имели более всего опыта современной национальной политики, во внутренние провинции империи, способствуя, в частности, тесным контактам галицийских поляков, евреев и украинцев с украинцами Российской империи. В конечном счете, как это ни парадоксально, именно российский режим и русские националистические организации сделали национализм возможным в 1917 г. в значительно большей степени, чем австрийцы и немцы, которых обычно в этом обвиняли. Однако этот урок не был усвоен новыми элитами, которые получили власть как Временное правительство в 1917 г.

Более того, политика военного времени имела в качестве экономических и социальных последствий резкий подрыв позиций многих традиционных элит, особенно тех, которые были наиболее тесно связаны со старым режимом и его политическими структурами, а именно дворянства. Я считаю, что война сыграла роль стимулятора экономической модернизации, причем с более революционными последствиями, чем реформы Витте и Столыпина, разрушив те мешавшие модернизации социальные структуры, которые, хотя и были ослаблены отменой крепостного права, но продолжали цепляться за власть. Многие ученые, например, согласны с тем, что тяжелые потери в первые два года войны привели к демократизации офицерского корпуса и других структур, что подорвало вес и влияние дворянства и других традиционных элит. Когда Временное правительство отменило чины и сословия в феврале 1917 г., оно признало уже свершившиеся факты ¹⁷.

Но война принесла значительно больше, чем демографический переворот. Будучи в фокусе национального внимания, война стала испытанием для социальных привилегий, особенно для привилегий старого режима. Война сопровождалась патриотическими призывами к национальному самопожертвованию, и потому любые освобождения от воинской службы стали источником раздражения для тех, кто воевал, и для тех, чьи близкие были на фронте. Способность самодержавия вести войну становилась испытанием для его легитимности, когда, например, либерал Милюков обвинял царя и его окружение в предательстве или глупости после военных поражений. Это наложение понятий патриотизма, национальной безопасности и национальных сообществ привело к возникновению настоящей мании насчет предательства и скрытых врагов. Все стороны в национальных спорах искали германских и турецких «агентов» и «шпионов», которых винили во всех бедствиях, преследовавших режим ¹⁸.

По мере того, как традиционные основы идентичности, подобные сословиям, теряли значение, а легитимность самодержавия отвергалась даже его наиболее консервативными и лояльными слугами, в политике усиливался акцент, с одной стороны, на национальный и этнический, а с другой, на классовый фактор. То, что Эрнест Геллнер считает необходимым условием успешной революции, а именно наложение социального и национального фактора ¹⁹, произошло в 1917 г., когда новые элиты стали создавать условия выхода из старого режима. Хотя эти элиты были отчасти готовы к выдвижению «социального вопроса» на первое место в политической повестке дня, параллельное обострение «национального вопроса» застало их врасплох ²⁰. В соответствии со своими либеральными и социалистическими убеждениями, новое правительство ожидало, что национальный вопрос будет временно решен после того, как оно отменит всякую дискриминацию, основанную на национальности или религии, и объявит полное равенство граждан вне зависимости от религии, расы или национальности ²¹. Временное правительство и Петроградский Совет призвали «общество» к самоорганизации для защиты революции и сразу же начали назначать «своих» людей как комиссаров на местах, создавая тем самым властные структуры, альтернативные по отношению к местной и муниципальной администрации старого режима ²². «Общество» ответило организацией советов и исполнительных комитетов, которые должны были координировать деятельность уже существовавших и вновь создаваемых организаций. Но как только общий враг в лице самодержавия исчез со сцены, поразительно пестрые политические интересы начали борьбу за поддержку избирателей. Например, Центральная Рада соперничала с многонациональными Исполнительным Комитетом Совета объединенных общественных организаций и Киевским Советом Рабочих и Солдатских Депутатов. Каждая из этих организаций санкционировала создание нескольких новых собраний, каждое из которых проводило на местах собственную политику. Таким образом, соперничество, возникшее между киевской Радой и двойной властью в Петрограде, воспроизводилось практически на всех более низких уровнях новых властных структур. Соперничество это концентрировалось вокруг принципов и времени введения автономии в постсамодержавной России. Эта борьба воспроизводилась и в имперской армии, где лозунг украинизации был одним из многих призывов измотанных войной солдат к созданию частей, основанных на территориальном и национальном принципе — от украинцев до сибиряков и евреев. Несмотря на сопротивление влиятельной части командования и офицерского корпуса, политика «национализации» армии прокатилась по империи и повсюду вызвала конфликты с «русским» большинством ²³.

Эти конфликты формировались и, в свою очередь, участвовали в формировании национальной и националистической политики по всей империи. Война с Центральными державами стала фокусом политической борьбы и трансформировала понятия патриотизма и особенно русской идентичности среди прежних имперских элит, а также, и это остается до сих пор мало исследованным, среди неэлитных слоев, особенно среди солдат. Тема предательства, которая уже мобилизовала патриотические чувства в первые годы войны, особенно в связи с боязнью «немецкого засилия» при дворе, теперь сместилась в своем фокусе в сторону страхов по поводу сепаратного мира, на который могла пойти новая «революционная» власть, и угрозы распада империи. Ожидание предательства во многом сформировало мировоззрени е движений, которые станут позднее известны как «белые». Эти движения создали свои прото-государства на окраинах империи в противостоянии не только большевикам, но и другим «нерусским» прото-государствам, прежде всего реинкарнациям украинского государства, которые, начиная с Центральной Рады, претендовали на власть над «историческими украинскими землями» ²⁴.

Тем временем национальное самоопределение получило международную санкцию в ходе осознанного соревнования советских (по преимуществу ленинских) идей национального самоопределения с либеральными, демократическими вильсоновскими идеалами, а также в результате отчаянных усилий послеимперских прото-государств, в том числе и украинских, получить официальное представительство и поддержку своим требованиям независимости на Версальской мирной конференции. «Открытая ситуация», сложившаяся в результате поражения в войне нескольких многонациональных империй, вызвала волну государствообразования по всему евразийскому континенту, и не только там ²⁶.

ЭВОЛЮЦИЯ УКРАИНСКОЙ И РУССКОЙ ПОЛИТИКИ ПОСЛЕ 1917 ГОДА

Провозглашение новых государств, в том числе и Советского, не «решило» проблему кризиса старого режима ни в 1917 г., ни в течение гражданской войны. Конечно, элиты на самом верху сменились, были провозглашены и предписаны новые политические принципы, но легитимность новых режимов повсюду оставалась острой проблемой, как и устойчивость других элементов структурного кризиса. В ходе гражданской войны большевистский режим в своей конфронтации с государственной властью был вынужден приспособить к реальности свои догматы и научиться непривычным техникам управления. Сами Советы почти незаметно превратились из института народной политики и антиэтатизма в новую форму этатистской идеологии, первым выражением которой стала диктатура пролетариата с едва заметными «остатками» народовластия ²⁸.

Гражданская война, на которую безусловно можно посмотреть, как на русско-украинскую, русско-польскую и польско-украинскую войну, стала продолжением патриотической проверки социальной и патриотической поддержки возникающих новых режимов. Везде «отечество» объявлялось в опасности ²⁷, и те, кто не откликался на призыв защищать его, причислялись к смертельным врагам, а тем, кто служил, были обещаны власть и привилегированный статус в будущем послевоенном устройстве. На окраинах большевики представляли свои военные и политические амбиции как борьбу за «национальное освобождение» от марионеточных иностранных режимов, будь то поддерживаемые Антантой белые или поддерживаемые Германией Рада и гетманат. Хотя Ленин (и не только он) время от времени критиковал некоторых ближайших соратников или целые группы в партии за их великорусский шовинизм, взаимоотношения большевиков с русскими националистическими идеологиями и движениями, в том числе экстремистскими партиями, возникшими накануне и в течение 1917 г., до сих пор остаются малоизученными ²⁸. Многие большевики нерусского происхождения не без оснований обвиняли своих товарищей в том, что они прячут русские и имперские взгляды за интернационалистской риторикой. Есть основания полагать, что этнически русские рабочие и сельские колонисты в Туркестане или Украине, например, могли воспринимать политический конфликт в этнических и национальных категориях. Многие из них так и делали ²⁹.

Некоторое время класс и национальность оставались фундаментальными принципами нового порядка, но они воспринимались как конфликтующие между собой. Партия-государство, воспринимавшая свое марксистское наследие, как бы она его ни интерпретировала, всерьез, безусловно отдавала предпочтение классу. Классовый принцип освящался прото-идеологией (диктатура пролетариата) нового прото-государства и определением государственных институтов как рабоче-крестьянских (например, Рабоче-Крестьянская Красная Армия), а также основополагающими гражданскими документами, которые оперировали дискриминационными положениями в отношении членов старых элит имперского общества и давали привилегии прежним «лишенцам» ³⁰. Национальный принцип освящался в провозглашенной федеративной структуре, но со значительными исключениями и с очевидными противоречиями. Например, СССР определенно и сознательно воспринимался как неэтническая формула, в то время как более ранние административные единицы (Российская СФСР, Белорусская и Украинская ССР, Закавказская СФР) отражали конфликт между территориальным и этническим пониманием политики. Конечно, национальность была институциализирована в политике национального строительства 20-х годов (коренизация). Это снова не касалось русских, хотя можно утверждать, что и русские были недоразвиты как политическая нация, а прежде всего украинцев. Категории переписи 1926 г. также институциализировали это принятие национальности как инструмента властвования, а с введением паспортов во время первой пятилетки и класс, и национальность были официально объявлены конституирующими элементами идентичности для всех советских граждан ³¹.

Однако параллельно этим процессам развивались и другие тенденции, которым предстояло изменить место и роль класса и национальности в советском обществе. По мере того, как государственные институты и элиты обретали уверенность в своей власти и легитимности, новые лояльность и идентичности начинали вытеснять класс и национальность. «Советская» идентичность и преданность партии насаждались НКВД, советским идеологическим аппаратом, складывавшимися системами наград и продвижения по службе, что помогало новым элитам упрочить их власть. Класс и национальность не были устранены из идейного багажа, формировавшего идентичности, но они были переосмыслены таким образом, чтобы воспроизводить сложную систему лояльностей предвоенного имперского общества, включая сознательно космополитичную (или интернационалистскую) элиту и вновь воспроизводимые локальные и региональные идентичности и лояльности. В качестве примера, иллюстрирующего общую тенденцию, можно привести кампанию по упрочению легитимности Красной Армии в 20-е годы. Комиссары, служившие представителями нового режима и надсмотрщиками за офицерским корпусом, были характерны для раннего большевистского недоверия по отношению к государству и старым элитам. К середине 20-х командование Красной Армии почувствовало себя достаточно уверенно для того, чтобы понизить статус комиссаров и поднять статус офицеров, признавая тем самым необходимость определенного уровня профессионализма для управления современным государством ³². Штурм различных бюрократических структур в период «культурной революции» временно повернул вспять этот процесс постепенного укрепления легитимности и власти, но последующая первая пятилетка привела к колоссальному росту государственного аппарата, продолжавшемуся и в 30-е годы. Дальнейшие меры по консолидации новых элит (или «нового класса») были предприняты в середине 30-х, с тем чтобы снова быть отброшенными назад Большим Террором и последующими репрессиями.

Новые и разросшиеся центральные институты узурпировали все больше и больше власти у республиканских и более низкого уровня местных административных органов силовыми (и убийственными) мерами. Рост бюрократии сопровождался жестоким натиском на деревню в форме коллективизации и голода, демографические результаты которого катастрофически ослабили несколько «нарождающихся наций», в особенности Украину и Казахстан. Идеологическое и административное преследование нерусских культурных и интеллектуальных элит в конце 20-х и начале 30-х годов стало частью перестройки «патриотических» ценностей, заблокировавшей тенденцию к более широкой культурной автономии, столь характерной, например, для украинизации. Эта кампания совпала, наконец, с возобновившимся преследованием народной и институциализированной религии и особенно с массовыми арестами и другими репрессиями против духовенства, которые уничтожали еще один элемент локальных элит, сохранявший этническую и национальную идентичность ³³. Похоже, что те части элиты, которые выступали против компромиссного характера нэповской смешанной экономики, во многом совпадали с теми, кто выступал против политики украинизации. Так или иначе, конец нэпа принес с собой изменения, которые безусловно сократили возможности нерусских национальных элит контролировать политические процессы в их республиках. Поскольку большинство нерусских наций в 20-е годы оставались в огромной части крестьянскими (украинцы могут служить хорошим примером), большевистская политика в отношении крестьян имела — сознательно или нет — по крайней мере временное денационализирующее влияние ³⁴.

Принятие Советской конституции 1936 г. официально зафиксировало постепенное снижение значения классовых маркеров после Великого перелома, отменив классовые квоты и признав ведущую роль советской интеллигенции, под именем которой скрывался растущий управленческий слой бюрократии ³⁵. Исчезновение в начале 30-х из открытой печати статистических данных о национальностях, несмотря на сохранение графы о национальности в советских паспортах, означало окончание эксперимента по национальному строительству без какого либо формального и публичного отказа от этого принципа. Предпочтительные — в категориях политической власти — идентичности советских граждан были вновь увязаны с государственными институтами, которые все больше осознавали себя как многонациональную элиту с амбициями великой державы. Эта трансформация в 30-х годах получила развитие в официальной реабилитации определенной версии имперского прошлого. Она, возможно, была поставлена под сомнение в первые годы войны, но позднее, в послевоенный период, война использовалась для переформулирования русской и украинской идентичностей в советском контексте русской культурной доминации ³⁶.

По мере того, как сталинское государство упрочивало свой контроль над все более широкими общественными слоями, элиты концентрировались на реставрации авторитарных моделей и риторики и на ожесточенном осуждении десятилетия официальной терпимости и даже поощрения антибюрократизма, молодежной и пролетарской «контр-культур» с их радикальным эгалитаризмом ³⁷. 30-е годы были периодом фиксирования новых иерархий и границ, часто с использованием языка и символов старого режима в смеси с элементами революционного «канона». Лев Троцкий оплакивал, а Николай Тимашев описал то, что оба они понимали как «великое отступление» ³⁸, что в целом означало установление более четких границ. В классовых категориях 30-е годы усилили доминацию слоя бюрократов-управленцев в политике, экономике и культуре, что сопровождалось получением ими целого арсенала привилегий и особого доступа к материальным благам и высокому социальному статусу. В категориях пола они принесли реставрацию элементов традиционной патриархальной семьи и мужских-женских ролей при помощи ограничительных законов об абортах, разводах, гомосексуализме и об отмене совместного обучения. Наконец в национальной политике главенство русской культуры над культурами других советских народов утвердилось в образовании, культурной и кадровой политике. Повсюду антииерархический дух 20-х уступил место попыткам поставить людей «на место», особенно в отношении к государственным институтам.

Что касается динамики собственно русско-украинских отношений, политика сталинского режима выглядит противоречивой и непоследовательной. С одной стороны, террор голодом и государственное насилие против украинских элит ослабило любые украинские инициативы и политическую самостоятельность республики. С другой стороны, аннексия в конце 30-х Восточной Польши или Западной Украины была осуществлена под флагом воссоединения Украины и «воплощения давних чаяний народа». Она была осуществлена под аккомпанемент неприкрытой ирредентистской риторики, которая стала неотъемлемой частью повестки дня Коминтерна с 1928 г. Процесс аннексии региона и интеграции его населения в украинскую советскую нацию мало исследован, но краткий период до немецкого вторжения не дал возможности для сколько-нибудь серьезного развития новых идентичностей в советском контексте. Амир Винер нарисовал захватывающую картину формирования советской украинской идентичности в ходе «освободительной борьбы» и сведения постколлаборационистских счетов на Украине ³⁹. После короткого военного и еще более короткого послевоенного периода, когда выражение украинской идентичности и патриотизма было возможно, сталинское государство вновь установило отношения господства и подчинения, а также более или менее жесткую региональную идентичность, своего рода советскую версию малорусской лояльности в Российской империи.

Замечу в заключение, что, если оставить в стороне вопрос о том, как идентифицировать население в советском контексте, отношения между русской и украинской идентичностями, между русскими и украинцами находились в центре более масштабных процессов формирования и деформирования государства, соперничества между различными государствами, в центре позднеимперскои и сталинской политики и экономического развития, важных изменений имперской и советской идеологии. Изучение этих отношений бросает свет на более общие процессы в государстве и обществе в первой половине XX в. Национальность, этничность и классовая идентичность выступали на первый план в периоды кризиса государственности и подпитывались интернациональными идеологиями, в особенности различными вариантами марксизма, доктринами национального самоопределения и национализма вообще. Они усиливались сознательной политикой государства и ее непреднамеренными последствиями. С усилением централизованного государства границы идентичностей были прочерчены заново и более жестко, а иерархия нации, класса и пола была перестроена.

Примечания

 ¹ См. замечания Моше Левина о сталинизме как о demesure, как о постоянном условии воспроизводимого государством кризиса, когда реакция на кризис ведет лишь к возникновению новых кризисов. Lewin M. The Making of the Soviet System. N. Y., 1994. P. 26 — 29.

 ² См. обсуждение сословной, классовой и социальной идентичностей в: Freeze G. L. «The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History» // American Historical Review. 1986. N. 91. P. 11 — 36; Haimson L. «The Problem of Social Identities in Early Twentieth Century Russia» //Slavic Review (Spring 1988)N. 47. P. 1 — 21.

 ³ cm. Emmons T. The Formation of Political Parties and the First National Elections in Russia. Cambridge, Mass. 1983; Rosenberg W. G. Liberals in the Russian Revolution: the Constitutional Democratic Party, 1917 — 1921. Princeton, 1974.

 ⁴ Haimson L. «The Problem...» Я добавил к тезису Хаимсона о категориях класса и сословия конфессиональное и этническое измерение. Разумеется, что класс и этничность функционируют по-разному, иногда вступая в противоречие между собой, а иногда взаимоусиливаясь. См. об этом: Suny R. G. Rethinking Social Identities: «Class and Nationality» в кн.: The Revenge of the Past. Stanford, 1993.

 ⁵ См., например, формулярные списки.  ^J

 ⁶ Золотарев А. М. Записки военной статистики России. Том 1. Теория статистики... СПб., 1885.

 ⁷ Wortman R. «Moscow and Petersburg: the Problem of Political Center in Tsarist Russia, 1881 — 1914» в кн.: Wilentz S. (ed.) Rites of Power: Symbolism, Ritual and Politics Since the Middle Ages. Philadephia, 1985.

 ⁸ cm. Thaden Ed. (ed.) Russification in the Baltic Provinces and Finland, 1855 — 1914. Princeton, 1981; Kappeler A. Russland als Vielvoelkerrreich: Enstellung, Geschishte, und Zerfall. Munich, 1992. Глава 6.

 ⁹ Rogger H. Nationalism and the State: A Russian Dilemma // Comparative Studies in Society and History. 4. 1961 — 1962. См. также о «радикализирующем» влиянии русских националистов, особенно Каткова и Победоносцева, во время, например, русско-турецкой войны 1877 — 1878 гг.: Geyer D. Russian Imperialism: The Interaction of Domestic and Foreign Policy, 1860 — 1914. New Haven, Yale, 1987. Part I.

 ¹⁰ Роберта Маннинг указала на «дворянскую реакцию», оформившуюся в это время, и блокировавшую многие запланированные бюрократами реформы. Однако эти защитники старого режима и сословных привилегий могли найти гораздо больше общего с этим режимом, когда их «русские» и «православные» сословные интересы совпадали со столыпинской националистической политикой в западных окраинах империи. (Manning R. The Crisis of the Old Regime in Russia: Gentry and Government. Princeton, 1972.) О других аспектах позднеимперской политики см.: Hosking G. The Russian Constitutional Experiment: Government and Duma, 1907 — 1914. Cambridge, 1973.

 ¹¹ См., например, мемуары архиепископа Евлогия («Путь моей жизни: воспоминания митрополита Евлогия, изложенныя по его рассказам Т. Манухиной». Париж, 1947) о его кампании в связи с разделом Холмщины.

 ¹² Edelmann R. Gentry Politics on the Eve of the Russian Revolution: The Nationalist Party, 1907 — 1914. Rutgers University Press, 1980.

 ¹³ «Что есть Россия? Русское национальное сознание и государство, 1500 — 1917» — неопубликованный доклад на конференции в Нью-Йорке в ноябре 1994 г.

 ¹⁴ См. Brooks J. When Russia Learned to Read. Princeton, 1985. Ch.6.

 ¹⁵ Леонид Херетц (L. Heretz) напоминает нам, что война была также «наиболее мощным вторжением модернизированного внешнего мира в традиционную крестьянскую культуру». (Ph. D dissertation, Harvard University, 199).

 ¹⁹ Graf D. Military Rule Behind the Russian Front, 1914 — 1917: The Political Ramification. // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas, Neue Folge. Band 22 (1974). Heft 3. D. 390ff.

 ¹⁷ В своем исследовании участия России в первой мировой войне Норман Стоун также отмечает, что война привела к административной и экономической модернизации старого режима. (Stone N. The Eastern Front, 1914 — 1917. London and Sydney, 1975.)

 ¹⁸ О немцах Российской империи см.: Fleischhauer I. Die Deutschen im Zarenreich: Zwei Jahrhunderte deutsch-russische Kulturgemeinschaft. Hamburg, 1986, D. 479 — 522; о евреях см.: Lowe H.-D. Antisemitismus und reaktionare Utopie: Russischer Konservatismus im Kampf gegen den Wandel von Staat und Gesellschaft, 1890 — 1917. Hamburg, 1978.

 ¹⁹ Геллнер развивает эту тему в своей критике работ Мирослава Гроха в статье «Альтернативное видение» в кн.: Encounters with Nationalism. Oxford, 1994, особенно С. 196 — 198. См. также работу Геллнера «Пришествие национализма. Мифы нации и класса» Путь, 1992. № 1.

 ²⁰ См., например, мемуары И. И. Церетели «Воспоминания о февральской революции». Париж, Гаага, 1963. Том 2, С. 69 — 161; Троцкий Л. Моя жизнь. Берлин,1930. С.63.

 ²¹ Ключевые документы Временного правительства по национальной политике см. в: R. P. Browderand A. F. Kerensky (eds.) The Russian Provisional Government 1917. Stanford, Cal., 1961. Vol. 1. P. 317 — 472; Диманштейн С. М. (ред.) Революция и национальный вопрос. М., 1930. Т. 3.

 ²² Daniel Т. Orlovsky. Reform During Revolution: Governing the Provinces in 1917 в кн.: R. Crummey (ed.) Reform in Russian and East European History. University of Illinois Press, 1989).

 ²³ Я занимаюсь сейчас исследованием национальной политики в имперской армии, но многие ключевые для 1917 г. проблемы уже исследованы в книгах: Френкин М. С. Русская армия и революция 1917 — 1918. Мюнхен,1978; Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. Princeton University Press, 1980, 1987.

 ²⁴ Procyk A. Russian Nationalism and Ukraine: The Nationality Policy of the Volunteer Army during the Civil War. Edmonton and Toronto, 1995.

 ²⁵ См.: Eley G. Remaping the Nation: War, Revolutionary Upheaval and State Formation in Eastern Europe, 1914 — 1923 в кн.: Potychny P. and Aster H. (eds.) Ukrainian-Jewish Relations in Historical Perspective. Edmonton, 1988; Idem. War and the Twentieth-Century State». Daedalus 124:2 (Spring 1995). P. 155 — 174.

 ²⁶ Нейл Хардинг проследил трансформацию большевистского политического идеала от Парижской Коммуны к тому, что он назвал «органическим трудовым государством» диктатуры пролетариата. См.: Harding N. Socialism, Society, and the Organic Labour State в кн.: N. Harding (ed.) The State in Socialist Society. Albany, 1984. P. 1 — 50. Об остатках народовластия и никогда до конца не исчезнувшем конфликте между народовластием и бюрократическим принципом см. мемуарное эссе Александра Зиновьева «Нашей юности полет». Континент, 1983. С. 176 — 206.

 ²⁷ См. ленинский декрет «Социалистическое отечество в опасности!» от 21 февраля 1918 г. в кн.: Декреты Советской Власти. Т. 1. М., 1957. С. 490 — 491. Аналогичные прокламации издавались Петлюрой, Скоропадским, белыми.

 ²⁸ Михаил Агурский, вероятно, больше отталкивает, чем привлекает читателя своими исходными гипотезами и научными методами, однако он собрал большой объем прежде разрозненной информации на эту тему. (Agursky M. The Third Rome: National Bolshevism in the USSR. Boulder, 1987.) У Роберта Такера и Моше Левина также есть косвенные замечания о смешении русского национализма и большевизма в политической культуре сталинского времени. См. их статьи в кн.: Tucker R. (ed.) Stalinism: Essays in Interpretation. N. Y., 1977.

 ²⁹ Об эволюции большевистских идей во время и после Гражданской войны см. Graziosi A. G. L. Piatakov (1890 — 1937): A Mirror of Soviet History. // Harvard Ukrainian Studies XVI: 1/2 (June 1992). P. 102 — 166.

 ³⁰ Kimerling E. Civil Rights and Social Policy in Soviet Russia, 1918 — 1936. // Russian Review 41:1 (1982). P. 24 — 46.

 ³¹ См.: Slezkine Y. The USSR as a Communal Appartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism. // Slavic Review 53:2 (Summer 1994), P. 414 — 452; Suny R. G. State-Building and Nation-Making: the Soviet Experience в кн.: The Revenge of the Past. Ch. 3.

 ³² cm. von Hagen M. Soldiers of the Proletarian Dictatorship. Cornell, 1990.

 ³³ См.: Simon G. Nationalism and Policy Toward the Nationalities in the Soviet Union. Westview, 1991. Ch. 2 — 6.

 ³⁴ Элвин Гулднер, обсуждая аграрную политику Советского государства, называет ее «внутренним колониализмом». К сожалению, он не касается в своей работе этнических сообществ.

Gouldner A. W. Stalinism: A Study of Internal Colonialism. // Telos 3 (Winter 1977 — 78). P. 5 — 48.

 ³⁵ Шейла Фитцпатрик видит начало «заката класса» в решениях периода первой пятилетки о выдвиженцах и о преимущественном доступе к образовательным возможностям. (Fitzpatrick Sh. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1922 — 1934. N. Y., 1979.

 ³⁶ См. диссертацию Амира Винера о послевоенной Виннице, где описано, как формировался новый советский украинский патриотизм и переформулировались русская и украинская идентичности. (Weiner A. Myth and Identity: The Construction of Collective Identities in the Vinnytsia Region, 1943 — 1975. Ph. D. dissertation, History, Columbia University, 1994),а также Tillet L. The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-russian Nationalities. Chapel Hill, 1969; Oberlander E. Sowjetpatriotismus und Geschichte: Dokumentation. Koln, 1967; Shteppa K. Russian historians and the Soviet State. Rutgers, 1962.

 ³⁷ См.: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. N. Y., 1989, в особенности главы 3 и 6.

 ³⁸ Trotsky L. The Revolution Betrayed. N. Y. 1972. Гл. VI — VIII., Timasheff N. The Great Retreat. N. Y. 1946. Гл. VII — IX.

 ³⁹ Weiner A. Myth and Identity: The Construction of Collective Identities in the Vinnytsia Region, 1943 — 1975. Ph. D. dissertation, History, Columbia University, 1994.

(Перевод А. Миллера)

Попередня     Головна     Наступна